[322]. Как писал Бразийяк в «Нашем предвоенном», «маленький австрийский капрал исполнил главную мечту своей жизни – без выстрела занял Вену, совершив австро-германский “аншлюс”, который стоял в программах всех немецких партий и которому заранее аплодировали французские социалисты» (RBC, VI, 188).
Подлинное значение случившегося было осознано не сразу. «Гитлер, несомненно, должен был первым удивиться, – рассуждал задним числом Фланден, – что покушение на территориальный статус Европы, первый удар по версальским границам так легко удались в Австрии и были так хорошо приняты малыми и большими европейскими державами, гарантами австрийской целостности и независимости. Он мог сделать лишь один вывод: Франция, Великобритания и Италия слишком слабы, чтобы противостоять ему силой. Настал момент дерзко и быстро осуществлять план гегемонии в Европе. Положение, которое Германия заняла, захватив и оккупировав Вену, дало ему средства, которых раньше не хватало. <…> Ни Англия, ни Франция не могли согласиться на германскую гегемонию в Европе. Как показала география, эта гегемония была установлена в Вене. Вена находится в центре всех путей сообщения между всеми странами Центральной Европы и Балкан. Это прежде всего дунайская столица. Обладание Веной дало германскому нацизму контроль над всеми железнодорожными, шоссейными и речными сообщениями Юго-Восточной Европы. В распоряжении Германии оказывались румынская нефть, венгерский хлеб, югославские леса и недра, все перевозки сельскохозяйственной продукции дунайского бассейна, весь сбыт товаров чешской промышленности»[323].
Для руководства Франции аншлюс меньше всего был неожиданностью. Почему оно ограничилось вялым протестом? Парализованная новой волной забастовок и захватов заводов[324], страна переживала тяжелый экономический и финансовый кризис с политическим привкусом: коммунисты требовали оказать помощь испанским республиканцам. 23 ноября министр внутренних дел Маркс Дормуа объявил о раскрытии заговора кагуляров с целью осуществления государственного переворота[325]. Многим ситуация напоминала рубеж 1933/34 г., тем более что правительство возглавлял тот же Камиль Шотан. Казалось, для повторения 6 февраля достаточно малейшей искры. Располагавший большинством голосов в парламенте, но терявший управление, Шотан 13 января 1938 г. подал в отставку и снова был призван президентом к формированию кабинета. Не добившись чрезвычайных финансовых полномочий, 10 марта он опять ушел – можно сказать, бежал – в отставку. На момент аншлюса Франция в прямом смысле осталась без правительства, а депутатам, совещавшимся о новом дележе портфелей, было не до Вены[326]. Столицу облетела горькая шутка видного политика Анатоля де Монзи: «Вся Европа звонит нам, но некому подойти к телефону» (FPC, 69–70).
А ведь Моррас еще 21 декабря 1933 г. предупреждал: «Однажды Гитлер обоснуется в Вене, и Франция не пошевелится. Лучшие из французов не считают, что надо шевелиться. Потом Гитлер займет польский коридор. Франция снова останется неподвижной по той же причине. Потом Гитлер отберет у наших бельгийских друзей Эйпен и Мальмеди»[327]. Имея перед глазами или держа в голове текст Версальского договора, предугадать дальнейшее развитие событий было нетрудно.
«После австрийского вопроса встанет чехословацкий», – предупредил Доде 18 февраля 1938 г.[328]. Днем раньше Гамелен поручил начальнику военной разведки оценить «сведения, полученные морским министерством, о немедленном вооруженном нападении Германии на Чехословакию». Совпадение? Запрошенные резидентуры – кроме пражской – дали отрицательный ответ об их достоверности. Однако 8 апреля полковник Риве назвал новую информацию о «неизбежности военной акции Германии против Чехословакии» «весьма точной»[329].
Если аншлюс произошел стремительно, то судетский кризис развивался на протяжении месяцев. 12 марта чехословацкий посланник в Париже Штефан Осуский посетил уходящего в отставку министра иностранных дел Дельбоса и выразил «глубокую озабоченность» происходящим в Австрии. Через два дня новый глава МИД Поль-Бонкур, воплощение «духа Женевы», заверил Осуского, что в случае нападения на Чехословакию Париж окажет ей военную помощь[330].
