Сочетавший монархизм Морраса с синдикализмом Сореля, Валуа подвел итог: «Молодежь, которая завтра будет формировать кадры французского общества, революционна – во имя традиции, французского порядка и родины. Наиболее пылкая, одухотворенная и боеспособная часть этой молодежи настроена националистически и жаждет монархии» (JGA, 234–235). Однако другие упрекали нарисованных Агатоном молодых людей в романтизме, чувствительности и отсутствии серьезного мировоззрения.
«Современную молодежь» читали повсеместно: ее обсуждали, например, герои Ромена Роллана в «Жан-Кристофе». В моем экземпляре много карандашных помет прежнего владельца, но идентифицировать его непросто. Из дарственной надписи соавторов, раскрывших инкогнито, вырезана фамилия адресата – характерный для Франции вид книжного вандализма. В книгу вложена визитная карточка Габриэля Гисто, министра народного просвещения и изящных искусств во время работы соавторов над анкетой, ставшего к моменту ее выхода министром торговли и промышленности. Экземпляр предназначался ему? Или кому-то из его знакомых, использовавших карточку в качестве закладки?..
IV
Соответствовала ли действительности нарисованная Агатоном картина или отражала то, что хотели видеть соавторы?
«Интересно, что каждый, проводящий анкету, обнаруживает молодежь, настроения которой полностью соответствуют его собственным», – иронизировал де Гурмон. Сравнив книгу с «рекламой минеральных вод», он увидел в ней «всего лишь одно из отражений реакционных настроений» (ТНМ, 135). Взволнованный Роллан призвал соратников «выступить против апологий Агатона и других самодовольных молодых людей». Не оспаривая результаты анкеты по существу, он считал наличие «молодежи, опьяневшей от националистического и военного тщеславия» дурным знаком, основанием для пессимизма, а «так называемое французское возрождение» – «яростным выступлением реакции против Республики» (ТНМ, 129–130).
О том, насколько были правы в своих выводах авторы «Духа новой Сорбонны» и «Современной молодежи», можно отчасти судить по реакции общества на законопроект о трехлетнем, вместо двухлетнего, сроке воинской повинности, внесенный правительством в 1913 г. как ответ на рост вооружений Германии. «Вся французская молодежь в прекрасном патриотическом порыве с подлинной и сильной радостью восприняла возвращение к трехгодичной военной службе», – восторженно писал Массис, пояснив: «Она готова к этому самопожертвованию ради блага и величия своей родины. Пока старшие медлят с решением, голос юности уже слышен и оповестил о своем доверии» (НМА, 105). В отношении всей молодежи он, возможно, преувеличил, ибо не все были так ревностны и активны, как «люди короля», но в отношении «старших», подразумевая левых и большинство либералов, оказался прав. «Естественно, что Сорбонна протестовала против закона, который сделал нашу армию сильнее, поскольку именно Сорбонна испытывает ужас перед армией. <…> Профессор, интеллектуал тщеславно презирает солдата, славу, величие армии» (НМА, 114).
Двадцать лет спустя критик Жан Геено, бывший на четыре года моложе Массиса и соответствовавший формальным критериям анкеты про «современную молодежь», утверждал, что описанные в ней настроения были характерны лишь для националистически настроенной «золотой молодежи», а в его окружении ничего подобного не было: «Я не слышал трубный звук боевого рога. В предвоенные годы у меня не было никакого ощущения приближающейся катастрофы» (HMG, V). В декабре 1939 г. Массис процитировал эти слова в предисловии к сборнику статей «Тридцатилетняя война. 1909–1939».
Более подробно и убедительно корректируют нарисованный Агатоном портрет поколения мемуары Марселя Деа, вечного оппонента Морраса и Массиса – будь то в качестве социалиста, сторонника авторитарной однопартийной системы или «коллаборанта» по убеждению. Отличник из провинции, восемнадцатилетний Деа приехал в Париж в 1912 г. и поступил в лицей Генриха IV, готовясь продолжить образование в Высшей нормальной школе. Он тоже учился у Алена, «радикал-социалиста, но на свой собственный лад», «уроки которого навсегда обезопасили нас от любого слепого догматизма» (DMP, 22), хотя с последним применительно к Деа можно поспорить. Он соответствовал критериям анкеты Агатона, о которой наверняка знал, хотя ни разу не упомянул ее.
«Уже к 1910 г. мы (Деа везде пишет о себе во множественном числе. – В. М.) начали более-менее четко видеть происходящее.
Но именно в 1912–1914 гг., между восемнадцатью и двадцатью годами, окунувшись в интеллектуальную атмосферу Парижа, мы всё подвергли оценке – ревностно, последовательно, со страстью и пылом. <…> Мы неустанно двигались от предмета к предмету, прошли синдикализм, социализм, бергсонизм, социологию Дюркгейма, изучали Кантову мораль с неотвязной мыслью о насилии, дилеммы Паскаля – с точки зрения их приложимости к политике. Школьные уроки, собственные занятия, беседы, споры, прогулки по Парижу, общение с внешним миром – всё это на протяжении двух лет было не чем иным, как терпеливой и непрестанной проверкой всех принципов и всех выводов» (DMP, 20–21).
