[206]. Высокий чин выслушал меня с улыбкой, доказывавшей, что агенты Кэ д'Орсэ не заметили у наших союзников никаких тревожащих настроений. Пуанкаре живо поблагодарил меня. Через несколько дней он оккупировал Рур» (MNE, 178).
В первый день 1923 г., накануне переговоров с англичанами, L'AF поместила на первой полосе статью Доде «Рурский залог». Заявив, что «политический вопрос, стоящий перед Францией», из «вопроса согласия» превратился в «вопрос энергии и воли», автор потребовал «взять за горло и за кошелек германских магнатов, подлинных королей демократии и реванша». Он призвал Пуанкаре игнорировать «союзников» и оппозицию – «подтвердить делом, а не только речами, независимость французской политики», пользуясь поддержкой парламентского большинства. «Если у него не хватает духа, пусть передаст дело в наши руки», – заключил «королевский прокурор».
V
Парижские переговоры Пуанкаре с Эндрю Бонар Лоу, преемником Ллойд Джорджа, 2–4 января 1923 г. завершились, по словам Морраса, «дружеским расставанием» (MMT, II, 188), а по позднейшей характеристике Боннэ – «разрывом франко-английского согласия» (BQO, 67). Англичане отвергли силовые меры, французы – предложения создать международный комитет экспертов с участием США, предоставить Германии мораторий на 4 года и зафиксировать суммы ежегодных платежей. Назвав 4 января оккупацию Рура «несчастием для экономической жизни всей Европы», Бонар Лоу, как сказал его «прогерманский» посол д'Абернон, «формально снял с себя всякую ответственность за результаты французского вторжения в Рур и выразил искреннее сожаление по поводу сложившейся ситуации. Одновременно французское правительство было заверено в том, что чувства дружбы между Англией и Францией остаются неизменными и что мы собираемся свести до минимума всякие предлоги для трений и конфликтов, вытекающих из французской акции»[207].
«Франция вновь становится хозяйкой своих дел, – ликовал Моррас на следующий день. – Ей придется разбираться с ними в одиночку, но давно пора так поступать». «Я никогда не восторгался планом простой оккупации или окружения Рура», – заявил он, призвав к решительным действиям. «Военная прогулка до самого Берлина может ускорить дезорганизацию Рейха и придать центробежным силам уверенность в том, что их защитят от сил объединяющих». Чувствуя запах войны, он снова потребовал превентивных мер против «внутреннего врага», добавив: «Почему бы Пуанкаре не ввести в правительство Доде, Барреса, Бенвиля, несколько решительных монархистов и националистов?» (ММТ, II, 188–192). «А теперь… живо в Рур!» – озаглавил Доде передовицу 6 января: «Уфф! Наконец-то мы освободились от этой сердечной, но невыносимой опеки, от этого английского ига. <…> Выпьем и снова нальем за вновь обретенную свободу действий!» (LDA, 217–221). «Я ставлю на хаос в Германии», – уверенно заявил он (LDA, 218).
Головокружение началось еще до успехов.
11 января французские и бельгийские войска оккупировали часть Рура площадью 4300 кв. км, где сосредоточены 80–85 % добычи германского каменного угля и 80 % производства железа и стали. Моррас торжествовал: «Через три года республика догадалась, что “Action française” было право, и оккупировала Рур» (WAF, 160). Формально вторжение ставило целью заставить Германию платить с помощью продуктивных залогов, т. е. конфискаций, причем у частных владельцев, хотя репарации – обязанность государства.
Имелись и другие причины. «Речь не об эксплуатации шахт и заводов Рура, но о контроле над ними», – признался Пуанкаре 19 февраля Барресу (GPR, 422). Однако близкий к деловым кругам журналист Фернан де Бринон утверждал, что многие магнаты французской металлургии не поддерживали идею оккупации Рура и тем более не были ее инициаторами, поскольку предпочитали мирно развивать с трудом налаженное партнерство с немцами, не отягощая его политическими конфликтами. Силовые меры попросту грозили их бизнесу большими убытками[208].
Канцлер Куно осудил агрессию, отозвал послов из Парижа и Брюсселя и призвал население к «пассивному сопротивлению», в чем его негласно поддержал британский посол. «Протесты берлинского кабинета смешны, – писал Бенвиль в день начала оккупации. – Правительство, которое не управляет ни хозяевами, ни рабочими и тонет в пучине бумажных денег, способно лишь на бессмысленные жесты. <…> Истинная проблема Германии, как и любой страны, заключается в правительстве. Порадуемся, что у нее оно плохое и что мы этому поспособствовали» (JBA, II, 88–89). «За границей и во Франции должны понять, – утверждал Баррес 16 февраля, – что сегодняшняя Германия представляет собой не великий народ, желающий сбросить оковы, но слепую толпу, которая душой и телом предана прежним амбициям. <…> Германия не признает свое поражение. Рур – это лишь повод» (GPR, 303–306).
