<…> Вот вопрос. Если правильно поставить его, возможен только положительный ответ» (ВМС, 299).
На вопрос «Не кажется ли вам сложной реставрация монархии?» Моррас отвечал: «Это доказывает лишь то, как нелегко возродить Францию» (ASF, 292). Утопизм? «Монархия доказывается как теорема», – парировал он (МЕМ, 118). Оппоненты и даже союзники упрекали Морраса в излишнем рационализме и «отсутствии мистики» (JGA, 105). «Я не знаю, что такое вера. У меня нет веры в монархию», – писал он Барресу в ноябре 1901 г., пояснив: «Предположим, мы хотим построить мост. Я провожу разведку местности, изучаю почву, рельеф, камни. Сделав, докладываю: нашел хорошее место. Возможно, единственное подходящее, потому что вот тут почва зыбкая, там и там – другие препятствия. Остается отмеченная точка, но и здесь имеется ряд трудностей. Эту и эту мы преодолеем; во всяком случае, ничего невыполнимого. За работу» (ВМС, 349–350). Прочитав в июле 1900 г. первые главы моррасовской анкеты о монархии, из которой выросла его программная книга «Исследование о монархии» (слово enquête допускает и такой перевод), Вожуа назвал автора «единственным роялистом во Франции». «Присоединяйтесь, и нас будет двое», – парировал тот (DVA, 11). Моррас, у которого «страсть убеждать была самой сильной» (DVA, 14), добился своего: Вожуа присоединился в июне 1901 г., хотя годом раньше, отвечая на анкету друга, оспаривал возможность реставрации из-за отсутствия соответствующей интеллектуальной элиты и материальной базы (МЕМ, 159–166). Переход «Action française» в лагерь роялистов состоялся.
VIII
Моррас сделался не только теоретиком и идеологом, но вдохновителем движения. Он «воплощал собой доктрину, но никогда не отделял ее от действия», – писал Леон Доде, ставший монархистом под влиянием Морраса (LDS, 284). Доде восторгался не только «интеллектуальным богатством» и «неотразимой диалектикой» этого «посланника королевской мудрости в мир республиканской и демократической глупости», но и твердостью его духа: «Моррас подобен мечу из закаленной стали. Не останавливаясь, он идет к цели, увлекая мир за собой. <…> Для него нет ни безнадежных дел, ни тщетных усилий, ни болезней без лекарства, ни неудач без реванша» (LDS, 184–187).
«Моррас для монархии, что Маркс для социализма, – говорил синдикалист Жорж Сорель, оппонент, но не враг. – Это сила» (TNM, 145). Непримиримый противник – левый социалист и одно время лидер коммунистов Людовик-Оскар Фроссар признал: «Не все читатели Морраса стали или остались монархистами, но все пополнили ряды противников демократии. По существу, никто не оказал на наше время такого глубокого и заметного влияния, как этот неутомимый диалектик» (CRS, 62). Как было не перепечатать такой отзыв! И даже Альфред Фабр-Люс, «коллаборант» и потому точно не союзник, летом 1941 г. признал: «За сорок лет систематического разрушения (так и просится современное слово «зачистка». – В. М.) Моррас создал tabula rasa, на которой антидемократическая Европа может начать строительство»[30].
Главные цели «Action française» были политическими. Памятуя о провале Лиги французской родины, но претендуя на ее социальную базу, движение отказалось от системной политики вроде участия в выборах. «Бросая вызов основополагающим принципам существующего строя, было бы странно начинать с их принятия и недальновидно претендовать на их использование» (CRS, 75), – писал Моррас. К тому же, как тонко заметил Абель Боннар, «демократия сама формирует тот народ, у которого спрашивает. Прежде чем узнать его мнение, она определяет его ответ»[31].
Просветительская деятельность нового движения сочеталась с шумными акциями, демонстрациями «во славу» и «долой», уличными потасовками, которые в «Action française» называли «насилием на службе разума» (CRS, 99). И то и другое привлекало молодежь, в том числе в университетах и лицеях, где на рубеже веков господствовали социалистические, интернационалистские и пацифистские настроения. В начале 1910-х годов ситуация изменилась в пользу национализма, патриотизма и активизма.
«Если в Лиге французской родины царил разброд, здесь все мысли и усилия объединились под влиянием нашего гениального вождя», – восторгался Доде (LDS, 189–190). Команда «Action française» сработалась, доктрина оформилась, число сторонников росло, только денег по-прежнему не хватало. В пестроте монархистов, националистов, консерваторов и радикалов различных толков движение сумело заявить о себе и отобрать у конкурентов часть паствы, но не сразу стало лидером. Для организационного укрепления его позиций Вожуа и Моррас 15 января 1905 г. объявили о создании Лиги французского действия, основанной на сочетании идейного единства и дисциплины с инициативой. Каждый член организации приносил письменную присягу:
«Француз по своему рождению и сердцу, по разуму и по воле, я буду выполнять все обязаности сознательного патриота.
