Текст заявления был в тот же день вручен послам «локарнских» держав в Берлине. Первым – 18 марта – запротестовал Лондон, через три дня – Париж и Рим. Но протесты – это не дивизии на перевале Бреннер, выдвижением которых Муссолини в июле 1934 г. сорвал попытку нацистского переворота в Вене с возможным «аншлюсом» («воссоединением») Австрии с Третьим Рейхом. Напомнив о демографическом дисбалансе между Францией и Германией, сенатор Анри Лемери 20 марта потребовал от правительства конкретных мер для обеспечения обороны страны и противодействия «преступной» пацифистской пропаганде. Он предостерег от «следования опасной английской политике доверчивости», добавив, что «усилия к франко-британскому согласию не произвели впечатление на Гитлера». «Наша политика слабости и заблуждений, – заключил сенатор, – позволила Германии усилиться до такой степени, что теперь сдержать ее может только коалиция держав» (HLP, 131–147). «Германия объявила нам войну, – прямо заявил Анри Беро, – <…> та гитлеровская Германия, которая подобно всем другим Германиям воспринимает любовь к миру как проявление страха» (HBG-II, 251–252).
Рисковал ли Гитлер в марте 1935 г.? Пятнадцать лет со дня вступления Версальского договора в силу не истекли, и в Майнце еще могли стоять французские войска… если бы не ушли оттуда пятью годами ранее, да еще под фанфары социалистов. «Мы не скрываем удовлетворения и гордости, – писал тогда Леон Блюм. – Сегодня случилось то, чего мы хотели, то, что мы готовили, то, чего мы добились. Нынешние события с полной очевидностью доказывают, что мы работали не только для обеспечения мира в Европе, но и для безопасности Франции»[157].
Расчет фюрера оказался верным, а протесты он больше не воспринимал всерьез. Не испугала его и встреча глав правительств Италии, Франции и Великобритании 11–14 апреля в Стрезе, сопровождавшаяся заявлением о «сохранении независимости и целостности Австрии» и напоминанием о Локарнском пакте: ремилитаризация левого берега Рейна есть casus belli (ЭЭП, 633–635). «Воздадим на этот раз справедливость дуче, к которому мы обычно были столь суровы, – писал Жорж Боннэ. – Он прозорливо указал на германскую опасность. Он требовал, чтобы конференция в Стрезе не была подобна остальным, которые заканчивалась платоническими декларациями. Довольно слов! Пора действовать»[158].
Дальше «платонических деклараций» дело не пошло. 21 мая Германия сделала следующий шаг, приняв закон о создании национальной армии – Вермахта. Гитлер заявил, что после войны разоружилась только Германия, что Рейху нужен мир, но поступать он будет, исходя из своих интересов.
Прямой угрозой интересам Германии Гитлер объявил франко-советский договор. Пакт о ненападении, заключенный правительством Эдуара Эррио 29 ноября 1932 г., действовал всего два года. Новый договор о взаимной помощи в качестве министров иностранных дел готовили Жозеф Поль-Бонкур и Луи Барту, но подписывать его 2 мая 1935 г. пришлось их преемнику Пьеру Лавалю. Будущему главному коллаборанту задним числом приписали давнее стремление к союзу с нацистами против СССР, хотя Лаваль стремился к созданию сбалансированной системы общеевропейского мира, предусматривавшей разрядку напряженности между Парижем и Берлином (характер тамошнего режима его не волновал) и вовлечение Москвы в европейскую политику с одновременным сдерживанием ее путем коллективных соглашений и взаимных обязательств. «Лаваль имел свое, особое представление о роли пактов. Для него они были не союзами, направленными на сохранение баланса сил, но скорее публичными обещаниями хорошего поведения в международных отношениях»[159].
Лаваль не был энтузиастом франко-советского сближения, но к скорому заключению договора его подталкивали несколько факторов. Первый – позиция восточноевропейских союзников. «Ни Малая Антанта[160], ни Балканская Антанта[161] не могут существовать без франко-советского соглашения», – заявил ему в январе 1935 г. Николае Титулеску, руководитель внешней политики Румынии[162]. Второй – «восстановление военной независимости» Германии, на которое нельзя было не отреагировать. Затем пришлось считаться с реакцией Берлина на пакт с Москвой. «Если Германия полагает, что с помощью договора Франция стремится играть на руку России, это ошибка, – уверял Лаваль в конце июля германского посла. – У Франции противоположная цель. Она хотела побудить Россию отказаться от идеи большевизации Европы и проводить активную европейскую политику, необходимую для всеобщего мира. <…> В дальней перспективе Франция не намерена вести русскую политику в старом стиле»[163], т. е. в духе союза с Российской империей.