Подобно Моррасу, главным интересом молодого Деа была философия: «Занятия Кантовой “критикой” открыли нам все игры разума» (DMP, 23). В отличие от Морраса он знал и, главное, стремился узнать и понять Германию и ее культуру. К 1914 г. «мы уже настолько изучили немецких поэтов и философов, чтобы не считать их ниже наших. Никакая пропаганда не могла поссорить нас с Гёте или Кантом. Невозможно было поверить, что в этом выдающемся и полном умственных богатств народе не осталось и следа великих традиций. Добавлю, что наши учителя были куда больше нас опьянены германским духом, и многие из них нашли за Рейном предмет для подражания или источник вдохновения» (DMP, 48).
Попытки приложить философию к общественно-политическим реалиям привели Деа в лагерь социалистов, конкретно – в число последователей Жореса, которым он восхищался и общественно, и лично. Активизм характеризовал это поколение вне зависимости от политических взглядов. «В наших размышлениях политическое и философское были неотделимы друг от друга. <…> В центре всего стояли неразлучные пары: мыслить и действовать, знать и делать, понимать и решать» (DMP, 23). Прямая антитеза словам Тэна о «вкусе к размышлению и вкусе к действию» как «двух абсолютно противоположных страстях».
Отметив шумное присутствие монархистов в Латинском квартале, Деа утверждал, что совсем не видел их среди товарищей по лицею. Неприятие идей «Action française» молодой социалист сформулировал так: «Мы почти не обращали внимание на основательную и детальную критику ими республиканского режима, поскольку она казалась несовременной и несерьезной. Их философия в строгом смысле слова, будучи практически одинаковой у Барреса, Морраса и Доде, производила впечатление несъедобного доктринального варева. Гимны уму вели к историческим поискам с заданным результатом и заканчивались апологией конформизма – слишком противоречиво и прямо противоположно синтезу. Взывания к традиции, почве, расе, мертвым – всё это оказывалось или смутным романтизмом, или же географическим и биологическим детерминизмом, законченным материализмом, очень уступавшим марксистскому» (DMP, 25–26).
Социалист, кантианец, скептик, республиканец – противоположность «агатоновскому» идеалу, – Деа с детства был пламенным патриотом. «Для нас не существовало никакой противоположности в том, чтобы быть республиканцем и быть французом. Наш патриотизм стоило бы даже умерить, поскольку он превращался в шовинизм. Наши игры были исключительно военными, вид трехцветного знамени приводил нас в восторг» (DMP, 17). Уже тогда Деа понимал, что «вопрос войны и мира является вопросом вопросов», и констатировал в обществе «господство всеобщего беспокойства, хотя, по правде говоря, в нем не было ни внутренних трещин, ни больших обвалов» (DMP, 20).
Чтение «Современной молодежи» помогает понять, с каким настроением шли на войну молодые французы – те, что шли идейно и добровольно.
«Никогда духовное начало не присутствовало на войне так полно, практически господствуя в ней. <…> Никогда чувства воюющих не достигали такой глубины» (HMS, 170), – утверждал Массис в военных записках.
«Эти юноши, – откликнулся Доде на записки Массиса, – хотя некоторые из них пали в самом расцвете, есть предки завтрашней Франции. <…> У них, у мертвых и выживших, есть общая, семейная черта сходства – чувство величия. Мысль – куда сильнее и яснее, чем у нас в их возрасте, – предназначила их к действию в самой высшей форме – на благо страны» (LDE, 152).
«Из всех героев войны только наши (французские монархисты. – В. М.) шли в бой с радостной гордостью за то, что несут с собой понимание и чувство национальной жизни, которая была для них самой правдой» (MMI, 59), – гордо заявил Моррас.
«Никогда не было солдат более сознательных, чем молодые французы 1914 года, – записал в дневнике в 1917 г. Баррес. – Они хотели изгнать германизм из французской мысли, спасти французские церкви, восстановить французские провинции, вернуть на первое место идеи традиции и морали, чувство чести, самопожертвование» (МСВ, 774).
Уже зачисленный в Высшую нормальную школу, но сразу призванный в армию, где ему предстояло провести почти пять лет, Деа через три десятилетия писал о своем поколении: «Войти в жизнь через врата войны с риском выйти из нее, не увидев даже первых перспектив. Из тепличных условий подготовки к экзаменам оказаться сразу по колено в грязи и крови. Услышать торжественный бой часов, возвещающий конец мира. <…> Мы не жаловались, что видели это, и если бы могли выбирать эпоху, то не пожелали бы никакой другой» (DMP, 11).
Прагматик Бенвиль смотрел на вещи более скептически, но доверял свои наблюдения только дневнику. «Литании про новую Францию, какой она выйдет из окопов, про дух союза, любви и самопожертвования, который порожден войной и переживет ее, раздражают многих, – записал он 11 апреля 1915 г. – Неудивительно, что Баррес отдался э