, пять слов, которые вы повторите за мной”. Аудитория навострила уши, в зале воцарилась впечатляющая тишина. Ожидая от оратора чего-то приятного, многие заулыбались.
– Слушайте внимательно, – провозгласил он. – Вот они: долой республику, да здравствует король.
Слова упали как молния. Эхо оказалось подобно грому. Весь зал встал с криком “Да здравствует король”. Доде спокойно произнес:
– Ну вот, дело сделано» (DVA, 123).
«Толстый Леон» внес в деятельность движения силу, страсть и пафос, дополнив ими диалектику и догматику Морраса. Того, в свою очередь, восхищали в Доде «дар к быстрым инстинктивным решениям, невероятно усиливавший его мощь писателя и полемиста», способность «видеть людей и описывать их такими, какими он их видит», т. е. беспощадно. «Этот политик – жестокий моралист. У этого сурового полемиста – огромный сатирический дар» (MNT, 239).
Было еще одно, сугубо личное обстоятельство, о котором Моррас рассказал лишь в старости, – пример Доде научил его не бояться глухоты и выступать перед публикой. «Благодаря ему я смог вести публичную, политическую жизнь, в которой мои речи что-то значили. До нашей встречи я лишь изредка заставлял себя сказать несколько слов в собрании» (MNT, 239).
Дань уважения другу Моррас отдал в посвящении – он любил пространные посвящения – к книге «Когда французы не любили себя. Хроника возрождения. 1895–1905» (1916; 1926): «Леону Доде, пророку предвоенного, философу освобождения от германского ига, в знак благодарности за теплый свет и щедрую поэзию его деятельности, в знак признания могучей и благотворной сердечности его искупающего смеха, тому, кто возвещает правосудие и отдает героям воюющей Франции время, терпение, святую добродетель надежды» (QFA).
«Мне плевать на всё, кроме родины. Моррас воплощает для меня родину, и я отдал ему всего себя. <…> Моя вечерняя молитва и моя жизнь посвящены Моррасу», – любил повторять Доде (MNT, 233, 245). Он восхищался «гениальной мыслью и непреклонной волей нашего самого великого государственного деятеля после Ришелье» (LDН, 35) и утверждал, что ни разу не спорил с другом.
Это неправда. История знает их непримиримый спор о… деталях приготовления буайбеза: гастрономические убеждения Морраса были столь же тверды, как монархические, тем более речь шла о фирменном блюде кухни его родного Прованса[125]. «Буайбез есть только в Мартиге», – говорил он как о чем-то само собой разумеющемся (XVM, 24). По той же причине Моррас не мог простить Альфонсу Доде карикатурного Тартарена – насмешки над провансальцами, которых тот изобразил болтунами и хвастунами (XVM, 25).
Провожая Леона Доде в последний путь, Моррас сказал: «Наша дружба основывалась на глубоком уважении, на уважении разницы наших вкусов, идей и характеров» (SLD, 111). В отличие от него Леон охотно путешествовал по Европе, интересовался литературой и культурой других стран, любил Шекспира, Гёте, Вагнера и предпочитал классицистам романтиков, Вийона и Бодлера; любовь к Ронсару и Мистралю была общей. «Мы все здесь очень разные, – пояснил Массису Жак Бенвиль. – У каждого свой взгляд на вещи, свои личные вкусы, свой образ мыслей, и мы не придираемся к деталям. Мы не либералы, но уважаем и любим свободу каждого из нас. Это и создает нашу гармонию» (МNT, 219).
II
Разногласия и расхождения в «Action française» не допускались только в политике – и до поры до времени их не было. У Морраса и Доде их не было никогда. «Наше согласие было полным, потому что касалось сути вещей», – суммировал Моррас (XVM, 114).
В начале 1910-х годов коньком Леона Доде как мастера журналистских расследований стала борьба с немецким «проникновением» и «шпионажем». «Почему вы каждое утро кричите: волк?» – спрашивали его «благоразумные люди», вспоминая мальчика из сказки. «Потому что волк уже здесь», – отвечал «толстый Леон», добавив, что «меньше всего рад играть роль Кассандры» (LDS, 280).
Леон Доде. Предвоенное. 1913. Обложка и авантитул с инскриптом: «Анри Барресу на память от собрата Леон Доде»
После марокканского (агадирского) кризиса 1911 г., когда угроза войны между Францией и Германией многим казалась реальной, Доде пустил в обиход быстро прижившееся слово «avantguerre», «предвоенное»: подразумевалось, что отношения двух стран уже не являются миром. Статьи под таким заголовком он регулярно помещал в L'AF. В марте 1913 г. они вышли отдельной книгой с посвящением Моррасу. Директор издательства «Nouvelle librairie nationale» Жорж Валуа пустил по Парижу автомобили с рекламными щитами – тогда это было в новинку. Снабженная устрашающим подзаголовком «Этюды и документы о еврейско-германском шпионаже во Франции после дела Дрейфуса», книга имела успех, несмотря на молчание большой прессы. Несколько исков о клевете оказались хорошей рекламой. Противники острили, что Доде «болен шпионитом» (LDS, 324) – слово тоже прижилось.
