Моррас пожаловался Пуанкаре, знакомство с которым, если судить по опубликованным письмам, к тому времени уже не сводилось к благодарностям за присланные книги. «У нас, и вы это хорошо знаете, один идеал, мы служим одной цели – это интегральная Франция», – писал президент «дорогому Моррасу» еще 24 июня 1916 г. (LCM, 514). Их отношения до и во время войны недостаточно документированы. «Между Пуанкаре и нами никогда не было ни союза, ни договора, но лишь взаимные действия в плане национальных интересов», – утверждал на склоне лет Моррас (PJF, 130). Известные факты позволяют сделать вывод о взаимном интересе и уважении, об одинаковой любви к Франции и ненависти к Германии, о видении общих тактических целей при противоположности взглядов на кардинальную проблему «республика или король». В отзывах о Пуанкаре Моррас всегда соблюдал корректность – в отличие от Доде, не простившего ему преждевременного вывода французских войск из Германии во второй половине 1920-х годов. «Законченный идиот» и «грязная ничтожная личность, лишенная каких бы то ни было способностей» (LDP, 15, 53) – это со страниц его мемуаров, а не из застольных бесед.
15 октября премьер Пенлеве официально сообщил, что обвинения против Мальви «не имеют под собой никаких оснований» (LDP, 184), затем приказал арестовать несколько изобличенных немецких агентов – и начать расследование деятельности «Action française». 27 и 28 октября полиция провела обыски и выемку документов в редакции газеты, штаб-квартире и местных отделениях Лиги французского действия и в квартирах лидеров движения, включая Доде и Морраса (жандармы пришли в ужас от обилия книг и рукописей, разложенных в порядке, который знал только хозяин). Обоим – со ссылкой на приказ премьера – было предписано оставаться дома, хотя об аресте речь не шла и задержать их силой не могли. Оба решили подчиниться, дабы не разжигать страсти.
В правительственном сообщении многозначительно говорилось о конфискации «документов исключительной важности» и «оружия с нелегальных складов», а также о «начале следствия о действиях, направленных на разжигание гражданской войны путем вооружения одних граждан против других» (текст: LDP, 221). Речь шла о коллекции пистолетов и сабель со стены кабинета Плато (на ее фоне он охотно позировал фотографам) и об отобранных у «королевских газетчиков» тростях со свинчаткой – любимом оружии уличного боя. «Я считаю Шарля Морраса и Леона Доде, при всем их монархическом фанатизме, слишком верными патриотами, чтобы разжигать во Франции гражданскую войну, когда пруссаки стоят в Лаоне, – немедленно откликнулся Эрве. – <…> Их патриотическая позиция с начала войны, несмотря на специфический способ следовать священному союзу, не позволяет верить в монархический заговор»[158]. Синдикат прессы снова протестовал, а тираж газеты на время подскочил вдвое[159]. Пенлеве «обеспечил нам такую рекламу, какую не получишь и за миллион» (LDP, 281).
Моррас снова пожаловался президенту. 3 ноября судья вернул ему и Доде конфискованные бумаги, заметив при расставании: «Судье по вашему делу всегда следует говорить “прощайте”, а не “до встречи”». «Все кусали губы, чтобы не расхохотаться», – заключил Доде свой рассказ (LDP, 215). Трагикомическая история закончилась официальным закрытием дела 6 ноября и ускорила падение кабинета Пенлеве, который неделю спустя получил вотум недоверия в парламенте. В январе 1920 г. осведомленный Эдуар Иньяс, ближайший сотрудник Клемансо, рассказал Барресу, что «Стег и Пере, по приказу Кайо, сфабриковали ложный заговор “Action française” и дали пять тысяч франков некоему Жоссо, агенту полиции на службе у Кайо, на покупку оружия якобы для “Action française”» (HAF, 88).
Сформировать новое правительство Пуанкаре поручил, несмотря на давнюю антипатию, 75-летнему «Тигру» Клемансо. Позже президент рассказывал Барресу, что они сразу договорились о необходимости «1) арестовать Кайо; 2) сражаться до конца» (МСВ, 808). Новый премьер в программной речи говорил об «интегральной войне», как «Action française» – об «интегральном национализме».
Моррас не радовался назначению Клемансо, дрейфусарство и особенно антицерковную политику которого называл «реваншем Аттилы». «Никогда не видел более законченного варвара и более искреннего разрушителя», – писал он в 1906 г. (MPR, 394). Десять лет спустя он по-прежнему считал его «виновником всех наших бед» (MCV, III, 219). Такой точки зрения даже после войны придерживался генерал Юбер Лиотэ, назвавший «Тигра» в письме к Моррасу 12 сентября 1921 г. «гением зла и разрушения, который мог какое-то время ломать комедию Священного союза, но по сути отрицал его, оставаясь воплощением революции, рабом Англии, заклятым врагом всего, во что мы верим» (LCM, 436); англичан будущий маршал Франции считал опаснее немцев.
