вали над ним в духе «суха теория, мой друг» и т. д. Другие, напротив, считали такой подход единственно научным: без максимально полного знания фактов невозможны обобщения, – и потому лучшей альтернативой дилетантизму и «импрессионизму». Разве не «занесением на карточки» занимались участники знаменитого Пушкинского семинара профессора Семена Венгерова в Петербургском / Петроградском университете? И разве не там – или в непосредственной близости от него – рождался «формальный метод» как реакция талантливой, амбициозной, ищущей свое место молодежи на господство культурно-исторического метода…
Спор имел принципиальный характер и растянулся на годы. «Открывая сыновьям народа сокровища классической культуры, источник энергии, разума и красоты, мы хотим привить всем ощущение наших корней и уважение к ним», – заявил Агатон в разгар дискуссии (НМА, 28). Молодежь «просила открыть ей то, что еще оставалось живо в произведениях прошлого, дабы напитаться от них. А ей велели искать у забытых авторов источники великих произведений», – напомнил Массис в 1912 г. в статье «Моральный кризис университета» (НМА, 90). «Прямая задача Сор бонны, – подчеркивал он в апреле 1914 г., – хранить вкус и ум литературы, формировать дух своих учеников с помощью дисциплины философского разума, прививать им здоровые интеллектуальные методы, словом, учить их читать и думать, поддерживая в них связь с традицией» (НМА, 82–83).
Формально споры велись о методологии высшего образования и научных исследований, о содержании учебников и учебных программ, однако их идеологический и политический характер сразу стал очевидным. Сторонниками классического образования (как и в императорской России) оказались консерваторы, а либералы прямо выступали против преподавания латыни как «церковного» языка. На первое место в истории французской литературы выдвигались просветители и романтики вместо классицистов и поэтов «Плеяды», не говоря об авторах более ранних эпох.
Сторонники современного светского образования и новейших научных методов как на подбор были республиканцами, атеистами, кантианцами, наследниками «принципов 1789 года» и пацифистами. «Демократия держит и ценит их, потому что у нее вкус к посредственности», – утверждал Бенджамен[116] (RBS, 152). Националисты – будь то из поколения Морраса или Массиса – считали их носителями и пропагандистами «философии поражения», против которой начала восставать молодежь. «Ни к одному поколению старшие не относились так плохо, как к нашему, – заявил Массис в 1912 г., явно имея в виду не Барреса, Морраса или Пеги. – Ни одно поколение так решительно не отторгало себя от них» (НМА, 89). Основания для таких суждений имелись.
III
Общаясь со студентами и лицеистами в процессе подготовки анкеты о «Духе новой Сорбонны», Массис и де Тард узнали и поняли много больше, чем поначалу рассчитывали. Во-первых, молодые охотно идут на контакт с такими же молодыми, которые ничего им не навязывают, но только расспрашивают, уважительно и внимательно относясь к услышанному. Во-вторых, их волнуют не только проблемы образования, но настоящее и будущее страны, во многих сферах. У соавторов появился замысел новой анкеты – о духовных, идейных и политических пристрастиях молодых французов.
Кристаллизации замысла способствовал Агадирский кризис: появление 1 июля 1911 г. германской канонерской лодки «Пантера» в марокканском порту Агадир, что было расценено в Париже как нарушение статус-кво в Марокко и требование уступок, то есть как враждебная акция, равноценная визиту кайзера Вильгельма в Танжер в 1905 г. «Припоминания» Массиса почти не касаются внешней политики, но, исходя из дат в заголовке, их можно назвать «Танжер и Агадир». Бразийяк сразу же отметил это в рецензии[117].
Опубликованная в виде статей с апреля по июнь 1912 г. и годом позже выпущенная отдельной книгой «Сегодняшняя молодежь» написана на основании опроса нескольких сотен французов в возрасте от 18 до 25 лет. Исследование проводилось в основном среди лицеистов и студентов и только в Париже, хотя среди опрошенных были уроженцы многих провинций. Авторы признали, что намерены дать портрет не всего поколения, на что претендовало заглавие, но лишь его элиты (JGA, II–IV).
Агатон (Анри Массис, Альфред де Тард). Сегодняшняя молодежь. 1913. Обложка и авантитул с инскриптом: «Господину <вырезано> преданный привет. Анри Массис. Альфред де Тард»
Согласно книге, новое поколение отличают от предыдущих такие характерные черты: «вкус к действию», «патриотическая вера», «католическое возрождение», «политический реализм». Эти четыре определения вынесены в подзаголовок на обложке и титульном листе и соответствуют четырем главам (пятая глава «Моральная жизнь» почему-то там не фигурирует). Агатон назвал их главными элементами «французского возрождения» (JGA, 21).