После аншлюса в прессе и политических кругах Франции заговорили о необходимости «правительства общественного спасения» во главе с «бесспорной национальной фигурой» вроде маршала Петэна или… Даладье, как будто тот не слыл «расстрельщиком» за 6 февраля и не поднимал кулак в «ротфронтовском» приветствии вместе с Блюмом и Торезом при создании Народного фронта (WAF, 452). Однако президент Альбер Лебрен боялся прослыть реакционером. В январе 1938 г. он отверг предложение распустить Палату депутатов и назначить выборы, как поступил в 1877 г. его далекий предшественник маршал Мак-Магон, но клялся, что не поручит формирование кабинета Блюму[331]. Именно это он сделал в воскресенье 13 марта – в день, когда Гитлер торжественно въехал в Вену, «на свой лад отметив сорокачасовую рабочую неделю и устроив нам еще один уик-энд в коричневой рубашке», как съязвил Анри Беро (HBG-II, 97). Второе правительство Блюма продержалось четыре недели.
10 апреля Лебрен пригласил Даладье сформировать кабинет, хотя обещал, что никогда больше не призовет его[332]. «Мы видели и менее объяснимые возвращения», – заметил Фабри, пояснив, что «правые» поддержали его как «человека обороны» (в бытность главой военного ведомства Даладье не только настаивал на увеличении бюджета, но и подавил коммунистическую агитацию в армии) и «природного патриота» (FPC, 150). Как и в феврале 1934 г., кабинет качнулся «вправо»: без социалистов, но с «центристами» Манделем (министр колоний) и Рейно (министр юстиции). Оба слыли беллицистами – пора дать этому термину, вошедшему в широкий оборот во Франции в 1915 г., гражданство и в русском языке, если любители корнесловия не заменят его «воинственниками». Недаром именно с Манделем и Рейно, а также с Блюмом, Поль-Бонкуром, Эррио и «серым кардиналом» МИД Алексисом Леже 25–28 марта 1938 г. встречался в Париже лидер британских беллицистов Уинстон Черчилль, рядовой член Палаты общин, не перестававший мечтать о возвращении во власть.
Беллицистов в кабинете Даладье уравновешивал – премьер-«флюгер» считал равновесие залогом устойчивости – министр иностранных дел Жорж Бонне, один из самых «одиозных» или, попросту говоря, оболганных политиков XX века[333]. Даже его критики признают, что назначение Бонне «являлось важным шагом навстречу пожеланиям значительной части французского общества»[334], причем отнюдь не только «капитала» или «правых», как писали в советское время.
Публицист Пьер Доминик так описал положение Франции в 1938 г.: «1) Мы – союзники Чехословакии и Польши, но Польша и Чехословакия – враги; 2) мы – союзники Польши и рассчитываем на военную помощь России, но Польша никогда не допустит этого; 3) мы делаем вид, что опираемся на Малую Антанту, но из трех ее стран Чехословакия занимает открыто просоветскую позицию, Югославия – открыто антисоветскую, а Румыния, не желая ввязываться, пытается удержаться на границе Бессарабии; 4) мы рассчитываем на СССР как на главную опору в случае конфликта с Германией, но он, к несчастью, не граничит с ней и, следовательно, в критическую минуту никак не сможет нам помочь; 5) зато мы бросили Италию в объятия Германии, так что в случае войны на Рейне у нас будет еще один противник по сторону Альп и на границах Туниса; 6) наша верная подруга Россия действует в Испании исключительно в интересах мировой революции так, что там вспыхнула гражданская война, а нам предстоит увидеть на пиринейской границе немцев и итальянцев, занятых антибольшевистской по сути операцией, которая потом может стать антифранцузской»[335].
Возможным спасением Австрии от нацистов называли восстановление монархии Габсбургов[336]. Непримиримым противником этой идеи был президент Чехословакии Эдвард Бенеш, говоривший: «Лучше аншлюс, чем Габсбурги»[337]. Память о неравноправии чехов в империи Габсбургов («триста лет неволи», как писала Марина Цветаева) перевесила здравый смысл. Третий Рейх угрожал Чехословакии, дискриминировавшей три с половиной миллиона немцев в Судетской области[338]. Главу «веймарской» внешней политики Штреземана, мыслившего категориями империи Гогенцоллернов, бывшие австрийские подданные не интересовали. Австрийский фольксдойче Гитлер видел их в составе единого германского государства. «Аншлюс» сделал угрозу непосредственной, поскольку австрийскую границу, в отличие от германской, Чехословакия защищать не предполагала.
Внешняя опасность для нее усиливалась внутренней нестабильностью, вызванной неравноправием национальностей в стране, создавшей себе имидж свободной и демократической[339]. Бенвиль еще в книге «Политические последствия мира» (1920) отметил, что Чехословакия, как и другие «новые, неопределенные и аморфные» послевоенные государства, «лишена естественных границ» и, будучи создана с нарушением права наций на самоопределение, по этническому составу является «почти такой же пестрой, как прежняя империя Габсбургов»