<…> с которыми было бы всего труднее договориться из-за их политического экстремизма».
Фамилий Фро не назвал, но слухи распространились моментально. «Всего труднее договориться» было с монархистами и коммунистами. Что это означало на языке МВД, понятно из попыток арестовать Морраса, Доде и Пюжо. Задержан был и возглавлявший выступление ветеранов-коммунистов Жак Дюкло, сразу освобожденный по приказу Фро. Позже в мемуарах он утверждал, что Даладье и Фро приказали стрелять по толпе, но в 1970 г. экс-министр подал на него в суд и выиграл дело (PPF, 294). «Заслуживающий доверия источник сообщил мне по телефону, – вспоминал Карбуччиа, – что я указан в числе лиц, подлежащих аресту. Другой показал следственной комиссии, что я был в списке депутатов, которых Фро собирался назначить министрами, – чистых, целеустремленных, новых, молодых»[141]. Как одно сочеталось с другим?
Кризис партии радикалов, замаранной «делом Ставиского», оказался на руку Фро. С июля 1933 г. он периодически вел в столичном ресторане «Acacia» разговоры о «надпартийном» кабинете не только с друзьями-«якобинцами» и «нео-социалистами», но с «национальными республиканцами», журналистами «Je suis partout» Пьером Гаксоттом и Клодом Жанте и экс-коммунистом Полем Марионом. Он готов был взаимодействовать с «правыми» депутатами вроде Валла, Карбуччиа и Анрио (но не Тетенже) и руководителями ветеранских организаций Жаном Гуа и Жоржем Скапини (PPF, 61–64). В процессе формирования кабинета Даладье он предложил премьеру формулу «от Марке до Валла», то есть вся палитра Палаты без экстремистов «слева» и «справа», без коммунистов и монархистов. «Возможно, он считал, что видимость союза есть лучший способ нейтрализовать их», – заметил по этому поводу Анрио[142].
Другой «список Фро» – список тех, кого (якобы) намечалось арестовать, достоверно не известен. Сюарес утверждал, что в нем числилось до двух тысяч (!) фамилий – министры, депутаты, сенаторы, генералы, журналисты всех мастей и ориентаций, включая Беро, Анрио, Карбуччиа и самого Сюареса. В некоем «итоговом списке» осталось восемь фамилий, но присутствие среди них Вейгана[143] совершенно невероятно. Как бы то ни было, репрессии не состоялись.
Подведем итоги.
«6 февраля нельзя назвать попыткой захвата власти в строгом смысле слова, хотя желание свергнуть власть несомненно существовало. Были мысли о заговоре, прожекты, желания, наметки. Но никаких реальных приготовлений не было. Самую явную попытку предприняли муниципальные советники Парижа, однако задуманное в мэрии временное правительство имело ограниченную цель: спровоцировать роспуск Палаты. <…> Никакие действия 6 февраля не представляли настоящей угрозы для законной власти» (PPF, 306, 308). Впрочем, и попытки не было. Таковой могло бы считаться провозглашение «временного правительства» с балкона мэрии… что дало бы правительству полное право ввести осадное положение и принять крайние меры.
От государственного переворота, эталоном которого для Франции считается 2 декабря 1851 г., события 6 февраля 1934 г. отличались по всем главным критериям: отсутствие вождя, единого плана действий, секретности приготовлений («заговорщики» в прямом смысле слова кричали о своих намерениях), поддержки армии, полиции и чиновников. Если кто и устраивал заговор в те дни, то Эжен Фро… какая тема для исторического триллера!
Последствия событий оказались разнообразными и «долгоиграющими». Многие из недовольных Третьей Республикой – на улицу вышли именно они – еще не знали «что делать», но поняли «кто виноват» и, главное, почувствовали тотальный характер своего недовольства. Как писал публицист Жан Фонтенуа, проделавший путь от коммунизма к нацизму, «6 февраля люди, выступившие против ставискизма, даже если сам Ставиский был заурядным жуликом, восстали против метода, интеллектуального и морального, против века цивилизации»[144]. Речь не о бунте «фашистского варварства» против «цивилизации» в лексиконе тогдашних «левых». Речь о неизлечимой болезни режима, крах которого удалось отсрочить. Припарки еще помогали, но приговор ему был подписан.
Несомненного тактического успеха добились коммунисты. Организовав 9 февраля демонстрацию против «фашистов», они впервые после неуспеха на выборах 1932 г. показали свою силу на улице. 12 февраля они впервые после раскола 1920 г. выступили совместно с социалистами – по инициативе одного из лидеров компартии Жака Дорио и вопреки указаниям Коминтерна. Верный курсу Москвы, Морис Торез добился исключения из партии своего главного конкурента Дорио и он же 27 июля 1934 г. заключил с социалистами договор о единстве действий. Это оказалось первым шагом к созданию Народного фронта летом 1935 г. – в соответствии с новым курсом, провозглашенным в Москве на VII конгрессе Коминтерна.
