«– Политическая ситуация во Франции, товарищи… Итак, ситуация гораздо серьезнее, чем это принято считать. Короче, в стране поднимает голову фашистское движение… Успехи сторонников Гитлера в Германии…
Жиль был поражен. Фашистское движение во Франции? Он не имел об этом ни малейшего представления… Стало быть, он был недостаточно информирован? Нет, это какая-то фантасмагория. К чему, собственно, клонит Клеранс?
Клеранс продолжал:
– Нам нет нужды создавать новую партию. Партий хватает. Но мы должны сформировать ядро, чтобы объединить вокруг него партию и отдельных людей, которых можно будет вовлечь в борьбу против фашизма.
Жиль (в отличие от Дриё – В. М.) плохо знал итальянский фашизм и имел весьма смутное представление о гитлеровском движении. Однако ему казалось, что в общем и фашизм, и коммунизм идут в одном направлении, и это направление ему нравилось. Но коммунизм был невозможен. В этом его убедили последние встречи с французскими коммунистами, на которых он побывал вместе с Клерансом. Оставался фашизм. Почему раньше ему не приходило в голову ближе познакомиться с фашизмом?
Слушая, как Клеранс разоблачает фашизм, Жиль вдруг понял, что он сам, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно шел навстречу фашизму. И именно к фашизму он хотел направить Клеранса. Разве не был фашизм создан по какой-то интуиции представителями левых сил, простодушно открывавших для себя значение власти, дисциплины и силы? <…> После собрания Жиль отвел Клеранса в сторону и без обиняков выложил ему то, что думал.
– Ты мне дал пищу для размышлений: в конечном счете фашистское движение – это нечто более значительное, чем нам кажется.
– Безусловно.
– В конце концов, раз уж мы не стали коммунистами, то вполне вероятно, что мы станем фашистами, – Клеранс, как обычно, посмотрел на него с наигранно-веселой снисходительностью. – Я считаю, – невозмутимо продолжал Жиль, – что ты выбрал правильную тактику на пути к фашизму. Объявить себя антифашистом в стране, где фашизмом еще и не пахнет, это лучший способ расчистить ему дорогу»[235].
В случае Морраса, Доде, Бенвиля, Массиса представить такое превращение невозможно.
«Моррас любил латинские диктатуры Франко и Муссолини <…> потому что любил эти страны и верил в латинство»[236], хотя резко реагировал на любые антифранцузские выпады в Италии. Французские националисты видели в режиме дуче потенциального союзника против Берлина или хотя бы противовес ему, возможность «политики католической и латинской, соответствующей общему благу», поскольку любые осложнения отношений между Парижем и Римом «выгодны только общему противнику» (НМС, 6), т. е. Германии и СССР.
Отношения фашистской Италии с этими странами знали приливы и отливы, но в 1924 г. она среди первых в Европе признала Советский Союз и через девять лет, отмеченных развитием сотрудничества во многих областях, заключила с ним договор о дружбе, ненападении и нейтралитете[237]. Муссолини поддерживал усилия канцлера Брюнинга по пересмотру «мирных» договоров и решению проблемы долгов и репараций, поскольку сам стремился к этому. «Италия действует вместе с Рейхом», – с тревогой писал один аналитик «Action française» в конце 1932 г. (AAF-1933, 94). Однако четыре года спустя его коллега признал: «От победы 1918 г. Италия получила далеко не все территориальные выгоды, на которые могла законно рассчитывать. <…> Фашистское правительство отказалось числить Италию среди удовлетворенных стран. Ощущение совершенной несправедливости вкупе с соображениями внутренней политики оправдывало и объясняло такую позицию» (AAF-1937, 185).
Приход Гитлера к власти, обозначивший перспективу усиления Германии, мог быть использован для сближения Парижа и Рима и решения накопившихся проблем (невыгодный Франции паритет военных флотов и колониальные претензии Италии в Африке). «Наши отношения с Германией выглядят дружескими, – сказал тогда Муссолини французскому послу, – но глубоко ошибаются те, кто хотят видеть доктринальную общность между фашистами и гитлеровцами. Мы сходимся лишь в отрицательной части, например, в борьбе с коммунизмом, но наши положительные программы принципиально отличаются» (CRE, 33). Об этом же дуче, хотя и в осторожных выражениях, в сентябре 1933 г. говорил с Массисом.
Предложенный Муссолини в 1933 г. «пакт четырех» (Италия, Франция, Великобритания, Германия) для мирного и согласованного решения европейских и не европейских (колониальных) проблем, со ссылками на Статут Лиги Наций и Пакт Бриана – Келлога, логично развивал его политику. Несмотря на сопротивление разных сил (в частности, Малой Антанты), соглашения удалось достичь, но в итоге подписанный дуче и послами трех стран 7 июня в Риме пакт так и не был ратифицирован Францией и Великобританией[238]. Пессимизм Муссолини усилился после первой встречи с Гитлером в Венеции 14–15 июня 1934 г., о котором он в разговорах с приближенными отзывался как о «психе» и «клоуне»[239]. «Ночь длинных ножей» 29/30 июня 1934 – расправа с вождями СА и пестрой компанией политических противников вроде экс-канцлера Шлейхера – вызвала негодование Морраса против «гитлеровской бойни» и филиппику в адрес «кучки французских консерваторов, слишком восприимчивых к мертвецким красотам берлинской диктатуры» (VCM, 374–375).
