<…> То, что он отвергает, это узкая интерпретация – чуждая самому Моррасу – в том смысле, что смена режима решает все проблемы, тогда как взлеты и падения страны всегда определяются общим поведением людей, их достоинствами и недостатками»[209].
Письмо Морраса в июне 1951 г. укрепило португальского лидера в решении остаться во главе правительства и не претендовать на пост президента после смерти Кармоны. Разработанная Салазаром конституция «Нового государства», наделяла всенародно избиравшегося президента огромными полномочиями[210]. На практике всю полноту власти осуществлял премьер, формально назначаемый президентом. Однако авторитарный режим не означал отсутствие оппозиции и критики в адрес Салазара, которая оживилась перед выборами. Стоит ли подвергать авторитет диктатора проверке цифрами и процентами голосования, которое не обещало тоталитарного единодушия, – или лучше пусть этим рискует новый кандидат в «разрезатели ленточек», как вполголоса называли Кармону? «Не бросайте нас! Останьтесь! Правьте!» – заклинал Салазара Моррас 31 мая из тюрьмы Клерво, говоря не только о «живейшем восхищении, которое вызывают у меня ваши труды, их успех, их триумф», но и об «остром любопытстве, с которым я слежу за новой фазой (конечно, не критической, но серьезной) той благородной истории, которой вы отдали себя и свое имя». «Вы потеряли стойкого солдата, – писал он, – который без выстрелов, не пролив ни капли крови, восстановил порядок в Португалии и передал ее в ваши сильные руки. Продолжайте, именно вы, растить золотое дерево порядка, власти и свобод»[211]. Объясняя свое решение, адресат зачитал письмо министрам, затем обнародовал его.
В том же письме заслуживает внимания замечание на излюбленную тему автора: «Я не слишком верю в латинскую расу в физическом смысле. Но от всей души я верю в латинский, точнее, в эллинско-латинский дух».
Годом позже Моррас напутствовал отправлявшегося в Лиссабон Массиса, послав ему для передачи Салазару итоговое собрание своих стихов «Внутреннее равновесие»: «Выразите ему мое давнее восхищение, почти нежность! Ведь это он дал, или точнее вернул, власти наиболее человеческое из лиц». Осведомившись о здоровье Морраса и его полусвободной жизни[212], Салазар спросил: «Моррас думает, что Запад можно спасти?». «Моррас – человек надежды, – ответил Массис. – Запад болен, но жив». Разговор зашел о планах объединения Европы. Гость пояснил: «Моррас думает, что вступление в союз держав не должно означать для страны ни сдачи ее моральных и духовных позиций, ни потери политических позиций ради выгоды искусственной правовой конструкции, унитарного государства без души. <…> Сопряжение сильных национальных чувств только укрепит союз. Вот что думает Моррас». «В каком согласии было сознание двух этих людей, их убеждения, тревоги и желания!» – заключил Массис (MNT, 416–419)[213].
Многие консерваторы восторгались Юзефом Пилсудским и Миклошем Хорти, но главным положительным героем, по крайней мере, до середины тридцатых, оставался Муссолини, «Ришелье при низеньком Людовике XIII», т. е.
Викторе-Эммануиле III (CMP, 125). «Исторически это первая революция Порядка <…> не временная цезаристская диктатура, но новая и долговечная форма общественной эволюции, – отметил Массис. – <…> Фашизм заслуживает благодарности человечества, достойного этого имени, прежде всего за защиту важнейших ценностей западной традиции, за их сохранение и упрочение» (НМС, 5, 8–9). «Италии требовалась диктатура, – писал Моррас в начале 1937 г. – Гений диктатуры и диктатора успокоил, замирил, оживил страну, которая то билась в лихорадке, то лежала без сил»[214]. Положительные стороны новой власти он видел в урегулировании отношений с монархией и Ватиканом, в ликвидации нараставшего экономического и социального хаоса, во введении корпоративной системы и замене классовой борьбы классовым миром, в ликвидации парламентаризма, запрете компартии и масонских лож. Главными отрицательными сторонами фашистского режима Моррас считал гипер-этатизм, централизацию власти и однопартийную систему, поскольку вообще выступал против партий. Отношение «Action française» к итальянскому фашизму, как отметил М. Грюнвальд, «не было апологией без нюансов»: «С течением времени становилось все более ясным, что, сохраняя симпатию к Муссолини, Моррас и его сторонники не желали видеть установление во Франции режима, похожего на тот, что существовал на Апеннинах» (MGA, 50).