Коммунисты не просто одобрили договор, как и любые действия СССР. Когда в коммюнике по итогам визита Лаваля в Москву 13–15 мая появилась фраза, вставленная по просьбе гостя: «Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обороны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности»[164], – они из ярых антимилитаристов сделались патриотами. Остальные «левые» рекламировали договор как противовес Германии – с целью убедить тех, кто по политическим мотивам был против соглашения с большевиками. Среди «правых» его защищали немногие вроде Поля Рейно, заявившего: «Союза с Англией недостаточно. Нам нужен союз с Россией»[165].
Вожди «Action française» были в числе непримиримых противников союза. «Никто не видел и не чувствовал с бо́льшим негодованием безумие русского альянса, как мы», – напомнил в 1941 г. Моррас (MSF, 88). Он придерживался этой позиции еще в конце XIX в., в период «сердечного согласия» Парижа и Петербурга, воспоминания о котором «левые» пытались использовать. Главный аргумент звучал следующим образом: «Германизированная до мозга костей, управляемая немцами (так! – В. М.), Россия никогда первой не порвет с Берлином. Для наших союзников антигерманизм был лишь чувством; он если и царил у них, то не господствовал над ними» (КЕТ, 15–16). «Если представить (не дай Бог!) республику в России, – писал Моррас 1 мая 1916 г., – ее ориентация будет куда более прогерманской, чем у монархии»[166]. К этому аргументу он прибегал и позже, утверждая, что немцы даже после Ноябрьской революции 1918 г. не только контролируют большевистский режим, но используют его как орудие своей экспансии. «Армия Врангеля вынуждена полностью оставить Крым, отступить до Босфора и дальше, – подвел он итог 29 ноября 1920 г. в L’AF. – Черное море может стать новым звеном союза между большевистским варварством и исламом. Румыния ожидает русского вторжения, Польша проявит глупость, если не задумается, что ее очередь не за горами. От Средиземного до Балтийского моря весь внешний периметр Антанты под угрозой. <…> Очевидно, что центр противостоящего ей заговора находится в Берлине»[167].
В начале тридцатых годов убедительным аргументом против договора служили распространенные представления о военной слабости СССР. «Верить в то, что с Советами можно заключить сколько-нибудь сильный союз – пустая мечта», – писал Доде 20 сентября 1933 г. (WAF, 319). Сохраняли силу и идеологические соображения, включая боязнь коммунистической пропаганды во Франции и ее колониях. «C.C.C.Р. – это не страна. Это инициалы идеальной родины без границ. Союз Советских Социалистических Республик при необходимости может охватить весь мир», – утверждал 28 июля 1934 г. Бенвиль (JBJ, III, 243).
Казалось бы, после прихода Гитлера к власти, ремилитаризации Германии и явного усиления там реваншистских и экспансионистских тенденций Франции был полезен любой антигерманский союз. Так утверждали не только «левые», но многие либералы вроде Эмиля Бюре, писавшего 2 декабря 1935 г: «Сегодня, как и вчера, политические интересы Франции и России требуют объединения их сил, чтобы сдержать воинственную и алчную Германию» (ЭЭП, 739).
«Сегодня, как и вчера»… Но «сегодня» Советский Союз относился к международным соглашениям и обязательствам перед партнерами куда циничнее, чем Российская империя. Понимали ли это французские апологеты нового «сердечного согласия»? Многие «правые» понимали, потому что еще 12 февраля 1935 г. Бенвиль напомнил: «Будут ли Советы воевать за нас? Будем ли мы воевать за Советы? Вот вопросы, причем самые важные»[168]. Умирая от рака, весь последний год жизни он неустанно твердил, что «новый союз чреват вовлечением нас в конфликт не только между германизмом и славизмом, но между коммунизмом и гитлеровским национализмом» (14 ноября 1935)[169].
Главным тезисом противников договора было то, что он не уменьшает для Франции опасность войны, но увеличивает ее, не давая взамен никаких реальных гарантий. Чтобы прийти на помощь Франции советским войскам требовалось пройти через территорию Польши и Румынии, которые категорически отказывались пропускать их. «Эти народы живут слишком близко от большевиков, чтобы не испытывать ужаса перед ними», – заметил сенатор Лемери (HLP, 211), возглавлявший «Общество друзей национальной России», т. е. «белоэмигрантов». Даже «левый» писатель Жюль Ромэн в декабре 1933 г. заявил: «Если наши руководители полагают, что союз с Россией способствует предотвращению войны, они совершают смертельно опасную ошибку»