Одной из главных претензий Доде и Барреса к кабинету Мильерана стало отсутствие «последовательной политики» в «рейнском вопросе» (GPR, 58), к которому прибавился «рурский вопрос». Конференция в Спа в июле 1920 г. – первая, на которую немцы были приглашены и заявили свою позицию, – дала Франции право ввести войска в Рур, если Германия не выполнит принятых обязательств по поставкам угля. Баррес поддержал идею оккупации, но указал, что ее недостаточно – нужны экономические и социальные меры для улучшения положения шахтеров (деньги за уголь надо оставить в регионе) и выведения Рура из-под контроля Берлина. «Жители Ренании, – уверял он, – считают промышленный район, уходящий за Рейн, в сердце Вестфалии, естественным продолжением своих земель. Когда они говорят об отделении от Пруссии и создании “вольного государства”, подобного вольным государствам Саксонии, Баварии, Бадена, они включают рейн-вестфальский бассейн в его границы» (GPR, 65). Так зона французской экспансии расширялась на восточный берег Рейна под предлогом защиты его населения от «пруссаков».
Германия не могла выполнить навязанные ей обязательства даже в смягченном варианте. Франция не спешила воспользоваться правом ввести войска, помня о недовольстве Лондона и Рима ее экспедицией во Франкфурт и Дармштадт, находившиеся в неоккупированной, но демилитаризованной зоне, в апреле – мае 1920 г. Поводом послужил ввод туда частей Рейсхвера по приказу из Берлина для подавления вооруженных выступлений рабочих. В Париже это сочли нарушением статей 43 и 44 Версальского договора и решили действовать без согласия и даже уведомления «союзников». «Мы остались еще на два месяца, пока Рейсхвер не был выведен из демилитаризованной зоны», – сказал Мильеран Бенвилю, своему связному с «Аction française» и националистами, пояснив, что вывод войск не был продиктован исключительно британским давлением (DDB, 217–218).
В конце октября 1920 г. Доде развернул в L'AF кампанию за оккупацию Рура: «В нынешних условиях преступно и безрассудно не использовать единственную меру, которая гарантирует нам защиту от немецких поползновений к новой агрессии. Мы располагаем всеми необходимыми военными средствами для операции, план которой должен был серьезно изучаться уже несколько месяцев (после конференции в Спа. – В. М.). Состояние наших войск, белых и черных, превосходно как никогда, но станет еще лучше, когда они увидят в этом энергичном акте осязаемое, материальное проявление победы, которая до сегодняшнего дня остается платонической. <…> Не боюсь заявить, что вступление наших войск в Рур и уверенность в том, что мы заставим Германию заплатить всё, что она должна, в сочетании с обеспечением полной безопасности наших границ вызовут подлинный энтузиазм. <…> Этого ждут, и когда оно свершится, каждый француз вздохнет с облегчением» (LDA, 16–17).
«Без армии на Рейне репарации будут подобны дыму, уносимому ветром», – поэтично изрек Бенвиль (JBJ, II, 63). «Экономический кризис может быть разрешен только внешнеполитическими действиями, – утверждал Моррас. – Для достижения успеха действия должны быть военными. <…> Сделать это просто и легко, если быстро. Но если тянуть, обойдется дорого». «Имея неоспоримую силу, достаточно ее продемонстрировать. <…> Немедленное действие, немедленная демонстрация силы – это и есть мир» (ММТ, I, 185, 203).
Шарль Моррас. Рисунок Л.-А. Моро. 1921 (Charles Maurras. 1868–1952. Paris, 1953)
12 января 1921 г. Палата отправила в отставку премьера Лейга, обвиненного в «раболепствовании» перед Лондоном по экономическим вопросам. Избранный президентом республики на смену Дешанелю, Мильеран поручил формирование кабинета мастеру компромиссов Бриану, занявшему пост в седьмой раз. В программном заявлении правительства говорилось: «У нас есть мирный договор с Германией, но еще нет мира, настоящего мира, единственного, который может быть прочным и длительным, – мира правосудия и морали, который закрепит основные права и обеспечит безопасность Франции. Мы обеспечим эту безопасность только разоружением Германии». «Германия побеждена, – добавил он, – но ни один ее завод и ни одна шахта не разрушены, производительные силы остались прежними, и даже условия валютного обмена, в которые ее поставило поражение, дают ей самые большие надежды на экономическую экспансию. Можно предвидеть ее быстрое восстановление. Мы далеки от мысли о том, чтобы мешать этому, – отметил премьер, – но процветание народа-агрессора после его поражения контрастирует с разорением народа-победителя. Такой вызов элементарной морали Франция принять не может»[194].
«В этом ленивом и безответственном политике[195], в этом аморальном цинике и скептике Доде видел опасность для общества и смертельного врага французских интересов» (VNC, 73). В мемуарах он не жалел для Бриана – как для Кайо и Мальви – самых бранных слов, допустимых в печати. Теперь к оккупации Рура прибавилось требование отставки премьера и его замены на Пуанкаре, который по истечении президентского срока возглавил Репарационную комиссию. «Полумеры злят врага, но не смиряют. <…> Лучшая предосторожность – оккупировать Рур. <…> Единственный человек в республиканском лагере, способный сегодня навязать это Германии, – Пуанкаре» (DDR, 59). «Вы хотите заново начать войну?» – обычно парировал Бриан.
