Не будучи лишен гражданских прав, Мальви сохранил депутатский мандат до конца созыва, но не мог им воспользоваться и принять участие в следующих выборах. Победа Левого блока на выборах 1924 г., когда Доде потерял мандат, а Эррио сформировал кабинет, вернула Мальви в Палату депутатов, где он заседал до 1940 г., возглавляя Комитет по финансам. Однако появление Мальви на посту министра внутренних дел (!) в девятом кабинете Бриана весной 1926 г. вызвало еще большее возмущение, чем возвращение Кайо годом раньше, и тот счел за лучшее поскорее подать в отставку[162].
«Почти месяц, – вспоминал Доде, – в “Action française” заключались пари, примет Клемансо меры против Кайо или нет. Это был пробный камень его политики» (LDP, 240). Вернувшись 11 декабря 1917 г. из своего округа, бывший премьер узнал, что Палата по представлению военного губернатора Парижа лишила его депутатской неприкосновенности. 14 января 1918 г. Кайо был арестован и помещен в отделение для особо опасных преступников тюрьмы Санте. «Спрашивается, почему они ждали целый месяц», – воскликнул «королевский прокурор», но удовлетворенно констатировал, что «Клемансо сжег мосты и предпочел родину республике» (LDP, 241).
Выстроить дело было и легко, и трудно. Кайо водил знакомство не только с пацифистами и анархистами, но и с явными немецкими агентами вроде Виго и международного авантюриста Поля Боло, он же «Боло-паша». Однако с ними был знаком едва ли не «весь Париж», а доказать криминальный характер их связи с Кайо не удалось. Много шума наделало вскрытие сейфа экс-премьера в Италии, где поселилась его жена, спасаясь от преследований. В сейфе обнаружились крупная сумма денег (правда, куда меньше, чем заявил французский посол в Риме, присутствовавший при вскрытии), драгоценности и записи политического характера – об ответственности за войну и о том, что следует предпринять при заключении мира. Среди предполагаемых мер были «арест и преследование за покушение на внешнюю безопасность государства прямых и косвенных авторов войны, людей “A
Состоятельный Кайо доказал довоенное происхождение денег, точно назвав сумму, объяснил, что драгоценности являются наследством жены, а рукописи назвал заметками для себя, которые делает любой политик: «бумаги, в которые наспех заносил мимолетное и противоречивое бурление своих мыслей и которые швырнул на дно ящика письменного стола, а затем и сейфа, дал им пролежать годы, не пересматривая их, не исправляя, не приспосабливая их к изменившейся ситуации и к перемене лиц, не посвящая в их содержание кого бы то ни было» (ЭЭП, 156).
Более весомо звучали обвинения в контактах с эмиссарами врага из числа граждан нейтральных стран. Обвиняемый признал некоторые факты, но утверждал, что решительно отверг все зондажи и что поставил в известность о них… министра внутренних дел Мальви. Кого же еще?!
Несколько месяцев арестованного допрашивали военные дознаватели, но 13 октября 1918 г. дело передали комиссии Сената. Разгневанный Баррес считал, что Кайо и Мальви следовало предать суду военного трибунала вместе с Боло и Дювалем, что грозило им смертной казнью. Процесс экс-премьера состоялся лишь в феврале 1920 г., более чем через два года после ареста, когда он перестал быть злобой дня, а кипение страстей утихло. Кайо держался спокойно, уверенно, даже властно. «Сейчас он уже не вождь партии сближения с Германией, – записал Баррес, – сейчас это уже вождь революции» (МСВ, 866–867). Избранный к тому времени депутатом, Доде оркестровал процесс кампанией в прессе, требуя для «предателя» смертного приговора. Он также использовал суд против министра внутренних дел Стега – организатора репрессий против «Action française» осенью 1917 г. и преемника Мальви в должности.
Кайо признали виновным в «переписке с врагом» и приговорили к 3 годам тюрьмы и 10 годам поражения в правах. Вскоре он был освобожден из заключения и отправлен в родную провинцию под надзор полиции с запретом появляться в Париже. Баррес требовал исключить возможность возвращения Кайо и Мальви в политику. Опасался он не зря, но не дожил до того, как 3 января 1925 г. Палата депутатов нового состава специальным решением помиловала экс-премьера. В том же году Кайо был избран в Сенат, где заседал до 1940 г., возглавляя Комитет по финансам, трижды входил в правительство и оставался патриархом партии радикалов.
Последняя схватка Морраса и Кайо произошла осенью 1942 г. Вождь монархистов не мог пройти мимо воспоминаний политика, довоевывавшего давние битвы, и ответил статьей «Мифоман» (L'AF, 9 октября 1942). Вопрос об оценке генерала Галифе, военного министра в 1899 г. в правительстве Вальдека-Руссо, где Кайо был министром финансов, не относился к числу злободневных, но за ним стояли вечно актуальное для Морраса «дело Дрейфуса» (Кайо был дрейфусаром) и реорганизация (по мнению Морраса, ликвидация) французской военной разведки как его результат. Автор напомнил и о связи Кайо с «бандитом Альмерейдой» (т. е. Виго). Такая вот долгая память…
С первого дня войны внимательно следившие за новостями с фронта, Моррас, Доде и их команда не сомневались в победе, даже когда немцы обстреливали Париж. Бомбы несколько раз падали недалеко от редакции L'AF, но глуховатый Моррас предпочитал не слышать взрывы: при объявлении тревоги отправлял сотрудников в убежище, а сам продолжал работать или дремал в кресле.
