В продолжении этой истории переплелись трагедия и фарс. Таксист Шарль Бажо, в машине которого был обнаружен истекающий кровью Филипп, подал в суд на отца за клевету и выиграл дело: «толстого Леона» приговорили к уплате крупных судебных издержек и пяти месяцам тюрьмы. Даже после отклонения апелляции Верховным судом Доде отказался подчиниться закону. 10 июня 1927 г. он заявил, что не сдастся властям и «не сядет в поезд до Брюсселя» (по мнению многих, на это рассчитывало правительство, желавшее удалить громогласного оппонента из страны), затем затворился в редакции L'AF под охраной «королевских газетчиков», объявивших, что для защиты любимого вождя они готовы на всё.
Назначенный префектом столичной полиции всего месяц назад, опытный функционер Жан Кьяпп должен был уговорить Доде сдаться. После переговоров через общих знакомых, сопровождавшихся выдвижением двух тысяч стражей порядка к оцепленному полицией зданию редакции, префект прибыл на место. Когда после переговоров «королевский прокурор» появился на балконе, префект, почтительно поклонившись, обратился к нему: «Господин Доде, я приехал, чтобы воззвать к вашему сердцу человека и француза. Может пролиться кровь. Может, сегодня вечером французские матери будут плакать, но драгоценная кровь не вернет сына, о котором вы скорбите. Сдайтесь!».
Оценив драматизм ситуации, Доде ответил: «Господин префект, в нечеловеческом положении вы нашли человеческие слова. Я не хочу, чтобы ради моего убитого сына пролилась кровь. Я сдаюсь ради Франции, ради моих друзей, ради памяти моего несчастного мальчика». «Спасибо, господин Доде», – ответил префект. И предоставил почетному пленнику свой автомобиль, который отвез его сначала домой, чтобы забрать жену и необходимые вещи, потом в тюрьму Санте. «Людей короля» отпустили с миром и даже с почестями: наличие оружия у них полиция не проверяла[214].
Через 12 дней Доде был освобожден по телефонному звонку начальнику тюрьмы – якобы из аппарата министра внутренних дел, на деле от «людей короля» (сейчас это называют «пранк»)[215]. Правда выяснилась быстро: признавший свою ответственность Пюжо был ненадолго арестован, а беглец тем временем перебрался в Брюссель. «Газетчики» торжествовали, но, как отметил Р. Бреваль, выиграли власти, возможно, давшие побегу осуществиться, если не спровоцировавшие его. Доде, которого через месяц заключения могли освободить, на 29 месяцев (!) оказался в настоящем изгнании, где страдал от скуки и невозможности заниматься политикой, кроме писания статей в газету[216]. Домой он вернулся лишь 2 января 1930 г., после того как президент Гастон Думерг помиловал его.
Разрыв «Action française» с правительством стал одним из проявлений фатального ослабления Национального блока, «слишком большого, чтобы быть прочным», как заметил Ф. Майо (DDR, 187). Монархисты ринулись в бой и против него, и против левых. Отвечая корреспонденту, который упрекнул «Action française» в непоследовательном отношении к парламенту, Моррас напомнил: «При всей малочисленности разве можно отрицать заслуги наших друзей перед страной в последнем составе Палаты? <…> И где лучше бороться с парламентаризмом, как не в парламенте?». «Предвыборная кампания, – добавил он, – это не всегда пустая трата способностей, сил и средств. Это отличная возможность для пропаганды»[217].
Фавориты момента, радикалы сосредоточили огонь на «Action française», с одной стороны, ассоциируя движение с «фашизмом» (левые уже сделали это слово синонимом всего плохого), а с другой, ассоциируя политику правительства с «Action française» (WAF, 172–176). Левый блок одержал убедительную победу. Лидер радикалов Эррио не только стал премьером, но вынудил президента Мильерана – ренегата, с точки зрения левых, – досрочно уйти в отставку, отказавшись сотрудничать с ним. Монархисты получили в три раза меньше голосов, чем коммунисты. Доде навсегда лишился мандата, зато в парламент вернулся его заклятый враг Мальви. «Мы не будем давать им советы, – съязвил Моррас. – Эти господа слишком левые, чтобы понимать по-французски» (MMT, II, 322).
Могло ли быть иначе? Полвека спустя публицист Орас де Карбуччиа писал: «Победа Фоша заслуживала лучшего мирного договора. Договор Клемансо заслуживал лучшего исполнения. Клемансо отказался от доктрины Фоша и не потребовал ни создания независимой Ренании, ни постоянного размещения французских войск на Рейне. Пуанкаре не воспользовался плодами победы в Руре. Он не услышал последнее предупреждение от победителя в войне (Фоша. – В. М.), который требовал поставить заслон на пути германских вторжений и выиграть в 1924 г. мир, проигранный в 1919 г.»[218]. Однако у Франции для этого не было ни сил, ни политической воли.