Несмотря на периодический «обмен любезностями» с «Тигром» в печати, Доде был настроен оптимистически (вдобавок тот некогда дружил с его отцом и бывал у них дома). «Приход Клемансо к власти убедительно доказал то, что “Action française” повторяла два с половиной года. Французские армии, командование которых несравненно превосходит германское, не могли разгромить врага и освободить наши земли, пока у власти в Париже хозяйничала измена. Когда измена была подавлена и искоренена, победа стала несомненной» (LDН, 242). «Если Клемансо принес Франции победу, то именно наш друг вернул Клемансо на путь служения патриотизму и родине», – подытожил Моррас через четверть века над свежей могилой Доде (SLD, 110).
«Толстый Леон» утверждал, что «ни разу не встречался с Клемансо ни в годы его диктатуры, ни даже после победы, не общался ни с кем из его окружения и знал его ближайшего помощника Манделя только по Палате депутатов» (LDH, 222). В политических кругах, однако, считали, что они обменивались информацией именно через Жоржа Манделя, о котором «Тигр», не стесняясь, говорил: «Когда я пускаю газы, Мандель воняет».
«Клемансо превратил Манделя в своего “агента для поручений”, в особенности для весьма щекотливых поручений. <…> Мандель распространял сплетни и слухи про происшествия и политических деятелей. <…> От любой произнесенной им фамилии начинает нести трупным запахом, любая репутация в его устах превращается в список судимостей и еще недоказанных преступлений. <…> Нет такого французского парламентария, который бы не боялся Жоржа Манделя. Про любого из них он может в любой момент рассказать правду хуже всякой лжи» (КПП, 216–220).
Позднее Моррас утверждал, что перед формированием кабинета Клемансо через депутата-монархиста Жюля Делайе поинтересовался, чего хотят лидеры «Action française». Те высказали три пожелания. Первое: восстановить дипломатические отношения с Ватиканом. Второе: принять закон о «ветеранской доле», т. е. о выплатах всем участникам войны и семьям погибших из будущих репараций, чтобы «идея победы для каждого представляла нечто реальное, живое, ощутимо приятное и лично удовлетворительное» (МЕМ, lxv). Третье: приступить к арестам «изменников и шпионов». Клемансо отказался от первого, обещал рассмотреть второе (закон не был принят) и согласился на третье (CRS, 164). Новый премьер не чувствовал, что обязан монархистам, но тактически предпочитал иметь их союзниками.
Политическая судьба Кайо и Мальви была решена. Еще 9 ноября в «Echo de Paris» появилась статья Барреса «Жозеф Кайо, хозяин бала»: «Из всех трещин, открывшихся благодаря колебаниям подземного мира (дела «Le Bonnet rouge» и других германских агентов. – В. М.), все время слышно одно имя – Кайо». Еще не связывая напрямую экс-премьера с изобличенными агентами, автор припомнил ему выступления против трехлетней воинской повинности и задал вопрос: «Какова точная доля ответственности Кайо?»[160].
Кайо защищался. «Как можете вы, сударь, – темпераментно писал он знакомому еще в июле 1917 г., – брать на веру клубок сплетен, переданных вам из Парижа и о которых [Виктор] Баш сказал, зачитывая их мне: “Это пахнет Леоном Доде?”. К сожалению, даже не им! Я обретаю в них всю желчную глупость бульваров, дух систематической клеветы, которую неудачники и посредственности разносят по кафе, модным барам и бирже. Ну а в печати распространяются гнусности про человека, само собой разумеется, без тени доказательств. С какой радостью их встречают, особенно если человек, в которого метят, захотел провести демократические реформы, стеснительные для трутней, жужжащих вокруг крупных газет, парламента и биржи! <…> Видя эту восприимчивость к клевете, начинаешь бояться за будущее нашей страны. Значит, достаточно, чтобы какие-то журналисты распустили лживые слухи, а вертопрахи разнесли неизвестно откуда идущую молву, чтобы хорошие, порядочные, честные люди, дорожащие своей родиной и демократией, почесали в затылке и сказали: “Ну-ну! Нет дыма без огня”. <…> Она в высшей степени страшна, эта диктатура клеветы, страшна, потому что брошенное на ветер семя находит благоприятную почву, принимается и произрастает» (ЭЭП, 116–117).
28 ноября 1917 г. в Палате депутатов Баррес, несмотря на отчаянные усилия социалистов помешать ему, произнес речь, потребовав предать Мальви суду военного трибунала (стенограмма: BFC, 88–109), однако не добился своего – дело передали сенаторам. Вызванный свидетелем Доде оставил не лишенный иронии рассказ о следствии и процессе (LDP, 244–251, 276–303)[161], который Эррио – один из судей – назвал «омерзительной пародией на правосудие» (ЭЭП, 113). 6 августа 1918 г. сенаторы большинством в 10 голосов (96 против 86), отвергнув обвинения в государственной измене, признали Мальви виновным в нарушении служебного долга в виде потворства пораженческой пропаганде (текст: LDP, 308–314).
Поразительным казался сам факт осуждения нотабля правящей партии по инициативе силы, не представленной в парламенте и потому считавшейся маргинальной. Приговор – пятилетнее изгнание из Франции (как ранее в отношении Буланже, Деруледа и видных монархистов) – вызвал негодование и националистов, и радикал-социалистов. Мальви уехал в Испанию и принялся за мемуары. «Я никогда не забуду, – писал он Эррио, вернувшись на родину по окончании срока, – как вы меня обняли со слезами на глазах в одном из помещений Сената, где я находился после зачтения несправедливого приговора» (ЭЭП, 169).