Помимо веры в победу их вдохновляла другая вера. Еще 4 сентября 1914 г. Моррас заявил: «Из войны и победы патриотизм выйдет очищенным, лишенным колебаний, приобретшим больше организации, силы, единства и процветания» (MCV, I, 132). За годы войны «Action française» стало главной силой французского монархизма и политическим игроком национального масштаба. Надежд было много, но за их воплощение предстояла отчаянная борьба.
Глава шестая«Dividenda Germania»: «Action française» против Версальского «мира»
Девиз dividenda Germania (раздел Германии) – был альфой французской политики. Он должен быть и ее омегой.
I
С момента подписания 28 июня 1919 г. Версальский мирный договор стал объектом острой критики. Принимавший ближайшее участие в его выработке, маршал Фердинанд Фош видел в нем лишь «перемирие на двадцать лет». Договор осуждали за слишком суровое отношение к Германии, предсказывая, что он неизбежно приведет к новой войне. В «Action française» его, напротив, считали недопустимо мягким, не обеспечившим Франции необходимые гарантии безопасности.
Перемирие на Западном фронте, заключенное 11 ноября 1918 г. на условиях Антанты после революционной волны, которая прокатилась по Германской империи, лишив трона кайзера и местных монархов, многие сочли победой, хотя оно означало лишь прекращение огня. «Условия перемирия неизбежно отражают относительное положение двух договаривающихся сторон в период завершения борьбы, – писал четверть века спустя историк В. М. Джордан. – Они могут представлять собой окончание борьбы на равных правах или же могут означать капитуляцию побежденного. Если условия перемирия равносильны капитуляции, то они направлены к обеспечению двух преимуществ для победителя: во-первых, гарантии сохранения его военного превосходства и, во-вторых, облегчения для него возможности навязать свои условия мира» (ДВФ, 41). Однако это германские войска находились на территории Франции и Бельгии, а не наоборот, и мнения об их боеспособности и запасе прочности расходились.
На скорейшем перемирии настаивали политики. Британскому премьеру Дэвиду Ллойд Джорджу не терпелось приступить к конфискации и уничтожению германского флота, американскому президенту Вудро Вильсону – показать себя не только «апостолом мира», но и миротворцем. Клемансо и Пуанкаре было достаточно торжественного вступления французской армии в «освобожденные провинции» и выхода к Рейну. Возник принципиальный вопрос: на какой территории подписывать перемирие – на французской или на германской? Пуанкаре задал его главнокомандующему Фошу. Тот ответил: «Я могу сделать так, как вы хотите. Только скажите, что́ вы хотите, и я тут же заставлю немцев» (MMT, I, 139). Командующие французскими и американскими войсками Филипп Петэн и Джон Першинг считали, что если заключать перемирие, то как минимум на правом берегу Рейна. За продолжение войны до полного разгрома врага выступили председатель Сената Антонен Дюбо и председатель Палаты депутатов Поль Дешанель. «Весь левый фланг германской армии был разгромлен, и мы могли идти на Берлин. Но англичане предавали нас начиная с августа 1918 г., – рассказывал Петэн знакомой американке двадцать лет спустя, – чтобы мы не получили левый берег Рейна. Германскому народу легко было внушить, что он не разбит. Только бы это не привело нас ко второй мировой войне, которая будет еще ужаснее первой! В вечер перемирия я плакал»[164].
В итоге Фош высказался за скорейшее окончание боевых действий: «Я вижу здесь только преимущества. Продолжать борьбу – большая игра. Придется потерять еще пятьдесят или сто тысяч французов, не говоря о “союзниках”, ради сомнительных результатов. Этого я себе никогда не прощу. И так, увы, уже пролито много крови. Хватит»[165]. Через десять дней после перемирия, заключенного на германской территории, он писал домой: «С военной точки зрения я сожалею об этом, но поскольку они приняли мои условия, я должен был считаться с кровью, которой стоило бы продолжение боевых действий. Я подписал»[166].
Жак Бенвиль. 1920-е. Фотография из буклета издательства «Plon»
«Перемирие было преждевременным, – утверждал Доде в 1923 г. – Оно предотвратило германский Седан, безусловный и неизбежный. Подлинный мир достигнут только тогда, когда победоносная армия занимает вражескую столицу. И именно в момент перемирия, в хаосе поражения, поверженному врагу должно быть предъявлено первое и самое жесткое требование о возмещении ущерба» (LDH, 294). Войска победителей не вошли ни в Берлин, ни в Вену. «Врага оставалось только раздавить, а его помиловали, – недоумевал Димье. – Армию не взяли в плен, солдат не разоружили» (DVA, 288).