Новый взрыв обвинений в богохульстве со стороны католиков-догматиков вызвал «экзотический» роман Барреса «Сад на берегу Оронта» (1921). Массис вступился за автора, но в эссе «Морис Баррес, или Поколение относительного» в сборнике «Суждения» (1923), вышедшем в год смерти героя, подверг тотальной критике его философию.
Массис признал, что, помимо художественных заслуг, Баррес «возродил патриотизм среди интеллектуалов», «определил французский национализм, дав ему имя» и «придал эпохе стремление к величию». Однако будучи представителем молодежи, которая «верит в ум» и «жаждет истинного и абсолютного», автор осудил бывшего учителя – а вместе с ним большинство старшего поколения, выросшего в царстве «философии поражения» и «бегства от реальности», – за пессимизм, релятивизм, детерминизм и антиинтеллектуализм, несовместимые с «традиционной французской и католической идеей» (HMJ, 176–177, 185–186, 183). Автор был искренен и в благодарности Барресу, и в признании того, что «для нас час безусловного восхищения [им] прошел» (HMJ, 176), а его идеи стали историей и утратили влияние. Подразумевалось – в отличие от идей Морраса, знающего «как надо».
Фамилии обоих часто соседствуют на страницах «Анкеты об учителях молодой литературы»[105], которую в 1922 г. провели и годом позже выпустили книгой молодые критики Пьер Варийон и Анри Рамбо. Первый принадлежал к «Action française», второй сочувствовал ему, что, возможно, отразилось на отборе респондентов из числа писателей, получивших известность после войны (ответили не все), и на выводах. «Учителями» среди современников Морраса и Барреса (третье место занял Бурже, четвертое Франс) назвали, с разными мотивировками и оттенками восхищения, Пьер Бенуа, Пьер Дриё Ла Рошель и Анри де Монтерлан – если брать известных (из 50 фамилий ответивших половину я впервые узнал из «Анкеты»). «Для меня их влияния идут парой, поддерживая и дополняя друг друга», – отметил Жан Лоньон. Баррес получил больше похвал как художник, романист и романтик; Моррас – как интеллектуал и диалектик, идеолог порядка и образец верности своим взглядам (его стихи вызвали восторг только у забытых ныне поэтов). «Есть много глупостей, которые я мог сказать, но не сказал, потому что Моррас существует. Целая армия молодых людей может применить к себе эти слова. У Морраса я не читал ни единой глупости», – эту экстравагантную похвалу Монтерлана через много лет напомнил Массис (HML, 91).
В «Суждениях» Массис не упомянул «Анкету», но обе книги отразили то, что витало в воздухе. «Они принимают и отвергают идеи то с насмешкой, то с энтузиазмом, – заметил Баррес по адресу молодых и пылких интеллектуалов. – Я же опираюсь на опыт всей жизни и вижу противоречие, когда меня упрекают в бездействии. Я верен нескольким фундаментальным идеям, и это не игрушка» (МСВ, 992). «Чувствую себя матросом, – писал он Массису 15 октября 1922 г., – которого товарищи высадили на скале посреди океана, оставив в утешение парочку бутылок, и который наблюдает, как корабль удаляется».
«Но я верю, – добавил Баррес в том же письме, – что после вас еще могут появиться юноши двадцати лет, с которыми мои книги вступят в диалог» (MBN, 172–173). Когда в 1962 г. отмечалось его столетие, последнюю фразу цитировали едва ли не чаще других. А в качестве такой книги едва ли не чаще других называли посмертно опубликованные «Тетради», открывшие искреннюю и глубокую, «внутреннюю» католическую веру Барреса.
Морис Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа вечером 4 декабря 1923 г. в возрасте 61 года.
«Я узнал скорбную новость, когда входил в Палату, – вспоминал его политический противник Эдуар Эррио. – Накануне, пожимая мне руку, он обратился ко мне с несколькими любезными словами, смягчая юной и веселой улыбкой несколько мрачные интонации своего голоса. <…> Мне невольно бросилось в глаза, как постарело его лицо, как увеличились круги под глазами и утончились черты – внезапное впечатление заставило меня задуматься. Утончились, увы! В прямом и точном смысле это означало: первое бледное прикосновение смерти. <…> Я разошелся с ним, но восхищался неукротимой диалектикой и бурлением мысли даже в его политических статьях. <…> Политика разделяла нас во всем; мы представляли с ним два полюса общественного мнения; мы нередко сталкивались; но, несмотря на всё, я питал к нему глубокую привязанность» (ЭЭП, 170).
«Не только литература потеряла один из лучших цветков своего венка, – скорбел Гийюэн, – но его уход оставил зияющую пустоту в самой душе родины» (GDO, 115). «Последний раз в истории [французской] литературы правительство постановило организовать писателю национальные похороны» (VMB, 384) – «первые официальные почести, возданные националистической мысли» (ММВ, 56), как отметил Моррас. «Похороны Барреса подвели черту под нашей молодостью», – подытожил Массис (MNT, 207).
