Очень многие послевоенные книги – художественные, публицистические, мемуарные – рисуют молодых французов, уходивших на фронт в 1914 г. Даже несмотря на рассказ от первого лица, верить им, как правило, не стоит. Написанные в принципиально иной ситуации, после всего пережитого, они являются в лучшем случае мудростью задним числом, результатом рефлексии людей, которые знают то, чего не знали в описываемое время. В этом отношении между Анри Барбюсом и Пьером Дриё Ла Рошелем нет принципиальной разницы.
Националист Анри Массис, в 28 лет ушедший на фронт добровольцем, потерявший на поле боя многих друзей, но не разочаровавшийся в идеалах, вскоре после начала войны назвал свое поколение – говоря от его имени – «принесенным в жертву». Он оставил об этом драгоценное свидетельство, – драгоценное, потому что оно относится к предвоенному времени. Когда войны еще не было, когда никто не предвидел ее последствий, но многие ощущали ее близость, а иные приближали ее приход.
II
Во Франции популярностью издавна пользовались анкеты, посвященные различным вопросам политики и литературы, злободневным и общим. Ответы, занимавшие от нескольких строк до нескольких страниц (самостоятельные эссе или статьи), не только помещались в газетах и журналах, но издавались в виде книг или становились основой таковых, представлявших не только точку зрения автора, но и срез общественного мнения. Классический пример – «Анкета о монархии» Морраса, включавшая развернутые ответы сторонников и противников реставрации с подробными комментариями ее главного апологета, которая в итоге превратилась в «Исследование о монархии». К форме анкеты обратился и молодой Массис, ученик философа Алена (Эмиля Шартье) и автор работ о Золя и Барресе.
23 июля 1910 г. интеллектуальный Париж был взбудоражен статьей в журнале «Opinion». Некий Агатон (Agathon) обрушился на руководство и профессуру Сорбонны, обвиняя их в германизации образования, прежде всего гуманитарного, и придании ему антинационального характера. Конкретно автор видел опасность в отказе от преподавания классических языков и в торжестве позитивистской фактографии применительно к истории и литературе, в торжестве «информации» над «пониманием», что выдавалось за единственную науку. В статье ясно слышалось недовольство увлечением германской философией и леволиберальными трактовками национальной истории – любимые темы Морраса, заявившего четыре года спустя: «Сорбонна тяжело ранена, и это известно. Она ранена Германией, причем не на войне, а в мирное время. Одной из ее важнейших предвоенных операций было овладение университетской цитаделью и установление там безрассудного поклонения германскому духу» (MCV, I, 412).
Авторство оставалось тайной. Впрочем, внимательные читатели могли заподозрить здесь руку Массиса, который 5 июня 1910 г. опубликовал под своим именем статью с красноречивым заголовком «Защитим себя от германской культуры». В ней он четко сформулировал два тезиса, которые лягут в основу выступлений Агатона. Первый: «Наше высшее образование не принимает в расчет культуру, претендуя, что служит одной только науке». Второй: «Составлять библиографии и специализированные труды – это хорошо. Но не надо считать целью то, что является не более чем средством» (НМА, 18–19).
Массис владел методологией литературоведческого исследования, ибо дебютировал ученым трудом «Как Эмиль Золя писал романы», основанным на изучении рукописей «Западни», которые после смерти автора были переданы в Национальную библиотеку. Он выступал не против науки о литературе, но против «сухого, мелочного, бездушного» гуманитарного образования, для которого характерны «ужас перед талантом, глумление, зависть, неблагодарность», что делает его направленным «против литературы, против культуры, против духа» (НМА, 74–75).
Рене Бенджамен. Фарс Сорбонны. 1921. Обложка и авантитул с инскриптом: «Шарлю [Юэ] – без фраз, и Алисе [Юэ] – чтобы она заговорила. От всего сердца Рене Бенджамен»
Агатон затронул другой важный аспект, на котором позже сосредоточился Доде, – о немецком происхождении методологии «применения карточек, нумерации и подсчетов к творениям духа» и «подмены суждений колонкой цифр»[110].
За первой статьей, вызвавшей бурю возмущения в Сорбонне и в либеральных кругах, последовал прицельный огонь по влиятельнейшим и наиболее признанным фигурам тогдашнего высшего образования и науки.
Филологу Гюставу Лансону – Массис одно время занимался у него – досталось за то, что тот свел изучение и обучение истории французской литературы к мелочам фактографии и библиографии, к сопоставлению вариантов и поиску источников вместо понимания ее мыслей и красоты стиля. Слушавший его лекции Рене Бенджамен – «прирожденный наблюдатель, умеющий видеть и слышать, наделенный вдохновением и иронией» (LDE, 205), по определению Доде, – саркастически вспоминал, как Лансон, создатель «лаборатории слова», «целыми часами диктовал библиографию, дабы удобрить наши мозги»[111].
