«Немцы выполнили только то, – напомнил в феврале 1920 г. Жак Бенвиль, главный эксперт L'AF по международным делам, – что их вынудили сделать немедленно или в кратчайший срок под давлением поражения и военного преимущества “союзников”: эвакуировали территории, передали флот, вернули похищенное. Остальное, что предстояло исполнить потом, уже под сомнением. <…> Порок мирного договора в том, что он отложил исполнение слишком многих вещей, которые надлежало сделать на месте» (JBJ, II, 32).
Близкий к Моррасу писатель Анри Бордо, в качестве офицера Генерального штаба побывавший на левом берегу Рейна, в конце декабря 1918 г. представил начальству доклад, в котором оценил ситуацию более объективно: «С помощью перемирия Германия избежала военного разгрома. С другой стороны, перемирие бросило ее к нашим ногам, но только если мы сумеем воспользоваться этим. Это вопрос не военного, но политического характера. Перемирие избавило нас от новых людских потерь, и опустошенная Франция должна принять это во внимание. Оно также избавило нас от нового опустошения Лотарингии и Бельгии и дало нам превосходство, достижение которого было целью войны». «Германия не разбита экономически, если судить по Палатинату (Баварский Пфальц. – В. М.), Гессену и рейнской Пруссии, – добавил он. – Она не считает себя разбитой в военном отношении. Если она проиграла войну, она еще надеется выиграть мир»[167].
Прекращение огня было воспринято с облегчением, тем более что французские войска продолжали идти вперед, заняли «отторгнутые провинции» и вышли к Рейну, левый берег которого был оккупирован «союзниками». Военная часть войны, если так можно выразиться, закончилась. На вопросы Фоша о характере будущего мира Клемансо еще в сентябре ответил: «Пусть маршал занимается своими делами! Он должен воевать, а мир – наша забота» (MMT, I, 141). Настало время политического урегулирования, подготовки мирного договора, заключение которого означало окончание войны. «Мы выиграли войну, теперь главное – не проиграть мир», – так формулировали задачу дня французские националисты. Что это значило?
Германская революция, отречение кайзера, провозглашение республики и создание социалистического Совета народных уполномоченных, как теперь называлось берлинское правительство, произвели впечатление на многих, включая нового, могущественного, но неопытного в европейских делах игрока – президента Вильсона. Вплоть до начала мировой войны французские социалисты, веря в классовую солидарность, считали немецких товарищей не только противниками кайзера, но и интернационалистами. Призывая в годы войны к «разделу объединенной Германии на как можно большее число частей как можно меньшего размера», Моррас добавил: «Французские социалисты никогда на это не согласятся, потому что будущий успех социализма в Германии интересует их куда больше, чем безопасность Франции, а расчленение Германии на маленькие государства не способствует такому “успеху”»[168].
Еще в 1913 г. Андре Франсуа-Понсэ, будущий посол в Берлине, предупреждал: «Огромная ошибка, которой нельзя дать утвердиться у нас, – это полагать, что завтрашняя Германия, став либеральной или социалистической и избавившись от правления военной аристократии, перестанет быть милитаристской и будет нашим другом, полагать, что германский империализм, агрессивный и воинственный, исчезнет вместе со старым порядком» (HML, 130).
Ту же мысль повторил 4 сентября 1914 г. Бенвиль: «Будет ли Вильгельм II заменен на товарища Шейдемана (вождя социалистов в Рейхстаге) или на товарища Либкнехта (революционного социалиста), уступит ли монархия Гогенцоллернов место социал-демократии, но ничего не изменится в потребностях, вытекающих из природы вещей, корни которой уходят в прошлое (прусское), а оно определяет настоящее и будущее» (JBA, I, 106). Наконец, 27 марта 1915 г. Моррас с обычной четкостью сформулировал: «Ни республика, ни демократия не определят мирное развитие Германии» (MCV, II, 200).
14 ноября 1918 г. Бенвиль снова предостерегал: «Ближайшие дни решат, как пойдет дальше наш век, даст ли наша победа длительные результаты или окажется пирровой. Если Германская республика стабилизируется, наследники Бисмарка сделают ее такой же прочной, каким было прежнее государство. <…> Не стоит отправляться в Версаль для того, чтобы там восторжествовала идея Бисмарка – идея германского единства, подновленная и одетая по моде времени» (JBJ, I, 218).
Днем позже: «Германское государство, которому социалисты поклоняются больше, чем кто бы то ни было, сохранилось и даже усилилось. <…> Если бы Бисмарк был жив, он бы одобрил происходящее в Берлине. Точнее, он жив вечно. Его бессмертная душа парит над германской революцией, воплотившись в Эберта, Шейдемана и тех, кто придет им на смену. Двойная идея бисмарковского творения – единство Германии и крепость государства – руководит новыми правителями. <…> Мы же ни в коей мере не заинтересованы в прочности германского государства» (JBA, II, 1–2).
