Противники обвиняли Кайо в коррупции, а затем набросились на частную жизнь. Первый брак политика оказался неудачным, и у него появилась связь на стороне, переросшая в настоящую любовь. Последовали развод и повторный брак. «Первая мадам Кайо» выкрала нежные письма мужа к будущей «второй мадам Кайо» и начала шантажировать его публикацией и неизбежным скандалом. Не собираясь прощаться с карьерой, Кайо договорился с бывшей женой, которая за немалую сумму сожгла письма в его присутствии. Однако предприимчивая мадам предварительно сфотографировала их и сохранила копии. Пикантность ситуации заключалась в том, что и «первая мадам Кайо» сошлась с будущим мужем, еще состоя в другом браке.
Компромат пригодился врагам Кайо, когда он в очередной раз стал министром финансов и возглавил партию радикал-социалистов[128]. Редактор «Le Figaro» Гастон Кальметт, человек с не лучшей репутацией, изо дня в день печатал статьи о том, что Кайо – «вор», но тенденциозность изложения и недостаток доказательств не сломали карьеру министра. Закаленному бойцу было не привыкать, но у «второй мадам Кайо» сдали нервы. 13 марта 1914 г. Кальметт сделал то, что для серьезной прессы считалось недопустимым, – опубликовал частное письмо политика к «первой мадам», еще бывшей его возлюбленной. По городу поползли слухи, что следом будут напечатаны нежные письма ко «второй мадам». Кайо обещал – дословно – «набить морду» редактору, считая того недостойным дуэли. Жена решила действовать сама и 16 марта застрелила Кальметта в редакции. Ее арестовали по обвинению в преднамеренном убийстве. Муж подал в отставку, собираясь защищать честь семьи и свое политическое будущее – предстояли выборы. Враги торжествовали: до окончания суда один из главных противников войны и реванша выведен из игры.
Оставался Жорес. Доде назвал «самого беспокойного радикала» Кайо «послом интернационала богатых при интернационале бедных», а «самого болтливого социалиста» Жореса – «послом интернационала бедных при интернационале богатых» (LDH, 34). Угроза новой войны сблизила их позиции. «Жорес и Кайо – два самых ненавистных человека во Франции в глазах правых партий. И трудно сказать, кого больше ненавидят некоторые правые элементы – Жореса или Кайо?» (ПФИ, 50). Крупная буржуазия больше ненавидела Кайо – выходца из своей среды. Он с гордостью принимал это, вспоминая Мирабо, аристократа-революционера.
Националисты устроили пышные похороны Кальметту, которого публично оплакивал их заклятый враг Бриан. Доде посвятил убитому умильные страницы в мемуарах, но забыл упомянуть, что Кальметт был уличен в получении денег от венгерского правительства и… немецких банков. Последний поступок редактора вызывал отвращение, поэтому многие сочувствовали подсудимой. Вечером 28 июля 1914 г. присяжные оправдали «вторую мадам Кайо». Новость совпала с сообщением о том, что Сербия отвергла ультиматум Вены и Австро-Венгрия объявила ей войну. Манифестации сторонников и противников оправдания переросли в столкновения противников и сторонников войны, которые закончились массовым побоищем и вмешательством полиции. Позже Моррас утверждал, что он и Пюжо отдали соратникам приказ воздержаться от насилия в ситуации, чреватой угрозой войны[129]. Перед Кайо открылся путь к посту премьера, который он мог занять, получив голоса социалистов в Палате депутатов. Он предложил Жоресу создать «большой левый кабинет» и войти в него в качестве министра иностранных дел, но тот отказался «по принципиальным соображениям».
Вечером 31 июля Жорес был застрелен в кафе: вопреки расхожим утверждениям, «Action française» не имело отношения к убийству. Продолжая осуждать его идеи, Моррас признал, что «пасть за свои убеждения – несравненная честь» (MCV, I, 8). Приходится признать, что смерть спасла репутацию Жореса, пацифиста и интернационалиста, если не германофила, от полного краха. Даже его верный последователь, молодой социалист Марсель Деа ощутил в тот момент «ужасное политическое и духовное поражение. Это было или казалось концом социализма» (DMP, 37).
Потому что «завтра была война».
III
Объявление войны Франции 3 августа стало одной из многих фатальных ошибок Берлина. Лучшего подарка германофобы не могли пожелать – теперь ничто не мешало им выражать ненависть к исконному врагу рода человеческого. «Германия могла пройти, медленнее или быстрее, те стадии интеллектуального и морального прогресса, которые ей предстояли, – писал Моррас. – Ее давние претензии на звание цивилизованной страны могли быть в итоге удовлетворены. В это немного верилось, но вот новый провал перед судейской коллегией современной истории. Очевидно, что германская раса – взятая в целом – неспособна к развитию» (MCV, I, 24).
«Существование Германии несовместимо с человеческой цивилизацией и спокойствием мира» (JBA, I, 103), – вторил ему Бенвиль, главный специалист L'AF по немецким делам. Это был символ веры. «Германия в Европе, – писал он и через двадцать лет, – остается чужеродным телом, вроде опухоли, порожденной внутренней болезнью и поражающей всё вокруг себя» (JBJ, III, 237).