Я обязуюсь бороться со всяким республиканским строем. Республика во Франции обозначает царство иностранцев. Республиканский дух дезорганизует национальную оборону и покровительствует религиозным влияниям, враждебным традиционному католицизму Франции. Надо вернуть Франции режим, который был бы французским.
Наше будущее заключается исключительно в монархии, как ее представляет монсеньор герцог Орлеанский, наследник сорока королей, которые в течение тысячи лет создали Францию. Только монархия обеспечивает общественное спасение и отвечает за правопорядок, предупреждая общественные бедствия, обличаемые антисемитизмом и национализмом. Необходимый орган защиты интересов общества, монархия подымает авторитет, благосостояние и честь.
Я присоединяюсь к делу монархической реставрации. Я обязуюсь служить ему всеми средствами» (МЕМ, 585)[32].
Через два с половиной месяца у Лиги появился отличный повод для новой кампании. 31 марта – десять дней спустя после принятия во Франции закона о двухлетней воинской повинности вместо трехлетней, как не преминул отметить Доде (LDE, 33), – Вильгельм II по настоянию канцлера Бернгарда фон Бюлова неожиданно прибыл в Танжер: отсюда второй топоним в заглавии «Киль и Танжер». Кайзер заявил, что «желает иметь дело непосредственно с султаном как свободным и равным суверенным властителем независимой страны»[33], хотя власть того была ограничена, с одной стороны, соперничеством местных племен, а с другой, присутствием европейских держав, прежде всего Франции. Там это посягательство на статус-кво было воспринято как сигнал к бою, как переход противостояния с немцами в новую фазу, хотя кайзер считал главным врагом англичан, стремившихся втянуть Париж в антигерманскую коалицию и окружить его империю (так оно и было).
Пытаясь разрядить напряженную ситуацию, премьер Морис Рувье заявил германскому послу: «Совершенно невозможно и было бы преступным, если бы два государства, которые призваны прийти к взаимному пониманию и сблизиться друг с другом, начали ссориться между собой, да еще из-за Марокко!»[34]. Затем он отправил в отставку министра иностранных дел Теофиля Делькассе, проводника политики окружения, который назвал требования Германии блефом, и сам возглавил МИД. «Этот инцидент произвел на французов чрезвычайно тяжелое впечатление. Он в немалой степени способствовал окончательному возрождению у некоторых руководящих деятелей новой решимости скорее рискнуть войной, чем вторично принять такое унижение»[35]. В прессе заговорили о «неслыханном унижении», как броско выразился влиятельный журналист Андре Тардьё[36], о том, что «у нас нет внешней политики и нам не позволено ее иметь»: эти слова Анатоля Франса, написанные еще в 1897 г., Моррас взял эпиграфом к сборнику «Киль и Танжер».
Лично Делькассе не вызывал у Морраса симпатий из-за дрейфусарства, отрицательного отношения к патриотической пропаганде (он открыто поддержал реванш только после отставки), покровительства колониальной экспансии в частных интересах и политической зависимости от Лондона. Публицист Луи Гитар позже назвал такую позицию «комплексом Делькассе», который «сводится к цепочке силлогизмов: Германия – наследственный и непримиримый враг Франции; Франция недостаточно сильна, чтобы бороться против Германии в одиночку, поэтому помощь Англии для нее незаменима; Франция должна делать всё, чтобы сохранить дружбу англичан, и не предпринимать ничего, что могло бы привести к ее утрате. Беда в том, – добавил он, – что Англия не считала Германию извечным врагом, а Францию – незаменимым другом»[37]. Апологетам министра из числа националистов Моррас напомнил: «Делькассе никогда не выступал против победителя 1870 года, он выступал за Англию. Он угрожал Германии, когда это было в интересах Англии. Делькассе-реваншист – это миф. Лондон повернул его политику против Берлина, потому что сама по себе она никогда не имела никакой ориентации» (КЕТ, 162). Словом, типичный продукт ненавистной монархистам «республики на товарищеских началах».
Для обсуждения марокканской проблемы – по инициативе Бюлова и вопреки воле Франции – в январе 1906 г. была созвана международная конференция в Альхесирасе. Однако Германии пришлось отступить перед единым фронтом держав, стремившихся сохранить статус-кво. Конфликт был не разрешен, но лишь временно погашен. Антагонизм усилился, поэтому Бенвиль считал последствия конференции куда более важными и опасными, чем визит кайзера: «Больше нет ни (единого. – В. М.) христианства, ни (единой. – В. М.) Европы. Больше нет Священного союза, нет симпатий между народами одной расы, одной религии, одних убеждений, даже либеральных и революционных» (DDB, 108). Видя главную угрозу в Германии, Бенвиль, как и Моррас, предостерегал от ориентации на Лондон, где тоже не хотели видеть Францию сильной и, главное, внутренне единой.