«Мы останемся в Руре сколько нужно, но ни минутой больше», – заявил Пуанкаре в начале оккупации, отрицая наличие экспансионистских намерений. «Для того, чтобы не уйти из Рура слишком рано, – провозгласил Бенвиль, – возможно, потребуется больше воли, чтобы войти туда» (JBA, II, 93). «Мы вошли туда, когда захотели, – бахвалился он в июле. – Мы останемся, если захотим. И никто не может заставить нас уйти оттуда. <…> Мы можем быть спокойны и повторить, что лучше вызывать зависть, чем жалость» (JBJ, II, 185).
«Внешне триумф Пуанкаре был полным» (ДВФ, 68), но тактический успех обернулся стратегическим провалом. «Пассивное сопротивление» свело на нет экономический эффект похода, вызвав резкое падение франка, рост налогов и государственного долга – обратное тому, что обещал премьер, отправляя войска за «золотом бошей». Ллойд Джордж заметил, что «своим мелодраматическим нашествием на Германию в поисках репараций он продемонстрировал всё безумие попыток заставить немцев платить долги, когда касса пуста и кредиты исчерпаны» (ДЛД, 220). Дело было не только в «заговоре магнатов» и злой воле «прусских чиновников», как уверяли Баррес и L'AF. Тяжелая экономическая ситуация и произвол оккупационных властей вызывали волнения. Следовавшие за этим репрессии, включая стрельбу по бастующим рабочим, укрепляли антифранцузские настроения, которые объединили всех – от направляемых Москвой коммунистов до набиравших силу национал-социалистов.
Оккупация серьезно испортила франко-британские отношения. «Будучи хозяевами Рура, мы на равной ноге можем состязаться с импортирующими уголь англичанами и, в свою очередь, диктовать им наши условия», – писал орган промышленных кругов «L'Usine» (ПФИ, 172). Немцы тоже подливали масла в огонь. «Нынешние действия Франции, – говорил весной 1923 г. Эрих Людендорф журналисту Джорджу Виреку, представлявшему германо-американские круги, – могут быть поняты лишь как часть кампании против Англии. <…> Вместо того чтобы вернуть англичанам долг, французы – с тонкой иронией, на которую они одни способны, – строят за их счет колоссальную военную авиацию, которая сведет на нет мощь британского флота»[209]. «Цель Пуанкаре – не Германия и не Рур, но мировое господство, – подхватил Вирек. – Франция угрожает Лондону не меньше, чем Берлину»[210].
11 августа британский министр иностранных дел лорд Керзон не просто осудил политику Пуанкаре, но пригрозил сепаратными действиями. Куно ушел в отставку и был сменен Густавом Штреземаном, который следующие шесть лет бессменно руководил внешней политикой Германии.
Наихудшим оказался пиаровский эффект. Несмотря на оду Барреса «спокойствию, хладнокровию и сдержанности» французских войск в Руре (GPR, 332), уже оккупация 1921 г. с участием «цветных» частей (активным сторонником их использования был Манжен), солдаты которых не лучшим образом обращались с местным населением, подорвала престиж Франции. «Ни одно послевоенное событие не возбудило у американцев больше симпатии к Германии, чем оккупация Рура»[211]. Вирек прозвал Пуанкаре «франко-негритянским вождем»: тогда это было политкорректно. Бывший итальянский премьер Франческо Нитти писал:
«Степень цивилизованности победителей измеряется их поведением по отношению к побежденным. Поругание побежденных означает бесчестность победителей. <…> Наиболее культурные города Европы подвергаются оскорблениям и насилиям со стороны цветных войск Франции. Без всякой необходимости, просто в целях издевательства, германское население подвергнуто моральной и физической пытке, которой не знали прошлые века. <…> Рейнские города, больше всех сохранившие творения готики, сейчас заняты неграми, явившимися из хижин, сделанных из ила и грязи. <…> Даже сейчас, спустя уже несколько лет после заключения мира, желтые, коричневые и черные люди стоят на Рейне, совершая безнаказанно всяческие насилия и преступления»[212]. Подробности опускаю.
VI
Зато сепаратисты Ренании воспряли духом. Требуя создать в Руре «автономную администрацию», Бенвиль напомнил, что «оккупация левого берега Рейна не дала результатов, поскольку мы отдали власть прусским чиновникам» (JBA, II, 91), т. е. назначенным из Берлина. Германия не была лишена суверенитета над левым берегом, поэтому чиновники остались на местах, однако оккупационные власти все чаще вмешивались в их деятельность. Прежде всего это касалось сепаратистского движения.
В декабре 1922 г. Баррес добился освобождения арестованного немецкими властями лидера Рейнской республиканской народной партии Йозефа Сметса. «Настоящий ренанец, всем сердцем преданный делу независимости» и «революционер в душе», по словам его соратника и соперника Дортена, он занимал самую радикальную позицию и требовал полного отделения от Пруссии (GPR, 451–452; DTR, 96–100). Выйдя на свободу, Сметс поблагодарил Барреса, «лучше других знающего и понимающего рейнскую душу», и назвал своей целью создание франко-ренанско-бельгийского комитета (GPR, 452–454). Когда в марте 1923 г. на Сметса покушались, Баррес приветствовал его спасение словами: «Да здравствуют свободный Рейн и франко-рейнская дружба!» (GPR, 311–312).