Демонстрации 6 февраля, в которых выплеснулось народное возмущение «делом Ставиского» и прочими скандалами, нанесли тяжелый удар партии радикалов – «утратившей здравый смысл, истощенной, развратившейся», по определению Дриё Ла Рошеля[145]. Править доминантно она больше не могла. На скамью подсудимых по «делу Ставиского» попали только статисты, несколько депутатов лишились мандатов, но репутация партии пострадала фатально. Удержаться у власти радикалы могли только в союзе с социалистами, что привело их в Народный фронт. Но Даладье пришлось стоять на трибуне с поднятым в «рот-фронтовском» приветствии кулаком по соседству не только с Блюмом, но и с Торезом.
После отставки кабинета Даладье его сменило правоцентристское правительство Думерга, но время работало на «левых». События 6 февраля 1934 г. обусловили победу Народного фронта на всеобщих выборах в мае – июне 1936 г. А эта победа, в свою очередь, стала важным шагом на пути к новой европейской войне.
Как повлияли эти события на «Аction française»?
«Правые движения оказались жертвой своих вечных разногласий и непрерывной войны между вождями. Первой жертвой стала “Action française”. Пожалуй, с этого момента ведет отсчет ее упадок. Вожди монархистов проанализировали поражение, хотя с самого начала знали о невозможности успеха: нужен был Монк, как они говорили» (PPF, 309). Речь о британском генерале Джордже Монке – одном из любимых исторических героев Морраса – который служил Карлу I, затем Кромвелю, после смерти «протектора» стал ключевой фигурой в восстановлении монархии, возвел на престол Карла II, но сам не претендовал на реальную политическую власть. Во Франции такого Монка не было. Вожди «Аction française» знали это лучше, чем кто-либо другой.
Моррас показал, что может быть учителем и стратегом, но не командиром. «Для моррасианцев последствия 6 февраля оказались троякими: потеря престижа и аудитории; разрыв с графом Парижским; глубокий внутренний раскол» (PPF, 309).
«Шестого февраля казалось, – писал месяцем позже Дриё Ла Рошель, то приходивший к Моррасу, то отталкивавшийся от него, – что значение “Аction française” сократилось в той же мере, в какой эффект от его первоначального выступления (27 января – В. М.) сказался на определенных кругах. В этот день оно не сыграло значительной роли, и возглас “Да здравствует Король!” на площади Согласия оказался заглушен “Марсельезой” и “Интернационалом”». «Сожаление, полное злобы и презрения, – продолжал он в другой статье, – вызывала у меня та часть молодежи, которая под знаменем парламентского консерватизма, состоя в жалких рядах радикальной и социалистической партий, шестого осталась сидеть дома, ожидая результата ударов, нанесенных мобильными частями жандармов, и двенадцатого вяло последовала за молодежью коммунистической»[146].
Сам автор 6 февраля был на площади Согласия. Туда же он отправил своего alter ego Жиля Гамбье – в отличие от Дриё, человека дотоле аполитичного, которого события развернули к политике, причем к «правой»: он уехал в Испанию воевать на стороне Франко. «Вышли на площадь» и герои Робера Бразийяка – Франсуа Курте из «Семи цветов», ставший франкистским волонтером, и Жильбер Кайе из «Пленников», нарисовавший стилизованный календарный листок: «6 февраля 1934 – Год Первый Национальной Революции» (RBC, I, 551). История Жильбера отражает эволюцию Робера, которого события 6 февраля побудили к политической активности, а начало гражданской войны в Испании сделало бойцом «правого» фронта.
Неудачная, но реально предпринятая под руководством Доде или Пюжо попытка захватить Бурбонский дворец навлекла бы настоящие репрессии на «Аction française», но подтвердила бы серьезность намерений движения в глазах как претендента на престол, так и рядовых участников. Разочарованный граф Парижский решил, что «речь идет если не о разводе, то о разделе имущества, и отношения уже никогда не будут такими, какими были раньше» (НСР, 114–115). Он решил создать собственную организацию на основе преданности лично себе и своим идеям, которые все больше склонялись «влево».
По инициативе сына герцог де Гиз 22 ноября 1937 г. издал манифест, в котором заявил: «Аction française» «никогда не было ни порождением, ни органом французского королевского дома; не подчиняясь Нашей власти, оно не служило Нам. Хотя его политическая доктрина провозглашает монархический режим, учение этой школы несовместимо с традициями французской монархии. Только французский королевский дом во главе с Нами является хранителем монархической доктрины. Только он уполномочен определить, какой будет завтрашняя монархия» (НСР, 330). Легко заподозрить здесь руку политического советника претендента Пьера де Ла Рока, брата вождя «Огненных крестов» – «конкурирующей организации».
Граф Парижский 4 декабря разъяснил, что учение «Аction française», представляющее собой «национализм якобинского типа» (противники не раз называли Морраса «якобинцем» в отрицательном контексте), «теоретически ведет к рациональному монархизму, практически – к цезаризму и самодержавию» (VCM, 392). «Интегральный национализм ведет к фашизму», – повторил он тогда же в беседе с писателем Анри Бордо, зная, что перед ним друг Морраса и не монархист