За катафалком шли президент Александр Мильеран, премьер Раймон Пуанкаре, маршал Фердинанд Фош – политические союзники и личные друзья. Министр просвещения Леон Берар, чтивший Барреса и вернувший в школьную программу классические языки, за что ратовал покойный, от имени правительства произнес надгробную речь: «По счастливому и, несомненно, редкому совпадению, дарование и труд художника великолепно сочетались в нем со всем, что он сделал для защиты своих идей и служения своей стране»[106].
«Послевоенную историю республиканского национализма со временем неизбежно разделят на два периода – при жизни Барреса и после смерти Барреса»[107], – писал Моррас в 1929 г., подытожив еще через двенадцать лет: «Со смертью Барреса ушло, как с ним и пришло, всё то национальное сознание, которое победа 1918 года могла создать внутри республиканского режима» (ММВ, 61). Пути французского национализма и «республики на товарищеских началах» разошлись навсегда.
Глава четвертая«Поколение, принесенное в жертву»: французская молодежь перед Великой войной
Родина – реальная вещь, а не просто «социальная категория», и зовется она – Франция.
I
Незадолго до войны, которую сразу назвали Великой и никто не хотел считать Первой мировой, Шарль Пеги написал:
Блажен, кто пал в бою за плоть земли родную,
Когда за правое он ополчился дело;
Блажен, кто пал, как страж отцовского надела,
Блажен, кто пал в бою, отвергнув смерть иную[108].
Сорокалетний Пеги не ограничился словами и ушел добровольцем на фронт, где вскоре погиб. Почти как герой «Песни пехотинца» своего младшего собрата Шарля Вильдрака:
Начало войны летом 1914 г. вызвало мощный патриотический подъем, особенно во Франции и в Германии. Обе страны считали свои действия законной и необходимой обороной, но во Франции ожила мечта о реванше.
Реванш не был национальной идеей Третьей республики, родившейся из поражения Второй империи в войне с Пруссией. Большинство французских политиков признавало несправедливость Франкфуртского мира, но мало кто из власть имущих призывал исправить ее силой. Новая война с Германией, обогнавшей Францию почти по всем ключевым параметрам развития, казалась самоубийством, особенно если вести ее один на один. Другое дело – война в союзе с Российской и Британской империями, к тому же объявленная в Берлине, а не в Париже!
Наиболее последовательными и громогласными сторонниками реванша были националисты, будь то республиканцы вроде Пуанкаре и Барреса или монархисты во главе с Моррасом и Доде. Вторые агитировали активнее, используя недостаточно антигерманскую, по их мнению, политику не только для критики конкретных кабинетов, но и для дискредитации республики в целом.
Политический вес реваншистов перед войной был невелик. Пуанкаре в 1913 г. стал президентом, но обладатель этого поста считался не столько главой национальной политики, сколько верховным арбитром, сдерживающей, а не движущей силой. В Палате депутатов после майских выборов 1914 г. господствовали радикал-социалисты во главе с Кайо, не собиравшиеся ни с кем воевать; их поддерживали антивоенно настроенные социалисты Жореса. Несмотря на депутатский мандат, Баррес в политике был одиночкой. Немногочисленные депутаты-монархисты воспринимались как «осколки разбитого вдребезги». Монархисты «Action française» как противники парламентской республики бойкотировали ее выборные органы. Дело было не только в принципах, но и в неприятных воспоминаниях о сокрушительном поражении националистов на выборах 1902 г., за которое они так и не взяли реванш.
И вот ситуация меняется на глазах. Убийство наследника австрийского престола сербским террористом в Сараево 28 июня 1914 г. запускает часовой механизм новой войны, но его тиканье пока слышно лишь в дипломатических канцеляриях. Только через четыре недели поднимается вал нот и ультиматумов. Визит Пуанкаре и премьера Рене Вивиани в Санкт-Петербург в двадцатых числах июля подтверждает крепость франко-русского союза. Германия объявляет войну России и Франции. Террорист-одиночка убивает Жореса в парижском кафе. Палата депутатов, включая социалистов, дружно голосует за военные кредиты. Реваншист Пуанкаре и полусоциалист Вивиани призывают соотечественников к «священному союзу», вне зависимости от идеологий и партий.
Среди молодежи, которая отправилась на фронт, не дожидаясь призыва, много монархистов и националистов. Они были слишком молоды, чтобы играть роль в национальной политике, но уже имели право умереть за родину. После войны, которая принесла больше разочарования и потерь, чем гордости и обретений, это назовут «шовинистическим угаром». Назовут в том числе вернувшиеся, даже бывшие добровольцы.