Внешность соответствовала образу «принца молодости», как его называли поклонники. «Многие молодые люди верили в Барреса. Верили и люди, гораздо более, чем он, зрелого возраста, – писал в 1899 г. Реми де Гурмон, когда его герою было тридцать семь лет. – Баррес умел очаровывать и подчинять себе людей. <…> У него прирожденное чувство аристократизма. Баррес умеет и думать, и писать. И он умеет улыбаться: улыбка не сходит с его уст. В этом вся тайна его очарования. Баррес не смеется – это вульгарно. Он улыбается. Улыбается по поводу всех и всего, по поводу самого себя. Надо быть слишком счастливым, чтобы не смеяться никогда. <…> О чем рассказывают его произведения: о разочарованиях, о надеждах? Конечно, о надеждах. Такой человек, как Баррес, никогда не бывает разочарован. В нем слишком много источников личной жизни, он слишком уважает самого себя, и без улыбки он никогда не говорит о своих неудачах. А улыбка исцеляет раны, нанесенные нашему самолюбию».
Консервативный критик Рене Гийюэн, «страстно любивший» автора «Культа моего Я» как художника и мыслителя, «нашедший в нем путеводителя, учителя и друга в критические часы интеллектуального и морального становления», подытожил: «В двадцати пяти томах сочинений Барреса нет ни одной безликой страницы и есть много бессмертных, но его главным шедевром, шедевром мастерства и энергии, метода и синтеза, был он сам – его личность, его карьера, его жизнь» (GDO, 106, 115–116).
«Чему же он учил? – продолжал де Гурмон. – Это не была, конечно, пропаганда успеха во что бы то ни стало. В юных умах есть врожденное благородство, которое не позволяет отдавать все силы беспринципной жизни: они стремятся достигнуть своей цели, достигнуть победы, но непременно путем борьбы. Полное самообладание, полное самоудовлетворение – вот задача, на которую указал Баррес. Средство, необходимое для ее разрешения, это – покорить варварство, нас окружающее, то, что мешает осуществлять наши планы, не дает развернуться нашей деятельности, разрушает наши удовольствия»[78].
III
Горячая любовь к родине и страсть к политике пересилили все различия и разногласия, хотя наши герои почти во всем были непохожи друг от друга.
Различия начинаются с географии. Моррас – уроженец юга, Баррес – севера, хотя оба появились на свет в маленьких городах. Провансальский Мартиг того же масштаба, что и лотарингский Шарм-сюр-Мозель, поэтому саркастическую фразу парижского радикала Люсьена Эрра о своем противнике Барресе как «типичном продукте французских провинциальных городков» (ВМС, xviii) можно применить и к Моррасу.
Прованс издавна осознал себя частью Франции, но гордился собственными, отличными ото всех языком и культурой. Герцогство Лотарингия, до 1766 г. входившее в Священную Римскую империю германской нации, в которой царствовали Габсбурги, было пограничьем между землями французов и немцев, между двумя великими языками и культурами, хотя и с преобладанием французского влияния. Баррес знал немецкий язык (его единственного сына Филиппа по желанию отца воспитывала немка), но родным для него был только французский, а для Морраса – французский и провансальский.
Моррас утверждал, что сознательно ненавидел немцев с двух лет, когда до Мартига – на другом конце Франции – докатились известия о вторжении врага; поверить этому непросто, проверить – невозможно. Родной город Барреса был занят «бошами», когда мальчику было восемь лет, и оставался оккупированным еще три года. Новая граница прошла совсем недалеко от него, но Шарм остался во Франции. Немцы расположились на постой в их доме, но вели себя корректно; одно время баварский солдат водил юного Мориса в школу. Неудивительно, что оба писателя стали фанатиками реванша. Удивительно, что уроженец Прованса по накалу германофобии опережал уроженца Лотарингии.
Отношение Морраса ко всему германскому, особенно прусскому – прусскому не столько исторически, сколько символически, – было простым и лишенным нюансов. Всех немцев он видел варварами, делая снисходительное исключение для тех, кто «имел счастье романизироваться» (ВМС, 124). Французам нечему учиться у них, а потому не стоить тратить время на их язык и литературу. Немецкую философию Моррас считал просто вредной для Франции.
Случай Барреса сложнее и интереснее.
Одновременно «барресист» и «коллаборант», Рамон Фернандес пытался посмертно помирить его с Германией. Напомнив, что предки матери писателя были родом с берегов Рейна, он в 1943 г. писал: «Баррес не желал видеть Германию угрожающей Франции, а после 1918 г. мечтал о Франции, угрожающей Германии, однако без Германии Европа теряла для него равновесие и смысл существования. Для Барреса Германия была одновременно и в равной степени полюсом притяжения и полюсом отталкивания. Его отношение к ней было слишком страстным для однозначного определения. <…> Эмоциональные склонности и германские корни всегда побуждали Барреса страстно искать modus vivendi с Германией. <…> Мысль Барреса не отлучить от германского присутствия, от германского влияния или от борьбы с германским влиянием. Германия дружественная и враждебная, Германия, которую он с тревогой изучает и которую не хочет выслушать, Германия, которую он надеется изменить по своему хотению и которую склонен воспринимать упрощенно, – эти сменяющие друг друга лики Германии, отражающие страсть, страх, желание, мудрость, составляют часть барресовского целого. В этом его радикальное отличие от других французских националистов того времени»[79].