В том же номере L'AF Моррас в статье «Договоримся с 26 германскими государствами» сформулировал позицию движения по германскому вопросу: «Я очень надеюсь на заявление Французской республики, что она не признает единой Германской республики и будет договариваться отдельно с каждым из 26 государств, ставших республиками[169], которые составляли бывшую Германскую империю» (ММТ, I, 52). Однако правительство проигнорировало эти предупреждения. Когда в начале работы мирной конференции опытный дипломат Жюль Камбон, возглавлявший комиссию по проверке полномочий делегатов, спросил, не потребуется ли для вступления договора в силу участие Баварии, имевшей собственную армию и дипломатическую службу, ему ответили, что «обязательства, взятые на себя Эбертом, распространяются на всю Германскую империю. На этом вопрос был исчерпан» (АТМ, 297–298).
Моррас и Бенвиль не ошибались: необходимость сохранить единство Германии понимали и ее новые правители. К этому аргументу прибег политик Маттиас Эрцбергер, когда убеждал министров и депутатов принять предложенные «союзниками» условия: отказ означал возобновление боевых действий, военную катастрофу, распад Рейха и мирные договоры (на более тяжелых условиях) с каждым из составлявших его государств, после чего восстановить былое единство станет невозможным[170]. Именно об этом и мечтали в «Action française»! Германская военная элита тоже считала главной целью сохранение единства Рейха и достигла ее. Об этом подробно написал Жак Бенуа-Мешен в «Истории германской армии», первое издание которой в 1936 г. было внимательно прочитано Моррасом, Доде и Массисом. Встретив автора – осужденного «коллаборанта» – в тюрьме в августе 1949 г., Моррас напомнил ему, что L'AF первая во всей прессе оценила его книгу как заслуживающую внимания (MNE, 266).
В статье «Сущность будущего мира» (1 декабря 1918) Моррас расставил приоритеты в решении ближайших проблем с точки зрения интересов Франции: вопрос репараций и компенсаций «мы ставим сразу после священного вопроса Эльзаса и Лотарингии и даже перед вопросом (тоже жизненно важным) французского Рейна. Но расчленение Германии господствует над всеми компенсациями, даже над Эльзасом. Да, даже над Эльзасом. <…> Эльзас и Лотарингия, Рейн, компенсации – это в разной степени гарантии (мира. – В. М.), но гарантия гарантий, их общая основа – раздробленное состояние Германии» (ММТ, I, 59). «Соседство единой централизованной Германии никогда не сулило французскому народу ничего хорошего» (JBA, II, 35), – вторил ему Бенвиль. И процитировал Адольфа Тьера: «Это не старая политика, это вечная политика, которая советует не создавать вокруг себя сильные государства» (JBA, II, 21).
«Всё зависит от сохранения или уничтожения германского единства», – суммировал Массис тридцать пять лет спустя, уже после Второй мировой войны. Он с тревогой отметил решимость германских социал-демократов сохранить единство страны ради торжества «мира, демократии и социализма». При этом условии немцы согласятся на всё, поскольку «единство Рейха – их главная мысль, основная, жизненно важная проблема существования германского народа». «Прусская идея не уничтожена», а «демократизация до сих пор служила только подготовке к восстановлению Рейха»[171]. Наконец, 24 апреля 1952 г. Моррас писал Ксавье Валла: «Принеся немцам демократию вместо того, чтобы вернуть им князей и республики, их механически централизовали. Демократия везде фатально приводит к централизации, и когда централизация окончательно состоится, немецкая демократия породит диктатора, в той или иной форме»[172].
Биограф Бенвиля утверждает, что его герой «не учил нас ненавидеть Германию и немцев, тем более не учил их любить, но учил изучать и понимать» (DDB, 14). Бенвиль знал немецкий язык, следил за политической жизнью и мыслью Германии, изучал ее историю, интересовался культурой и не употреблял слово «бош». При этом он следовал базовым принципам «Action française» о том, что «настоящий националист принципиально ставит родину превыше всего» и потому «понимает, рассматривает и решает все текущие политические вопросы в соответствии с национальным интересом» (ASF, 291). Подобно Моррасу и Доде, Бенвиль исходил из тезиса о Германии как наследственном враге и о германском единстве как главной угрозе Франции. В этом все трое были непоколебимо уверены и иного варианта просто не допускали.
Уверенность в том, что смена государственного строя сама по себе не изменит суть Германии, разделял маршал Фош, писавший Клемансо 1 января 1919 г.: «Опасность возвращения Германии к империи можно считать ничтожной. Однако республиканское правительство, построенное на тех же принципах милитаризма и централизации власти и держащее к тому же в руках всю Германию, будет не менее опасным и останется не меньшей угрозой миру. Опыт показывает, что нетрудно придать подобный характер республиканскому строю в стране, пропитанной прусской системой, прусскими методами и милитаристскими доктринами, в стране, где дисциплина и централизация власти в силу национального характера и исторической традиции всё еще являются основой общества» (ДВФ, 47–48).