Не вдаваясь в детали международных конференций и парламентских дебатов, остановимся на важнейших событиях и ключевых фразах.
3 марта 1921 г. в Лондоне победители предъявили очередной ультиматум по репарациям. «Мы легко можем оккупировать все части Германии, какие захотим, – заявил днем позже Бенвиль. – Но если только для того, чтобы получить подпись под очередной бумагой, то не стоит. Военная прогулка, с которой мы вернемся с пустыми руками? Нет уж, спасибо!» (JBJ, II, 75). Не получив удовлетворительный ответ, «союзники» 7–8 марта заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и Рурорт, а 13 марта установили таможенную границу по Рейну. Право на это давала статья 270 Версальского договора: Баррес предлагал использовать ее для экономического обособления левого берега в интересах Франции, затем для принуждения Германии к уплате репараций (GPR, 53, 95, 148). Эту мысль подхватил Бенвиль: «Если Германия не заплатит, экономическая и фискальная эксплуатация левого берега Рейна пойдет нам на пользу. <…> У ее отказа есть хорошая сторона. Постараемся лишь извлечь из этого пользу» (JBJ, II, 77).
Под угрозой занятия всего Рурского бассейна Германия в мае 1921 г. согласилась с требованиями «союзников», но «когда поводы для оккупации были устранены, французская оккупация все же осталась»[196]. «Германия не заплатит, и мы останемся», – записал Баррес слова Клемансо (GPR, 386). Оба хотели, чтобы Германия заплатила – и чтобы Франция осталась. Того же мнения придерживался Моррас: «Можно позволить ей (Германии. – В. М.) работать достаточно для того, чтобы платить и жить, но не настолько, чтобы она стала опасной для нас» (ММТ, I, 284). С таким подходом обеспечить мир в Европе было затруднительно.
Бриан не был ни «предателем», ни «агентом бошей». Имея собственное понимание национальных интересов Франции и реалий момента, основанное на долгом политическом опыте, он делал ставку на демократические силы и рассчитывал видеть Веймарскую республику мирным младшим партнером в европейском «концерте», не допуская ее чрезмерного сближения с Лондоном (посол в Берлине лорд д'Абернон, прозванный «лордом-протектором», считался ментором германского правительства[197]) и тем более с Москвой. Вынужденный считаться с Великобританией, экономические и политические позиции которой после войны укрепились, Бриан стремился сохранить то немногое, что осталось от согласия между Лондоном и Парижем. Моррас, Доде, Бенвиль, Баррес не верили в сотрудничество Франции с единой Германией, поскольку та остается «прусской», а ее социалисты – такие же пангерманисты, как Стиннес и другие магнаты, и действуют с ними заодно.
После очередной поездки Бриана в Лондон в мае 1921 г. Моррас призвал действовать без оглядки на «союзников», коль скоро те не могут и не хотят гарантировать безопасность Франции. «Сейчас мы достаточно сильны, чтобы выступить в одиночку. Но в нынешней ситуации эта сила с течением времени будет убывать. Применив, показав сегодня нашу силу и политический дух, мы можем создать в Европе структуру, к которой присоединятся наши колеблющиеся друзья». «Нуждаемся ли мы в Англии? – добавил он. – Да, как и она в нас» (ММТ, I, 260). «Первое, что необходимо нам, – подхватил Бенвиль, – это не безопасность, о которой говорится в официальных речах. Это свобода действий, без которой мы не обретем безопасность» (JBJ, II, 111).
Несмотря на эти аргументы и призывы, депутаты раз за разом голосовали за доверие кабинету, располагавшему устойчивым большинством. Доде назвал Палату «недальновидной, хотя и патриотичной», но Моррас критиковал уже не правительство и президента, а весь Национальный блок и депутатский корпус: «Есть нечто более презренное, чем Бриан: это сама Палата». Досталось даже «нашему дорогому Барресу» за «иллюзии в отношении Бриана, удивительные для столь опытного психолога» (Доде), «да раскроет он глаза на творящееся в Палате» (Моррас) (DDR, 77–81).
Баррес внял критике. Когда Бриан под влиянием Лондона заговорил о возможном снятии санкций против Германии, он – «вместе со всей Францией» – потребовал их сохранить и проводить «политику победителей» вместо «политики слабости» (GPR, 146, 161). Решение Бриана об отмене таможенной границы по Рейну Баррес оценил как «огромную ошибку», «бедствие» и «непостижимый шаг назад», сделанный «ради нашего подчинения английской политике» (GPR, 166–167, 171). Насмехаясь над аргументом, что граница «серьезно затрудняет жизнь Германии», Моррас назвал решение «маневром в пользу бошей» (ММТ, I, 284).