Вождя монархистов не впервые приговаривали к тюремному заключению, но впервые его пришлось отбывать по-настоящему. Арест пожилого знаменитого писателя не прибавил симпатий к властям, и реакция прессы, за исключением «левой», была однозначно отрицательной. «Судьба кабинета Блюма – совершить еще больше ошибок, чем можно подумать, – писала 31 октября в редакционной статье респектабельная «Journal des Débats». – <…> К аргументам против него добавился арест Шарля Морраса. <…> Каковы бы ни были юридические основания процедуры, против этого акта выступает громадное большинство французского общественного мнения. <…> Моррас повсеместно признан – даже теми, кто не разделяет все его взгляды и не поддерживает все его высказывания, – одним из самых выдающихся представителей французской литературы и мысли, одним из самых активных, бдительных и прозорливых защитников национальных интересов. <…> Кабинет Блюма уже причинил много зла нашей стране своими претензиями и неспособностью. Это одно колоссальное усилие по дезорганизации всех материальных и духовных сил нации. Но худшая его ошибка, его грех против духа – моральный хаос, вызванный фанатизмом, унижение идеи правосудия. Рано или поздно правосудие отомстит»[268]. «Моррас напомнил нам о том, о чем мы слишком часто забываем, – писал Бразийяк, – о чести и рискованности нашей работы. <…> Пример Морраса показывает, что думать, действовать, писать – это дорогого стоит» (BRB, 152–153). L’AF на первой полосе вела счет дням, которые он отбыл в заключении.
Условия содержания в Санте были несравнимы с германскими или советскими тюрьмами, какими мы знаем их по свидетельствам современников, но все равно это была тюрьма – с решетками, глухими железными дверями, узкими лестницами, мрачными коридорами и неистребимым «запахом несчастья», по словам Массиса. С тех пор здание перестроили, и камера не сохранилась. Визитерам запомнились камера в 14 квадратных метров (3,5 на 4) с зарешеченным окном, походная кровать, три стула и столик, заваленные книгами и бумагами. На убогих стенах – портреты Фредерика Мистраля, Барреса и Бенвиля, виды Афин и Прованса. В полном распоряжении единственного узника «политического блока» оказалась и столовая, большой стол которой вскоре оказался покрыт печатной продукцией[269].
Режим содержания «политического» был либеральным. Друзья, включая жену Доде и вдову Бенвиля, ежедневно приносили ему еду и вино. Знакомые и незнакомые слали гостинцы из всех уголков Франции, включая родной Мартиг. Маленький внутренний дворик служил для прогулок – отличавшийся хорошим здоровьем Моррас поддерживал себя в форме. Оставаясь в рамках правил, тюремное начальство не препятствовало потоку визитеров – стены Санте давно не видели столько знаменитостей, включая членов Французской академии. Анри Бордо назвал камеру друга «настоящим салоном». Узник получал горы писем, которые начальник тюрьмы должен был предварительно просматривать, за что писатель Жюль Веран, ровесник и земляк-провансалец, окрестил его «пленником Морраса», добавив: «Он мог бы собрать отличную коллекцию автографов знаменитых людей, но обязан отдавать письма адресату, который, может быть, подарит их ему при освобождении. Это стало бы достойным вознаграждением за свалившийся на него колоссальный труд»[270].
Великим благом для старого полемиста был свободный доступ к книгам, газетам и журналам, заполонившим камеру, как будто это было до́ма или в редакции. Он ни на день не отрывался от происходящего за стенами тюрьмы и по обыкновению писал до рассвета, получив разрешение не соблюдать режим с формальным условием платить за электричество, использованное в неурочное время. Политическим заключенным разрешалось публиковаться в периодике, но не под настоящей фамилией, поэтому в L’AF появился некто «Пеллисон» – в честь историка и публициста-монархиста XVII в. Поля Пеллисона, проведшего несколько лет в тюрьме. Он выступал ежедневно: клял Блюма и Народный фронт на чем свет стоит, но «властям хватило ума не пытаться заставить его замолчать» (VCM, 384). Регулярный контакт с редакцией обеспечивали Жорж Кальзан и его жена. Одна беда – автор не мог править гранки так, как привык. Хотя кому беда, а кому и облегчение в работе…
На отдельные издания запрет не распространялся, и Моррас собрал шесть книг из ранее опубликованных текстов, в том числе «Перед вечной Германией» (старые статьи против германизма в назидание новым читателям), «Мои политические идеи», «Жанна д’Арк. Людовик XIV. Наполеон» и «Кружево бастионов» – «изборник», выпущенный в январе 1937 г. к пятидесятилетию литературной деятельности автора.