Многие представители противоположного лагеря вроде философа Эмиля Бутру сменили вехи. «Германская культура, – писал в октябре 1914 г. этот идейный столп республики и последователь немецкой философии, – глубоко отличается от того, что остальное человечество понимает под культурой и цивилизацией» (ДВФ, 13). «Мы глубоко опечалены закатом идеалов наших старых учителей. <…> Он (Бутру. – В. М.) [ранее] не устанавливал никакого противоречия между “германизмом” и “гуманностью”» (ДВФ, 13), – откликнулся ученый-германист Шарль Андлер, протестант по вероисповеданию и социалист по убеждениям, попавший в 1908 г. под огонь L'AF и «людей короля» за «антифранцузскую» поездку со студентами в Германию.
Моррас подробно откликнулся на высказывания Бутру, но счел его слова робкими, а аргументы недостаточными (MCV, I, 322–333; II, 36–41). Он повторил излюбленную мысль о том, что «происхождение воинственного германизма надо возводить не к Бисмарку, а к Фихте» и дальше: «Критика пангерманизма должна дойти до Канта, первого покровителя морального индивидуализма, а Кант непонятен без Лютера, величайшего раскольника европейской цивилизации и покровителя религиозного индивидуализма» (DAE, 243, 263).
«Вчера требовалось привлечь внимание к тому, что грозило ослабить нас перед лицом врага. Сегодня враг здесь. Будем думать лишь о том, как его победить», – провозгласил Моррас (MCV, I, 17). «Долг и право всех французов – занять свое место под знаменами!» – призвал герцог Орлеанский (MCV, I, 38). Сам он, томясь бездействием в изгнании, просился во французскую, бельгийскую, английскую и русскую армии, но везде был отвергнут по политическим соображениям.
Сославшись на приказ верховного вождя – герцога Орлеанского, «Action française» заявило, что перед лицом врага все внутрифранцузские разногласия должны быть забыты ради «священного союза (единения)»[130], провозглашенного 4 августа президентом Раймоном Пуанкаре в обращении к стране. «Французы просто встали все в цепь для тушения пожара, а в таких случаях никто не интересуется оттенками взглядов пожарных», – образно выразился Деа, признав Францию «национально единой, хотя и метафизически разобщенной» (DMP, 50–51). Точнее было бы сказать, идеологически разобщенной.
Монархисты объявили свои цели: «1. Поддерживать правительство, в руках которого знамя и меч Франции. 2. Усилить борьбу против шпионов. 3. Наблюдать за подстрекателями и подавлять анархию, будь то слева или справа. 4. Извлечь из войны уроки, чтобы укрепить и реформировать французское государство» (MCV, IV, 258). Движение дало «карт-бланш правительству, с которым не имеет ничего общего ни в людях, ни в идеях, и не спрашивает взамен ничего, кроме победы со всеми ее плодами» (MCV, II, 35), а в любой критике командования, церкви и, с оговорками, кабинета видело «немецкую руку».
Шарль Моррас. Условия победы. Кн. 2. 1917. Обложка и авантитул с инскриптом: «Эдуару Шампьону с сердечным приветом от старого “друга Эдуара” Ш. М.»
«Разногласия между французами – последняя надежда Вильгельма II, а парламент, естественно, возбуждает эти разногласия» (MCV, IV, 130), – напомнил Моррас, отрицательно относившийся к этому институту, а к его тогдашнему составу в особенности. Уверенный, что вовсе без парламента – как в осенние месяцы 1914 г. – победа была бы одержана быстрее, он писал: «Эта абсолютная диктатура, это возвращение к старому порядку стало важнейшим и решающим фактором победы» (МЕМ, xlvii). И добавил, экстраполируя: «Первое, что необходимо сделать в случае национального кризиса, – закрыть Сенат и Палату депутатов» (LDM, 96–97).
Пюжо, Плато, Реаль дель Сарте и многие другие отправились на фронт добровольцами. Не подлежавшие призыву по возрасту или здоровью Моррас, Доде, Бенвиль, Вожуа и Димье бросили все силы на газету. L'AF продолжала выходить в Париже даже тогда, когда угроза падения столицы казалась настолько реальной, что из нее выехали правительственные учреждения во главе с министрами, парламент и редакции газет. Бенвиль приуныл, считая возможным «новый Седан», но Моррас и Доде быстро вернули его в строй. Команда чуть не осталась без «толстого Леона», который в ночь с 1 на 2 августа тяжело пострадал в автомобильной аварии. Прикованный на шесть недель к постели, он возобновил работу, как только смог снова держать перо.
Движение временно отказалось от призывов к восстановлению монархии и от антиправительственных выступлений. «Ликвидировать республику, не вредя Родине, – вот что всегда было нашим желанием» (LDP, 40), – повторял Доде в ответ на утверждения противников, что монархисты могут добиться успеха лишь в условиях национальной катастрофы, как республиканцы в 1870 г. Социалист Деа, правда, признавал, что такой шанс могла дать не только «грязь поражения», но и «кровь победы». (DMP, 26, 30). «У вас была возможность совершить переворот, и вы ею не воспользовались!» – удивленно сказал Клемансо одному из монархистов уже после войны (LDP, 40).