После прихода Муссолини к власти коминтерновские пропагандисты сразу придумали «международный» и даже «мировой фашизм» для суммарного обозначения своих врагов и для дискредитации фашистского движения как буржуазного и реакционного[215]. Через 16 лет Массис в предисловии к «Вождям» подчеркнул: «Международный фашизм – это миф, причем миф опасный. <…>
Доктрина Муссолини никогда не смешивалась с национал-социализмом, с которым ее несправедливо сближают» (НМС, 40, 9). «Вопреки утверждениям марксистов, международного фашизма не существует», – говорилось в рекламной листовке «Вождей», куда были вынесены принципиально важные положения[216]. Рецензируя книгу в конце марта 1939 г., Бразийяк поставил в заслугу автору «разрушение созданного марксистами идола международного фашизма». «Международного фашизма не существует, – пояснил он, – потому что Германия не принадлежит к нашему моральному миру» (RBC, XII, 273–274)[217]. Тогда же в романе «Семь цветов» он, устами одного из героев, констатировал рождение нового типа человека – фашистского, uomo fascista – состоявшееся в Италии и возможное в других странах, со значимой оговоркой: «Думаю, в Германии мы лишь через десять лет увидим подлинного человека Третьего Рейха, лишенного саксонского или баварского партикуляризма» (RBC, II, 461–462). Бразийяк не забывал учение Морраса и Бенвиля о «Германиях» и понимал логику Гитлера, стремившегося к полной унификации страны.
Существовал ли фашизм во Франции? «Словом “фашизм” называют явления, заметно отличающиеся друг от друга, в зависимости от личности говорящего и от страны и эпохи, о которых идет речь. Во Франции межвоенного периода и периода оккупации оно скрывает три следовавших друг за другом явления: двадцатым годам соответствует один фашизм, тридцатым – второй, сороковым – третий. <…> Фашизм одного поколения не тождествен фашизму следующего», – констатировал знаток предмета П.-М. Дьюдонна[218]. «Левые» уже перед выборами 1924 г. поставили знак равенства между «Action française» и фашизмом как синонимом всего плохого[219]. Позже израильский историк З. Штернхел написал несколько книг о «французских корнях» фашизма, объявив его первым идеологом Барреса, который пытался сочетать национализм с социализмом[220]. Его единомышленники, преимущественно «левые», ссылаясь на интерес Морраса и Барреса к социализму, но «патриотическому» (Прудон), а не «космополитическому» (Маркс), объявили их предшественниками не только Муссолини, но и Гитлера, благо подобрать цитаты нетрудно. Парадоксально, но ту же схему принял «правый» немецкий философ и историк Эрнст Нольте в книге «Фашизм в его эпохе» (1963; франц. пер. 1970; рус. пер. 2001), заслуживающей внимания, но лишь в контексте послевоенных идеологических споров.
«Как и в случае с социализмом, Франция является родиной большинства идей фашизма, – писал в конце 1939 г. Пьер Дриё Ла Рошель, ранее называвший себя фашистом. – Прудон, Сорель, Моррас многим обогатили фашистские идеи о корпорациях и синдикализме, о связи национального с социальным, о духе ответственности и руководства и даже о философии насилия»[221]. «Такого рода аналогии не менее поверхностны, – подчеркнул А. М. Руткевич в предисловии к переводу «Будущего интеллигенции» Морраса, – чем обнаружение “фашизма” в текстах Ницше, Достоевского или Розанова. <…> Такого рода исторические штудии выполняют известную идеологическую функцию: всякий протест против плутократии, всякий популизм в сочетании с национализмом (в особенности, если присутствует и антисемитизм) получают ярлык “фашизм” и дискредитируются»[222].
Каковы были реальные отношения между «Action française» и фашизмом? «Фашизм, несомненно, многому научился у движения ”Action française”, которое является его славным предшественником в сфере отвлеченных идей», – заявил в 1928 г. фашистский публицист Франсиско Хомем-Кристо, добавив: «Напротив, “Action française” ничему не научилось у фашизма, и это очень жаль». Приведя эти слова, Ю. Вебер верно заметил, что «различия между “Action française” и фашизмом гораздо важнее, чем черты сходства» (WAF, 158). Напомню, что первый и единственный идеолог французского фашизма 1920-х годов, копировавшего итальянский, Жорж Валуа именно по этой причине порвал с «Action Française» и стал непримиримым противником движения, вожди которого, в свою очередь, прокляли его[223].
Отвечая критикам 30 марта 1933 г., через два месяца после прихода Гитлера к власти, Тьерри Монье объяснял, почему «Action française» как националистическое движение не приемлет ни нацизм (расизм), ни фашизм (этатизм). «Расизм и этатизм пригодны только для несовершенных обществ. Общество, в котором цивилизация достигла истинных вершин, не может довольствоваться подобными явлениями. В замке аристократических и редких ценностей негде укрыться этим грубым культам, духовная бедность которых сравнима лишь с их вредоносностью и бесплодием. Перед лицом этатизма и расизма национализм представляет единственный приемлемый способ сохранить настоящие ценности, поскольку это единственная социальная позиция, в равной