Политическая воля у лидеров движения «Аction française», которое Ребате, даже расставшись с ним, называл «партией французского престижа» (RMF, 20), имелась. Однако их политика диктовалась не только ненавистью, но и страхом – в соответствии с обоими значениями слова «фобия». А страх, как и ненависть, – плохой советчик.
Глава восьмая«Тигры в джунглях»: враги внешние и внутренние
Мы не имеем права полагаться на добрую волю, имея дело с тиграми в джунглях, а таково наилучшее определение германского государства в современной Европе.
I
Правительство Левого блока во главе с Эдуаром Эррио считало своими успехами взаимопонимание с Лондоном, дипломатическое признание СССР и принятие Германией нового репарационного «плана Дауэса» – ценой ухода из Рура, на чем настаивали и британское правительство, и немецкие промышленники. «Продолжение военной оккупации Рура – это сохранение изоляции Франции», – утверждал премьер (ЭЭП, 220), рассчитывая получить репарации с помощью межсоюзнических договоренностей. Принятие решения облегчалось тем, что Версальский договор, в верности исполнению которого клялось правительство, никаких мер в отношении Рура не предусматривал[219]. 25 августа 1925 г. эвакуация завершилась.
Левый блок. Альбом карикатур Ж. Сеннепа. 1928. Обложка
Отменив важное внешнеполитическое решение предыдущего кабинета, Эррио и его главный сторонник в стане социалистов Жозеф Поль-Бонкур подчеркивали, что не отказываются от оккупации и де милитаризации левого берега Рейна как предусмотренных Версальским договором. Поль-Бонкур считал вечную демилитаризацию важнее временной оккупации. Настроенные более реалистически, французские военные заявили устами сенатора Робера Буржуа, отставного генерала: «С чисто военной точки зрения Рур не является и никогда не был элементом безопасности… Безопасность Франции – в Рейне и в трех предмостных укреплениях» (ЭЭП, 222). Тем временем эвакуация левого берега продолжалась. Английские войска покинули Кёльн 31 января 1926 г., на год позже запланированного срока, поскольку во время оккупации Рура – и по причине этой оккупации – межсоюзная комиссия по военному контролю не работала.
Кабинет Эррио в апреле 1925 г. пал в силу внутриполитических причин, но лидер радикалов был избран председателем Палаты депутатов. Пенлеве сменил его на посту премьера, Бриан вернулся к руководству внешней политикой, сделав ставку на нормализацию отношений с Берлином. «Я хочу мира между Францией и Германией», – заявил он. «Кто это говорит? Иегова? Ромен Роллан? Папа римский? – иронизировал Моррас. – Нет, это Бриан, это наш старый добрый Аристид». «Король говорил: мы хотим, – добавил он. – Оратор говорит: я хочу, потому что он одинок и думает только о себе» (MMT, II, 345).
Бриан при поддержке Эррио хотел заключить такой договор, который, не отменяя Версальский «мир», гарантировал бы безопасность Франции даже ценой неизбежных уступок. Бессменный руководитель германской внешней политики Штреземан, стремясь к поэтапной ревизии ненавистного диктата, был готов гарантировать западные границы Рейха (канцлер Куно сделал такое предложение в декабре 1922 г., Пуанкаре отверг его), но торговался относительно сроков эвакуации «союзных» войск из Рейнской области, сокращения репараций и смягчения режима их выплаты, а также принятия Германии в Лигу Наций, что означало ее международно-правовую реабилитацию. Последнее условие вызвало негодование Морраса: «Возвращение Германии в мир общего права и восприятие ее как страны, подобной всем остальным, рушат всю идеологию союзников» (MMT, II, 328). Однако восстановление Европы, на которое сделали ставку «союзники» и их вчерашние противники, диктовало только такой ход событий[220].
Итогом переговоров между Парижем, Лондоном и Берлином стали соглашения, парафированные 16 октября 1925 г. в швейцарском городе Локарно (подписаны в Лондоне 1 декабря). Важнейшим был гарантийный пакт пяти держав, по которому Франция, Бельгия и Германия обязались не прибегать к нападению или войне друг против друга, а все спорные вопросы, которые не могли решить дипломатическим путем, передавали на арбитраж. Нарушение демилитаризации Рейнской области рассматривалось как акт агрессии. Великобритания и Италия выступали гарантами демилитаризации и западных границ Германии. Франция заключила двусторонние договоры об арбитраже с Германией, Польшей и Чехословакией; Германия – с двумя последними (по настоянию Парижа) и с Бельгией, но признать окончательными свои восточные границы отказалась.
Обе стороны считали, что пошли на большие жертвы, и ждали ответных любезностей. Однако, как отметил Бенуа-Мешен, «гарантийный пакт пытался решить проблему безопасности без учета того, что для двух сторон это слово имело диаметрально противоположное значение. Для Франции оно значило заточение Германии внутри ее нынешних границ; для Германии – выход из окружения и возвращение свободы действий на востоке. Для одних Локарнские соглашения были концом пути и достижением цели, для других – началом пути и первым шагом»