Муссолини пытался договориться, но не справился с Иденом и теми, кто стоял за ним. Тогда он заявил, что «пойдет до конца», будь то «с Женевой, без Женевы или против Женевы» (DMP, 334). Англичане заговорили о санкциях и о блокаде Италии в случае вооруженного вторжения, но дуче ответил, что санкции – это война. Премьер и глава МИД Лаваль напомнил об этом 28 августа на заседании кабинета. Мнения разделились. «Правые» вроде военного министра Жана Фабри высказались против санкций. «Левые» во главе с Эдуаром Эррио – за санкции и сотрудничество с Лондоном (FPC, 69–70). «Если наступит момент, когда придется выбирать между Великобританией и Муссолини, – заявил лидер радикалов, – я не стану колебаться и десяти секунд: я пойду вместе с Великобританией. <…> Я никогда не отрекусь ни от Англии, ни от Лиги Наций». «Я никогда не буду голосовать за санкции», – ответил Лаваль. Процитировав этот обмен репликами в мемуарах, Эррио заметил: «Позиции определились. Ни разу еще мой конфликт с Лавалем не принимал столь острой формы» (ЭЭП, 691). «Поддержка Италии в абиссинском вопросе означала отторжение Лиги; поддержка Англии означала поддержку Лиги. Таков был реальный выбор», – суммировал британский историк Дж. Уорнер, добавив: «Лаваль попытался избежать выбора и закончил ничем»[247].
22 сентября L’AF опубликовала имена 138 парламентариев, высказавшихся в пользу санкций, позже присоединив к ним еще двоих, с призывом Морраса: «Прошу наших друзей вырезать этот список и спрятать в самое надежное отделение бумажника. Это имена тех, кто готов бросить нашу страну в войну ради Лиги Наций и Москвы. <…> Убийцы! В отсутствие национальной власти, способной пресечь ваши изменнические замыслы, надо объявить самые крайние меры, надо, чтобы ваша кровь пролилась первой» (VCM, 378).
Орган социалистов «Populaire» 1 ноября ответил в тон: «Если однажды война начнется, то потому что этого хотели Моррас и Беро. <…> Когда пробьет час мобилизации, воины, прежде чем отправиться в предназначенный им славный путь, прикончат Морраса и Беро, как собак» (VCM, 379). Беро, заявивший: «Мы никогда не нападем на наших итальянских братьев ради негуса» (HBG-I, 283), – так часто вспоминал эту цитату, что главный редактор «Populaire» Леон Блюм объявил ее фальшивкой. Беро подал на него в суд, выиграл дело и получил компенсацию.
Пытаясь предотвратить конфликт, Лаваль обратился к британскому министру иностранных дел Сэмюэлю Хору, лично знавшему Муссолини c 1917 г.[248], с предложением координировать действия. «Мысль о войне с Италией, – пояснил Хор, – мы оба исключали как слишком опасную для будущего Европы. Мы согласились, что должны по возможности не провоцировать Муссолини на начало военных действий, а любые экономические меры, коллективно принятые Лигой, должны применяться осторожно и поэтапно»[249]. Британский министр произнес примирительную речь, но дуче было не остановить. Отвергнув рекомендации комиссии Лиги, 2 октября он велел провести по всей стране массовые митинги, названные «гражданской мобилизацией», и произнес громоподобную речь: «Экономическим санкциям мы противопоставим нашу дисциплину, трезвость и дух самопожертвования. На военные санкции мы ответим военными мерами. На военные действия мы ответим военными действиями! <…> Но я клятвенно обещаю вам сделать все возможное, чтобы этот конфликт колониального характера не принял характер и масштаб европейского конфликта» (AAF-1937, 187–188). Это была команда к вторжению в Эфиопию.
Великобританию охватила волна италофобии, но выступать против Рима в одиночку Лондон не решился – требовалась помощь Парижа. «Я отказываюсь верить, что настоящие великодушные французы могут присоединиться к санкциям против Италии», – заявил Муссолини по радио (CRE, 67). 7 октября Совет Лиги Наций признал действия Италии актом агрессии. 11 октября после двухдневных дебатов Ассамблея Лиги 50 голосами против 4 проголосовала за экономические санкции против Италии. Франция не возражала: Лаваль убеждал итальянского посла, что согласился, дабы не допустить применения военных мер, как предлагали англичане[250]. «Фронт Стрезы развалился, спокойствие и безопасность Европы принесены в жертву африканским перипетиям», – констатировал Жан Монтиньи[251]. Германия заняла позицию благожелательного нейтралитета и начала поставки угля, железа и химикатов в Италию.
4 октября в парижских газетах появился составленный Массисом «Манифест французских интеллектуалов в защиту Запада и мира в Европе» в поддержку «цивизизаторского завоевания одной из самых отсталых стран мира» и против «братоубийственного конфликта» с Италией, который «не только станет преступлением против мира, но нанесет непоправимый урон цивилизации Запада» (ТНМ, 301). Среди 64 подписавших: 16 академиков, 12 членов Института Франции и множество знаменитостей, старых и молодых, включая Морраса и Доде, от Мориса Метерлинка и Габриэля Марселя до Дриё Ла Рошеля, Бразийяка и Ребате. Манифест был открыт для желающих присоединиться, коих в итоге набралось 850 человек.