Через три недели австрийские нацисты попытались захватить власть и убили канцлера Энгельберта Дольфуса, режим которого называли «католическим фашизмом» или «австрофашизмом». Над страной нависла угроза захвата, но Муссолини, считавший Дольфуса союзником и другом, выдвинул войска на границу с Австрией. Берлин отступил, как будто ничего не было, а Гитлер сделал выводы из пассивности Парижа и Лондона, где ограничились словами. «Венская авантюра показала, что он богат злонамеренными замыслами, – отметил Моррас на послевоенном процессе. – Стали ли правители (Франции – В. М.) действовать в соответствии с этим? Нет! <…> Демократы обличали фашизм, однако настоящий фашизм, итальянский, сослужил нам в июле 1934 г. достойную службу, когда Муссолини отправил 60 000 человек на (перевал – В. М.) Бреннер против Гитлера и гитлеровцев и остановил их поход на Вену» (МРС, 96–97).
«Германию заставит отступить только тесный союз Англии, Франции и Италии – союз политический и военный», – заявил Доде 12 апреля 1935 г. (MGA, 142). Однако никакие тревожные вести из-за Рейна не могли заставить МИД Франции смотреть в сторону Рима. Министр Луи Барту пытался оживить Малую Антанту и готовил новый пакт с СССР. Англофил и италофоб Алексис Леже сменил на посту генерального секретаря – «серого кардинала» ведомства – италофоба и англофила Филиппа Бертело, которого Моррас прозвал «сэр Филипп». Тогда вождь монархистов решил действовать сам.
Моррас часто обедал в кафе на вокзале Орсэ. Там же бывал экс-премьер Пьер Лаваль, занимавший в кабинете Думерга пост министра колоний. Сначала он раскланивался с мэтром, потом стал подсаживаться и беседовать. Однажды Лаваль сказал, что ищет человека – не из мира политики – для конфиденциальных переговоров с Муссолини по колониальным проблемам. Моррас посоветовал своего молодого знакомого Пьера Паскаля, знавшего итальянский язык. Министр согласился, и Паскаль отправился в Рим, где 28–30 апреля 1934 г. трижды беседовал с дуче[240].
Встречи подготовили соглашение, которое Лаваль в качестве министра иностранных дел[241] заключил 6 января 1935 г. с Муссолини. Франция признала за Италией «экономические преимущества» в Абиссинии (Эфиопии) ради достижения давней цели – обеспечения своего господства в Тунисе. Тогда же на аудиенции у папы Пия XI Лаваль попросил отменить осуждение «Action française», но понтифик «строго ответил, что это вопрос доктринального характера и касается только церкви»[242]. Вопреки утверждениям о том, что Франция тем самым санкционировала, пусть молчаливо, агрессию против Эфиопии (на ее границе с итальянской колонией Эритрея периодически вспыхивали конфликты), в мае того же года премьер Фланден заявил Галеаццо Чиано, зятю Муссолини, еще не ставшему министром иностранных дел, что соглашения не дают Италии карт-бланш на военную экспансию и что вопрос необходимо согласовать с Англией, имеющей интересы в регионе (Сомали). Чиано ответил, что «с этой стороны не предвидит никаких трудностей»[243]. Французский парламент ратифицировал соглашение.
Вторжение в Эфиопию, начавшееся 3 октября 1935 г. при одобрении и поддержке абсолютного большинства итальянцев, включая противников дуче[244], раскололо «активную фракцию» французского общества, но еще не само общество. Формально независимая и христианская, принятая в 1923 г. – при содействии Муссолини и противодействии англичан! – в Лигу Наций, империя негуса воспринималась в Европе как страна, где существуют рабство и работорговля, а центральная власть не контролирует окраины. По соглашению 1906 г. Италия, Франция и Англия разделили ее на сферы влияния. «Муссолини требует для себя лишь то, что Англия делает в Индии и Египте, а мы в Тунисе и Марокко[245], – писал 23 июля 1935 г. Бенвиль. – Он хочет установить в Эфиопии протекторат» (ТНМ, 300). Британскому журналисту Уорду Прайсу дуче сказал: «Я лишь следую примеру того, что ваш народ так часто делал в прошлом»[246].
Еще до начала вторжения Лига Наций при участии британского министра по делам Лиги Энтони Идена занялась рассмотрением эфиопских жалоб на действия Италии, хотя ее генеральный секретарь Жозеф Авеноль склонялся к идее предоставить Риму мандат на управление Эфиопией. Его предшественник на этом посту Эрик Драммонд, в 1933 г. ставший послом в Риме, тоже выступал за компромисс, но речь шла о святом – о защите колониальных интересов империи. 9 августа Бенвиль заметил: «Хочет ли Англия предотвратить войну между Италией и Эфиопией из любви к человечеству и ради защиты слабых, или ей нужны гарантии в отношении озера Тана и истоков голубого Нила, т. е. своего положения в Судане и Египте?» (ТНМ, 300). Речь шла о сохранении британского контроля над трансафриканским путем «от Кейптауна до Каира».