Более детально портрет «поколения французского возрождения» – молодых французов 1886–1894 года рождения (исследование проводилось в 1911–1912 гг.) из элиты выглядел следующим образом.
Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и антиинтеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверенность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание искусства для искусства и декадентского культа греха ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых интеллектуальных лицеях – вера не противопоставляется знанию), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить» (так Массис позднее озаглавил свой «изборник»), культ героев (хотя Ницше читают мало), рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» Танжера и Агадира, падение популярности идей интернационализма, социализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии» (JGA, 234).
«Часто спрашивают, как спасется Франция, – писал в это время Пеги. – Это не сложно. Всего два или три таких поколения – и Франция будет спасена» (HMS, 4). Массис любил цитировать эти слова, как и фразу Пеги о том, что не французская молодежь искала войну, а «война искала нас и нашла» (HMS, 5).
Согласно анкете Агатона, духовными вождями молодежи являлись националисты: Моррас, хотя многие не разделяли его монархические взгляды и упрекали в догматизме и чрезмерном рационализме, Пеги и Поль Клодель. Моррас «бесспорно, ведет за собой поднимающееся поколение, – утверждал в 1912 г. Доде. – Это вокруг его учения и его действия сосредотачивается юная энергия нашей расы» (LDE, 19). Однокашник Пеги по лицею Генриха IV, сенатор Анри Лемери на склоне лет заметил: «Никто не сделал больше, чем Шарль Моррас, для пробуждения в сознании молодой элиты чувства величия Франции и понимания ее места в мире. Моррас напомнил, что она – старшая из держав, что она раньше других и в большей степени, нежели другие, достигла единства благодаря своим королям, собирателям земель и творцам порядка»[118].
Проповедника «национальной энергии» Барреса юношество начала 1910-х годов чтило как мэтра, «указавшего верное направление, куда идет современная литературная молодежь» (JGA, 266), но все реже находила у него ответы на вопросы «о главном». Основоположник интуитивизма Анри Бергсон помог избавиться от чрезмерного интеллектуализма и отрыва от живой жизни, но тоже не давал позитивной программы. На левом фланге интернационалист Жорес терял паству, которая переходила к национально мыслящему Жоржу Сорелю. «Когда идея перестает увлекать молодых, она обречена на смерть», – заметил по этому поводу социалист Марсель Семба (JGA, 67).
Самый суровый приговор молодежь вынесла поколению Эрнеста Ренана и Ипполита Тэна – духовным отцам Третьей республики, материалистам и скептикам, а также их наследникам вроде эстета-космополита Реми де Гурмона или ироника Анатоля Франса, в творчестве которого, «таком умном и утонченном, нет ни веры, ни любви, ни даже ненависти» (JGA, 52). Приговор «философии поражения» и «пессимизму старших», «мнимой антиномии мысли и действия» (JGA, 7), выражением которой считались известные слова Тэна по поводу прихода Барреса в политику: «Этот молодой человек ничего не добьется, поскольку одержим двумя абсолютно противоположными страстями: вкусом к размышлению и вкусом к действию». Теперь завтрашняя элита Франции сочетала «вкус к размышлению» со «вкусом к действию», не сомневаясь в их совместимости. «Для молодых людей слово “нет” утратило свое очарование» (HMS, 13).
Вторую половину книги составили комментарии современников – представителей того же поколения, их непосредственных предшественников и педагогов – к основному тексту, ранее опубликованному в виде статей. На анкету откликнулись представители разных политических взглядов и течений, включая тех, кому суждено было остаться в истории: друг Массиса, дипломат, затем посол и академик Андре Франсуа-Понсэ; католический философ Жак Маритен, приятель, потом антагонист Массиса; будущий «первый французский фашист» Жорж Валуа, в то время активист движения «Action française»; офицер колониальных войск и ревностный католик Эрнест Псикари, внук Ренана, любивший деда, но не разделявший его идеи. На анкету коротко откликнулись Баррес и Бергсон.
Бо́льшая часть комментаторов соглашалась с выводами Агатона, но не всем они нравились. Некоторые заметили, что семинарии и военные училища не ломятся от наплыва абитуриентов. Агатон ответил, что наметил тенденцию, которая разовьется в ближайшем будущем. Через всю книгу аккуратно, но без лишнего акцентирования проходит мысль о том, что новое поколение не только прониклось идеей реванша и чувствует единство с соотечественниками в «отторгнутых провинциях», но и готово к войне с Германией. Жак Жари, автор «проницательного эссе» о Барресе, писал Агатону: «Молодые люди начинают ненавидеть Германию просто потому, что она есть, потому что она угрожает нам и посягает на нас» (JGA, 251).