Не довольствуясь одной своей подписью, Моррас 13 октября продолжал в обычной манере: «Тем, кто толкает нас на войну, надо рубить головы. Поскольку в распоряжении добрых граждан нет гильотины, остается сказать им: есть у вас пистолет, револьвер или хоть кухонный нож? Что есть, то и послужит вам против убийц мира, список которых у вас уже имеется» (VCM, 378). Это было повторение угрозы, адресованной в 1926 г. министру внутренних дел Абрахаму Шрамеку[252], но в более резкой форме: ее можно рассматривать как подстрекательство к убийству.
Стремясь не допустить перерастание локального конфликта в европейский, Лаваль пригласил Хора заехать в Париж по дороге в Швейцарию, куда тот отправился на лечение, и 8 декабря предложил ему план раздела Эфиопии с сохранением ее формальной независимости, считая такой вариант приемлемым и для Лиги, и для Муссолини (в ходе разговора он несколько раз звонил ему)[253]. Министры подписали соглашение, о чем сообщили в официальном коммюнике, не раскрывая его содержание. Обладавшая обширными связями в дипломатических и политических кругах журналистка Женевьева Табуи, враг Лаваля, раздобыла и обнародовала текст соглашения, верно рассчитав, что это вызовет дружное возмущение «левых» (ЭЭП, 742–746). Отвергнутый всеми, включая Италию и Лигу Наций, план был похоронен. 18 декабря Хор подал в отставку, напоследок попытавшись оправдать перед Палатой общин план, который он и через два десятилетия называл «лучшим из возможных». После долгих и бурных прений в Палате депутатов кабинет Лаваля 24 января 1936 г. тоже ушел в отставку. «Последний шанс сохранить единый фронт перед лицом германской агрессии улетучился»[254].
Всеобщие выборы, прошедшие в два тура 26 апреля и 3 мая 1936 г., принесли победу Народному фронту. Тем временем Италия завершила завоевание Эфиопии: 5 мая войска вступили в Аддис-Абебу. Через четыре дня дуче с балкона палаццо Венеция провозгласил короля Виктора-Эммануила III императором Эфиопии. «Никогда еще объединение всех итальянцев вокруг Муссолини не было столь всеобщим», – сообщил из Рима французский посол[255]. Консерваторы устами сенатора Лемери призвали нового премьера Леона Блюма проявить государственную мудрость и нормализовать отношения с Италией, отказавшись от партийной «антифашистской» риторики (HLP, 154–156).
«Action française» на мудрость Блюма не рассчитывало. Одним из первых шагов премьера стал отзыв из Рима посла Шарля де Шамбруна как слишком близкого к Муссолини. Дуче потребовал, чтобы в новых верительных грамотах король был назван «императором Эфиопии», сказав Шамбруну: «Вы можете пробыть здесь еще десять лет, и мы не будем требовать от вас признания итальянской империи в Эфиопии. Но ваш преемник будет обязан это сделать. Ваш отзыв – ошибка, причем большая!» (CRE, 134). Взамен он обещал различные уступки вплоть до пропуска французских войск через итальянскую территорию для оказания помощи Чехословакии или Австрии в случае германской агрессии. Эти предложения дуче повторял неоднократно, в том числе в январе 1937 г. через вернувшегося в Париж после рождественских каникул посла Витторио Черрути. Согласно позднейшим показаниям Блюма перед парламентской комиссией по расследованию событий 1933–1945 гг., посол сказал ему: «Должен сообщить, что Муссолини ненавидит Гитлера, что он испытывает к нему невыносимое отвращение. С другой стороны, Муссолини уверен, что, если Франция и Италия тесно сплотятся, ничто в мире не сможет сопротивляться такому союзу 80 миллионов латинян. Единственное, что нас сейчас разделяет, это Испания»[256]. Послу Блюм ответил уклончиво-отрицательно, а товарищам прямо разъяснил, что, будучи главой не только правительства, но Социалистической партии и Народного фронта, отказывается иметь дело с фашистами, тем более поддерживающими военный мятеж против Народного фронта в Испании. Поэтому Францию в Риме два года представлял поверенный в делах, а не посол[257]. «Англия, Германия, даже Россия были там. <…> Мы отсутствовали. Всё совершалось без нас и вопреки нам», – с горечью констатировал Беро (HBG-II, 125).
«Сделав это, Блюм углубил пропасть, которую создала между Италией и Францией абсурдная политика санкций. Он похоронил всё, что осталось от духа Стрезы, и убедил Муссолини в необходимости сближения с Гитлером»[258]. «Предварительно уверив Муссолини в свободе действий, Лондон и Париж приняли сторону противников Рима в эфиопском вопросе, отказались признать его завоевания и более двух лет продолжали ненужную ссору, чем бросили Италию в объятия Германии», – подвел Массис неутешительный итог в начале 1939 г. (НМС, 237–238). Было бы несправедливо умолчать об исключительном вкладе в это дело британского министра иностранных дел Идена, личная и публичная неприязнь которого к Муссолини («он не джентльмен!») подчистую уничтожила былую англофилию дуче и потенциал сотрудничества двух стран