Юбилей пришлось отмечать в камере. Журнал «La Revue Universelle» посвятил ему первый номер года. Среди авторов были девять членов Академии, поскольку характер события позволил высказаться не только «своим». «Левые» и «мейнстримные» издания проигнорировали юбилей, но Бразийяк нашел выход, составив традиционный обзор журналов из того, что раньше писали о юбиляре Андре Жид, Поль Валери, Дриё Ла Рошель, Андре Мальро и Анри де Монтерлан[271]. Другой его остроумной находкой было «интервью» с Моррасом, взятое… во сне, потому что наяву заключенным это запрещалось[272]. Писатель Жан Марте заметил: «Моррас боится тюрьмы не больше, чем чего-либо другого, и готов закончить в ней дни, если это обеспечит торжество его идей»[273]. Как напророчил…
Арест Морраса иронически называли «великой победой Народного фронта», поскольку заключение привело к нему всеобщее внимание и симпатию. Выражаясь современным языком, это оказалось грандиозной пиар-акцией в его пользу. Настоящим триумфом стал его выход из тюрьмы 6 июля 1937 г. после 250 дней, отбытых «от звонка до звонка». Заранее было объявлено, что Моррас покинет Санте в 6 часов утра. Чтобы избежать демонстраций у стен тюрьмы, стражи закона вывели его на полчаса раньше, усадили в машину, сели рядом и велели шоферу ехать, не останавливаясь. Предвидевшие такой вариант, друзья и журналисты уже заполонили улицу. «Вы же не помешаете мне пожать им руки», – сказал Моррас спутникам (AAF-1938, 74). Фотографии свидетельствуют, что ему пришлось пожать много рук. В тот же день друзья чествовали Морраса обедом в Булонском лесу. 8 июля на Зимнем велодроме состоялся массовый (до 40 тысяч зрителей) митинг в его честь. Мероприятие – под почетным председательством вдовы маршала Жоффра – организовал амбициозный Шарль Трошю, столичный муниципальный советник и генеральный секретарь Национального фронта, задуманного как альтернатива Народному фронту. Такого парада «правых» нотаблей Париж не видел давно. Некоторые ограничились присылкой приветствий, но среди лично почтивших мэтра были академики Бельсор и Боннар, сенатор Лемери, депутаты Валла, Кьяпп, Марен и Тетенже, ученый Жорж Клод, журналисты Леон Байби и Люсьен Ромье, наконец, Доде и Массис – знакомые все лица! Бросалось в глаза отсутствие де Ла Рока. Ораторы славили Морраса как вождя всей «национальной» Франции – благо, власти дали для этого отличный повод[274].
Заключение Морраса способствовало примирению «Action française» с Ватиканом. Как стало известно лишь в 1939 г., папа Пий XI повелел 19 февраля 1929 г. монахиням монастыря св. Терезы Лизьёской – «маленькой Терезы», которую понтифик особенно почитал, – молиться «каждый день за одно сердце и одну душу» ради избавления от «великого страдания» (HAF, 143). Это означало, что религиозное покаяние будет принято. Не готовый кривить душой в серьезном, но интимном вопросе веры, Моррас искал политического примирения, однако обращения к папе даже со стороны Лаваля результатов не дали. 25 мая 1935 г. статс-секретарь Ватикана кардинал Эудженио Пачелли принял Массиса, который напомнил о заслугах Морраса в восстановлении интеллектуального престижа католицизма во Франции (MNT, 431–433). После того как в феврале 1936 г. Бенвилю отказали в религиозном погребении, к Пачелли несколько раз обращался Анри Бордо, известный католический писатель и друг Морраса, но не монархист и не член «Action française». Он прямо говорил о желательности папского прощения монархического движения перед возможной победой «левых» на выборах. Новым аргументом стало заточение Морраса[275]. Милостей не последовало, но Ватикан умерил поддержку «левых» католиков, особенно сторонников республиканской Испании.
Еще в 1935 г. настоятельница монастыря св. Терезы матушка Агнесса – старшая сестра «маленькой Терезы» – написала папе о кончине одной из своих монахинь, семья которой знала Морраса и сердце которой было сокрушено его осуждением. Папа ответил милостиво, но в общих словах. 6 января 1937 г. Моррас по совету настоятельницы написал из тюрьмы Пию XI, выразив радость по поводу его выздоровления. Через месяц понтифик ответил собственноручным письмом с благословением, однако адресовал его «господину Моррасу», а не «сыну моему»[276]. Растроганный адресат поблагодарил папу и сообщил о намерении совершить по выходу из тюрьмы паломничество на могилу св. Терезы – но не более[277]. «Всё, что я мог дать, я дал. Остальное не в моей власти», – объяснил Моррас одному из тех, кто настаивал на религиозном покаянии (MNT, 283).
Ответа он не получил, как и на письмо от 10 мая 1937 г. Оно интересно ввиду политического содержания. Поддержав осуждение коммунизма Святым Престолом, Моррас заклинал понтифика снять запрет с движения, с «преданных и верных сынов Вашего Святейшества, которые в нашей стране составляют самый сплоченный и целеустремленный, самый решительный и храбрый отряд сил Порядка». Он продолжал настаивать, что папу обманули «коварные и фанатичные наушники, враги “Action française” – враги Порядка, Родины, Церкви и Папства», которые «сеют в нашей Франции семена той людоедской революции, которая разыгралась в Испании». «Не прося ничего для себя», Моррас повторил прежние объяснения, что, каковы бы ни были его личные воззрения, они никогда не служили доктриной «Action française» и не проповедовались движением (MNT, 283–286)