10 января в L’AF Доде назвал Шотана «главарем банды воров и убийц» (PPF, 40). «Со смертью мошенника дело только началось», – констатировал Беро 12 января в статье «Довольно!» (HBG-I, 143–144). Волна разоблачений накрыла партию радикалов, а неспособность властей справиться с экономическим кризисом усугубила недовольство. «Чувствовалось, что назревал мятеж из-за этих незаконных, еще более бесстыдных и вызывающих поборов, требуемых бандой старых радикалов, которые придержат власть во Франции и которые будут оставаться у ее изголовья в час агонии», – вспоминал те дни Пьер Дриё Ла Рошель в романе «Жиль» (1939)[86].
11 января появилось сообщение об аресте редакторов двух газет, контролировавшихся «красавчиком Сашей», – Камиля Аймара из «Liberté» и Альбера Дюбарри из «Volonté». Второй арест дал монархистам отличный повод для злорадства: известный неразборчивостью в средствах Дюбарри в годы мировой войны редактировал «пораженческую» газету «Le Pays», с которой сражался Доде[87], а во второй половине 1920-х годов был союзником Жоржа Валуа после его скандального разрыва с «Action française»[88].
В тот же день в Палате депутатов были сделаны первые запросы по «делу». Премьер ответил, что не верит в убийство Ставиского полицейскими и не считает его похождения выходящим за пределы уголовной хроники, провалил предложение создать следственную комиссию по столь «незначительному» поводу – совершив, по мнению Сюареса, «стратегическую ошибку»[89] – и попытался приструнить прессу[90]. Как раз в это время обсуждался проект нового закона о печати с ужесточением наказания за «диффамацию». Тем же утром Моррас в L’AF пригрозил пристрелить первого депутата или чиновника, который применит закон в случае его принятия, и добавил, что сам начнет регулярно упражняться в тире. Закон отложили – стало не до него.
Улицы забурлили. «Столкнувшись с парламентом, не могущим дать жизнь правительству, – вспоминал политик Жан Фабри, – с партией радикалов, не способной править вместе с социалистами и не желавшей править против них, с министрами, бессильными наладить работу государства, парижане, раздавленные налогами и разоренные экономическим кризисом, вступили, без оглядки на разницу мнений, в открытую схватку с парламентом и партиями. <…> Всем, способным видеть, было ясно, что действия толпы вдохновляются и направляются сильными чувствами. <…> Ко всеобщему сожалению, к уличным волнениям не отнеслись с должной серьезностью» (FPC, 31–32).
На бульвары Сен-Жермен и Распай 11 января вышло около 4000 человек (RCE-I, 3). Монархистами руководил Пюжо, «частенько заикавшийся в повседневной жизни, но в деле обретший такую власть над словом, которой мы не знали в обычное время», как вспоминал Шарбонно (СМР, 96). «Люди короля» принялись строить баррикады, ломая деревья и заграждения, переворачивая скамейки. Один из шефов столичной полиции Камиль Маршан заявил, что таких волнений город не видел двадцать лет, и призвал Пюжо умерить пыл «газетчиков», на что получил ответ: «Обратитесь к убийцам и ворам наверху». В этот день к «Action française» впервые присоединились националисты-республиканцы – «Патриотическая молодежь» Пьера Тетенже, фабриканта шампанского и «правого» депутата, считавшего себя наследником Барреса.
Днем позже Пюжо отменил новую демонстрацию из-за угрозы дождя, когда «люди короля» уже собрались на бульварах. Он договорился с полицейским начальством и призвал его увести стражей порядка с улиц, чтобы те не мокли зря (RCE-I, 21; PPF, 42–43). В ответ на недоумение соратников по поводу отказа от выступления генеральный секретарь «королевских газетчиков» Жорж Кальзан объяснил: «Правительство должно знать, что только “Action française” может организовывать демонстрации. И даже их останавливать! То же самое с общественным мнением! В сравнении с другими “правыми” движениями мы – самые динамичные вдохновители народного протеста против режима» (СМР, 98).
Новые аресты и разоблачения провоцировали новые протесты. Стремясь сохранить порядок и избежать кровопролития, Кьяпп приказал полицейским вмешиваться только в крайних случаях. Бравировавшего ролью «людей короля» в манифестациях Пюжо несколько раз задерживали, но без применения насилия. «Господа, вы не исполняете свои обязанности, – выкрикнул он при очередном аресте, – вас заставляют защищать воров и преследовать честных граждан». «Почему вы вместе с нами не кричите: “Долой воров!”?» – спросил одного из полицейских начальников вожак «королевских газетчиков» Люсьен Лакур, автор их лозунга «Поставить насилие на службу разуму». Под общий смех начальник лишь молча улыбнулся[91].