В трактовке Фернандеса видна тенденциозность по обстоятельствам времени и места – если не лукавство, как допускал его сын и биограф Доминик Фернандес, писатель и академик[80]. Баррес не отвергал немецкую культуру, но считал ее во всех отношениях ниже французской. Лучшее в Германии создано немцами под французским влиянием; остальное духовно порочно и потому вредно.
Лотарингия занимала не меньшее место в его мыслях и текстах, чем Прованс у Морраса, но Баррес подчеркивал ее историческую обособленность от Франции: «Я лотарингец; моя маленькая страна всего лишь век назад (так! – В. М.) стала французской. <…> У нас был свой правящий дом, свои обычаи и институты – всё необходимое для завоевания места в истории или хотя бы для поддержания порядка, безопасности и создания своей национальности. К сожалению, в политике наши герцоги уступали Капетингам. Сначала они нас плохо защищали, а потом и вовсе бросили» (SDN, I, 88). «Я лотарингец-француз и боюсь стать лотарингцем-немцем, – писал он в 1905 г. – Мне нужно, чтобы социальная группа под названием Франция продолжала существовать, поскольку в ней я нахожу нравы и обычаи, к которым привык, мой способ чувствовать, мое понимание чести, мой язык. Ничто не важно для меня так, как слава Франции» (ВМС, 678).
Для Барреса граница Франции и Германии, понимаемых как два культурных ареала, две цивилизации, проходила по Рейну. Он считал всю долину Мозеля и западный берег Рейна единым целым – исторически и географически, культурно и психологически, чему не соответствовали проведенные монархами или политиками государственные границы. После Первой мировой войны Баррес выступал за отторжение от «пруссианизированной» Германии западного берега Рейна и за создание там независимого или хотя бы автономного государства с преобладающим влиянием Франции, благотворности которого он посвятил книгу «Гений Рейна» (1921).
В отличие от Морраса, Баррес неоднократно бывал в Германии: одним из сильнейших впечатлений юности для него стал вагнеровский фестиваль в Байроте. Но главной целью было посещение «отторгнутых провинций» Эльзас и Лотарингия, с интеллигенцией которых – «заложниками Франции в Германии» (BSA, 75) – он поддерживал тесные отношения.
Выступая 15 августа 1911 г. в Меце перед «лотарингскими соотечественниками», Баррес говорил: «Да здравствует Лотарингия! Это она всегда делает французов едиными. <…> На протяжении сорока лет самая постоянная мысль Франции обращена к Мецу и Страсбургу. Мы не сводим с вас глаз». «Великий Боже, не для того чтобы вас судить! Никому из нас не приходит на ум судить о ваших действиях с французской точки зрения или вмешиваться в ваши отношения с Германией»[81], – поспешил добавить оратор, понимая, что местные власти могут сделать правильные по существу, но дипломатически нежелательные выводы.
Морис Баррес. На службе Германии. 1911. Титульный лист и авантитул с инскриптом: «Моему достопочтенному коллеге господину Анселю, который уже давно принял юную Колетт, я представляю юного Эрмана, сердечно, Морис Баррес, ноябрь 1912»
Жители Эльзаса и Лотарингии подчинялись германским законам (Баррес признавал, что в некоторых случаях они лучше французских) и призывались в германскую армию – на льготных условиях по сравнению с другими частями империи. Мукам эльзасца «на службе Германии» посвящен одноименный роман Барреса (1905) в жанре «человеческого документа». Половину книги занимает рассказ студента-медика Поля Эрмана о полугодовом отбывании воинской повинности, написанный по личным впечатлениям доктора Пьера Бюшера, друга автора.
Надо признать, муки были в основном моральными. «Негодование Барреса может быть признано оправданным, – заметил Хьюнекер, – пока мы не вспомним рассказы французов об ужасах французской армейской жизни»[82]. Но к Эрману отлично подходит формула «свой среди чужих, чужой среди своих». Сойтись с товарищами по службе – выходцами из той же социальной среды, но немцами – он принципиально не хочет. Немцы-офицеры донимают его не больше, чем русские офицеры – еврея-вольноопределяющегося Бенедикта Лившица (вспомним его мемуары «Полутораглазый стрелец»). Знакомые французы – которым не надо служить – обвиняют героя в трусости за решение отбывать повинность, а не уклоняться от нее, так что ему приходится драться на дуэли. И никакой социальной жизни: живущий на частной квартире в городе, Эрман вне казармы обязан носить форму, а «ни одно приличное эльзасское семейство не опустится до того, чтобы принимать у себя человека в немецком мундире» (BSA, 226). Мой экземпляр романа был подарен автором коллеге по Палате депутатов Жоржу Анселю, который подчеркнул многие фразы, включая эту.