Историк Шарль Сеньобос – обличитель «стиля», «литературы» и «общих идей» в исторических исследованиях, апологет деталей и точности – был показан как автор поверхностных и скучных работ общего характера, не способный на обобщения.
Лингвист Фердинанд Брюно, выступавший против обязательного преподавания латыни как бесполезной для изучения и понимания французского языка, предстал под пером Агатона не только профессионально несостоятельным, но и политически ангажированным антиклерикалом.
Официальный историограф Французской революции Альфонс Олар подвергся уничтожающей критике не только за политический оппортунизм, обеспечивший ему успешную карьеру, но и за низкое качество подготовки многотомных собраний документов под его редакцией, выпущенных за казенные средства. Важные дополнения к его портрету находим у публициста Юбера Буржена: «Это хорошенькая монополия на архивы и публикации. Это отличное коммерческое предприятие. У него есть видные стороны: реклама, пропаганда, влияние, производство, материальные и политические выгоды. Но есть и невидные: рекомендации, стипендии, назначения, раздача постов и наград. Олар – всемогущий патрон, который делит с Лависсом и Сеньобосом право распределять университетские блага»[112].
Игнорируя критику, нотабли оставались верны себе. За критикой Агатона последовал памфлет остроумца Бенджамена «Фарс Сорбонны» (1921). «Наши друзья, наши союзники, народы, которые восхищаются нами, имеют самое высокое и чистое представление о Сорбонне! – иронически перефразировал автор слова апологетов. – Они произносят имена Олара и Сеньобоса с тем же пиететом, с каким говорят о старом бургундском»[113]. Бенджамен изобразил Олара жонглирующим словами «светский» и «республиканский» и обличающим Наполеона как врага революции, недостойного похвал. Сеньобос, «еще более ученый, чем Олар», предстал под его пером отрицателем какого бы то ни было единства в «том, что обычно называют Францией», – единства языкового, культурного, этнического или религиозного. Место Лансона занял его ученик Гюстав Мишо, «фанатик карточек», навевающий лекциями об искрометном Мольере лишь уныние и скуку.
Памфлет, как ранее статьи Агатона, вызвал острую реакцию либералов, усмотревших в нем покушение реакции на университет как «последний оплот критического духа и свободы суждений»[114]. «Это королевство напыщенных педантов уже не исправить», – ответил Бенджамен. «Советую французским студентам никогда не заглядывать в аудитории факультета словесности. <…> Вы полны доверия и надежд. Олар убедит вас в тщете любого исследования, Сеньобос – в непознаваемости прошлого. <…> Вы открываете душу. “Где ваши карточки?” – спросит Лансон»[115].
Оппонентам пришлось принять во внимание, что Агатон говорил не только от своего имени, но ссылался на мнения опрошенных им парижских студентов и лицеистов. Он заставлял если не считаться с ними, то хотя бы выслушать. Внимательно следивший за прессой, Моррас сразу обратил внимание на нового автора, тем более что сам в молодости использовал тот же псевдоним.
Годом позже статьи вышли отдельной книгой под названием «Дух новой Сорбонны». Секрет псевдонима тщательно сохранялся. Только посвященные знали, что за ним скрываются Массис и психолог Альфред де Тард, сын известного социолога Габриэля Тарда. В книге «Припоминания. 1905–1911» (1931) Массис подробно рассказал историю книги и реакции на нее.
Реакция не заставила себя ждать. Историк Эрнест Лависс – член Французской академии и директор Высшей нормальной школы, а ранее один из столпов Сорбонны, не только ученый, но и высокопоставленный администратор – признал повсеместное увлечение фактографией и «занесением на карточки» как последним словом науки, но решительно отказался признать эту методологию вредной для национальной культуры и вызванной германским влиянием. Декан факультета словесности Альфред Круазе – явно не забывший кампанию «людей короля» против лекций Талама о Жанне д'Арк – ответил Агатону, «который оказал нам честь, восстав из могилы, дабы открыть правду», что стране нужны «труженики науки», вооруженные «эрудицией», а не «люди духа, симпатичные дилетанты» (НМЕ, 66–74).
В тогдашней Франции слово «эрудит» означало не широко образованного человека, но именно специалиста в конкретной узкой области, знатока фактов без понимания общей картины, педанта, не выходящего за пределы четко очерченной тематики. Одним словом, «специалист по Нестору Кукольнику», не знающий ничего вокруг, если воспользоваться известным примером из отечественной практики.
В начале XX века, особенно перед Первой мировой войной, во Франции и России многие ассоциировали данный тип с немецким «герром профессором». Одни иронизиро