Организованные Пюжо «люди короля» выходили на улицу 19, 20, 22 и 23 января. 21-го они скорбно и торжественно поминали казненного короля Людовика XVI – эту традицию монархисты поддерживают до сих пор. Снова стычки с полицией и аресты (RCE-I, 3–4). «Группы “Action française” и “королевские газетчики” выступили первыми. Они купались в скандале, как рыба в воде»,[92] – утверждал Дюкло, стремясь выставить их главной антиправительственной силой. Быстро «забылся» тот факт, что газеты коммунистов и социалистов «L’Humanité» и «Populaire» уже в первых числах января требовали привлечь к ответственности не только «красавчика Сашу», но и его покровителей, включая Шотана. «Довольно мошенничеств, довольно скандалов режима, довольно этого режима!» – писал центральный орган коммунистов 6 января[93]. Беро, похоже, был его прилежным читателем. 27 января L’AF призвала «дать понять кабинету Шотана – Ставиского, что ему пора уходить»[94], но коммунисты выкинули лозунг «Долой Шотана – Ставиского!» двумя неделями ранее[95]. Лодку раскачивали с обеих сторон, о чем «левые» предпочитали не вспоминать.
Пламенная речь Анрио против «воров» в Палате депутатов 27 января и демонстрация – не столь многочисленная, сколь яростная (ранено 80 стражей порядка) (RCE-I, 5) – в которой верховодили «люди короля», отправили в отставку сначала уличенного в махинациях министра юстиции Эжена Рейнальди – пост явно притягивал жуликов! – затем всё правительство. Как сказал Бразийяк, «улица победила парламент» (RBC, I, 532), что в Третьей Республике случалось редко. Моррас назвал Анрио достойным кандидатом на пост премьера и министра юстиции (в Третьей Республике глава правительства обычно занимал еще и один из ключевых министерских постов), добавив, что Пюжо был бы отличным главой МВД[96]. Раньше на этот пост Моррас «сватал» Доде, но после гибели сына Филиппа в конце 1923 г., судебных процессов и трех лет бельгийского изгнания «королевский прокурор», как его прозвали за разоблачение немецких агентов в годы мировой войны, потерял прежнюю хватку.
Найти в таких условиях нового главу правительства оказалось непросто. Наконец, согласился военный министр и бывший премьер Эдуар Даладье, один из немногих видных радикалов, не замаранных «делом Ставиского». Он объявил о намерении «создать правительство из решительных людей, не считаясь с фракциями», поскольку «для спасения режима необходимо отказаться от парламентских обыкновений», но уже через несколько часов отказался от него, «пытаясь дать обещания всем партиям в надежде на их равную благосклонность», как это обычно и делалось[97]. Не сумев договориться с социалистами, Даладье пригласил «правых» центристов Жана Фабри и Франсуа Пьетри на посты военного министра и министра финансов. Ключевой пост главы МВД получил Эжен Фро. Внешнеполитическое ведомство премьер оставил за собой. Остальные посты вместо «решительных людей» получили в основном малоизвестные, но не скомпрометированные радикалы. «Социалисты негодовали, умеренные были недовольны», – вспоминал Фабри. Мастер лавирования Даладье рассчитывал на большинство, «не завоевывая его действиями, но получив кредит под расчет возможностей» (FPC, 39–40). Целью кабинета он объявил действовать «быстро и сильно», дабы «положить конец <…> ошибкам, встревожившим страну», пообещал оздоровление финансов и реформу налоговой системы (RCE-II, 55).
Фабри и Пьетри поставили условием участия в правительстве сохранение на своем посту префекта Кьяппа, их друга и союзника, подчеркнув, что без него обеспечить порядок в столице не удастся. За семь лет пребывания в должности Кьяпп, повторявший, что он «вне политики», убрал с улиц шумные демонстрации коммунистов и социалистов («правым» он благоволил), покончил с уличным насилием – политическим и уголовном – в большей части столицы и поднял престиж полиции[98]. Парижане уважали его, личный состав боготворил, и только «левые» требовали отправить префекта в отставку. Даладье «словом чести» обещал сохранить его на посту, при встрече 31 января расточал любезности, назвав Кьяппа «не другом, но настоящим другом»[99], а утром 3 февраля внезапно позвонил ему и сообщил о переводе на почетный пост генерального резидента в Марокко. Что произошло?
Сразу по вступлении в должность Фро затребовал доклады по «делу Ставиского». Изучив их, он сделал вывод о бездействии начальства префектуры, прокуратуры и «Сюрте женераль», о «дезорганизации и даже некоторой анархии» в работе трех ведомств и о необходимости срочных мер для исправления ситуации (RCE-II, 96–97). Указав премьеру на важность проблемы, министр предложил два варианта: признать систематические упущения в работе правоохранительных органов и передать дело на рассмотрение парламента – или, не замахиваясь на систему, сменить глав всех трех ведомств. Следственной комиссии он так описал свою позицию: «Дело начальника – решать, дело сотрудника – советовать и высказывать свое мнение», – добавив, что был полностью согласен с решением начальника и поддержал его (RCE-II, 82, 87–88).