Возможно, многие были разочарованы, прочитав «Предвоенное», потому что о разведке там нет ни слова. Предмет разоблачений автора – активная натурализация немцев, евреев и прочих «метеков» и их проникновение во французский бизнес, особенно в приграничных районах. В каждом немце Доде видел потенциального шпиона, в каждом «метеке» – потенциального предателя. Словом, аналог кампании против «немецкого засилья» в России. Кстати, у Доде была книжка «От Канта к Круппу», а Моррас давно критиковал влияние кантианства во Франции как экспансию германизма.
Главными политическими противниками «Action française» в предвоенные годы были социалист Жан Жорес, республиканец-социалист Аристид Бриан и радикал Жозеф Кайо, притом что эти трое открыто враждовали между собой.
Помимо общего для всех наследования идеям Французской революции в вину Жоресу ставились солидарность с германскими социал-демократами и приверженность немецкой философии от Канта до Маркса. Бриан и Кайо считались сторонниками слишком мягкого курса в отношении Берлина. Первого Доде называл «пофигистом» (je m'en fichiste), речи которого усыпляют бдительность французов, второго – немецким агентом, употребив по его адресу, кажется, все допустимые в печати бранные слова (LDH, 107, 28–32); биограф Бриана Жорж Сюарес отличался от «толстого Леона» лишь пристойностью выражений по адресу Кайо. Последний не остался в долгу, обвинив в нашумевшей книге «Мои тюрьмы» Доде в клевете, Морраса в «цинизме, превосходящем все мыслимые пределы», а их движение – в подготовке государственного переворота и провоцировании гражданской войны[126].
Златоуст Палаты депутатов Жорес не имел шансов прийти к власти: до начала Первой мировой войны Второй интернационал запрещал социалистам участие в «буржуазных» правительствах, а выиграть выборы в одиночку они не могли. Ради хождения во власть Бриан, как ранее Мильеран, покинул ряды социалистов и стал «любимым представителем французской буржуазии на крутых поворотах» (КПП, 61–62), но этот виртуоз лавирования зависел от политических тяжеловесов. Финансист и мастер популистской риторики, «один из умнейших и образованнейших представителей буржуазии не только во Франции, но и в Европе» (КПП, 109), Кайо был сильным самостоятельным игроком и потому считался наиболее опасным.
Почти все видные политики Третьей республики до получения депутатского мандата – человек без мандата не мог считаться политиком – были адвокатами или журналистами, то есть мастерами «коснуться до всего слегка» (toucher à tout). Заметным исключением являлись писатель Баррес и математик Пенлеве. Некоторые специализировались на конкретных вопросах вроде страхования или пенсионного законодательства, но «специалисты» во Франции были не в чести и редко получали министерские портфели. В чести были красноречие, умение заводить связи, контролировать прессу и добывать деньги в партийные и личные фонды. Одни были эрудитами и библиофилами вроде Луи Барту, писавшего о Вагнере, или Эдуара Эррио, писавшего о Бетховене. Другие вовсе не читали книг, как Бриан или Пьер Лаваль, и как будто гордились этим.
Знаток финансов, банковского дела и налогообложения Кайо заметно выделялся на таком фоне. В сочетании с наследственным богатством, энергией и честолюбием это помогло ему стать одним из лидеров радикал-соцалистов – крупнейшей партии тогдашней Франции. Его идеи вроде прогрессивного подоходного налога и сотрудничества с Германией вместо мечтаний о реванше нравились не всем, но Кайо приносил удачу партии и вырывал ее из рук противников справа.
Его можно назвать потомственным министром финансов, хотя в отличие от отца он занимал эту должность целых семь раз (1899–1902, 1906–1909, 1911, 1913–1914, 1925, 1926, 1935) в общей сложности более семи лет. Вершиной карьеры Кайо можно считать пребывание во главе кабинета министров с конца июня 1911 г. по середину января 1912 г. Помимо этого в его бурной жизни были обвинение в государственной измене – брошенное Доде и Моррасом, – тюремное заключение, ссылка и возвращение в большую политику в качестве сенатора и министра.
Жозеф Кайо. 1910-е (Joseph Caillaux. Mes Mémoires. T. 2. 1943)
Умея считать деньги в государственном масштабе, Кайо выступал за прогрессивный подоходный налог, чем нажил много врагов, развитие колониальной экспансии в Африке и нормализацию отношений с Германией. Доде называл эту политику «абсурдной», поскольку «бош ненасытен» (LDS, 319). Кайо был уверен, что торговать выгоднее, чем воевать, и что при желании можно договориться в любой ситуации. Сам он доказал это во время марокканского кризиса 1911 г., заключив соглашение с Берлином. Франция уступила Германии территории в бассейне реки Конго в обмен на отказ от претензий на Марокко, окончательно ставшее французской вотчиной. «Я горжусь, что вписал свое имя в историю нашей страны, – говорил Кайо. – Я принес ей целый мир: Марокко»[127].
Недовольные нашлись везде. «Action française», которое, по словам Ребате, «со дня своего основания называло изменой любую попытку отношений с Германией иначе как с помощью пушек» (RMF, 62), в ходе переговоров не критиковало правительство, чтобы не ослаблять его позиции перед лицом других держав, но позже, действительно, приравняло договор к государственной измене. Однако полвека спустя финансист и политик Жорж Бонне напомнил, что в Германии (!) многие сочли соглашение «серьезным поражением» своей страны (BQO, 17).