[340]. «Будущее Чехословакии сомнительно и темно, – писал он в L’AF 1 октября 1920 г. – В самой себе она несет причины разрушения и распада. В лучшей своей части чехи – патриоты. Но здесь еще больше, чем в Польше, невозможно основать государство на чистом патриотизме» (JBA, II, 72). Через два года после смерти «Кассандры» Моррас и Доде напомнили его тезисы об искусственном характере, внутренней слабости и угрожаемом географическом положении Чехословакии. На призывы защищать ее силой оружия Моррас 27 февраля ответил риторическим вопросом: «Каким путем (дословно: через что – В. М.) мы придем на помощь Чехословакии?» И напомнил принцип «Франция прежде всего» (France d’abord). «Это не означает ставить Францию “превыше всего”, как делает для Рейха безудержный немецкий национализм. Говорить “Франция прежде всего” – значит повторять за Людовиком XIV, что счастье и процветание Франции должно быть нашей самой большой и самой серьезной заботой. <…> Представьте себе отца семейства, который забросил собственных детей ради соседских. Он пренебрегает своим долгом. Его долг – заботиться в первую очередь о счастье и благополучии своих детей. Своя семья прежде всего!» (L’AF, 7 июля 1938; (MGA, 131)).
«Если Франция должна воевать, надо готовиться к войне», – откликнулся Моррас 13 марта на слова посла в Лондоне Шарля Корбена, что Франция вступит в войну, если Германия нападет на Чехословакию. Общественному мнению можно было «продать» войну против Германии, но не за Чехословакию, ибо, как заметил де Монзи, французов «невозможно заставить поверить, что их граница проходит через Судеты»[341]. «Гораздо важнее дать знать миру, – заявил Моррас 19 марта, – что Франция остается свободной в выборе того, как поступать. Иначе какие иллюзии будут по-прежнему питать в Центральной Европе!», т. е. в Германии. «Ничего для войны за доктрину, всё для защиты нашей священной земли», – суммировал он два дня спустя (WAF, 465).
В риторике беллицистов, в зависимости от ориентации, преобладали темы «верности союзническим обязательствам» или «борьбы против фашизма и агрессии», но краски на политической палитре окончательно смешались. В пользу решительных мер, чреватых войной, высказались не только социалисты, начавшие программу перевооружения при правительстве Блюма, но и коммунисты, долгие годы голосовавшие против «милитаристских» расходов на оборону. «Для наших демократов и коммунистов, – писал Тьерри Монье в согласии с Моррасом, – идея Франции настолько лишена национального содержания, что войну они рассматривают как вопрос долга по оказанию идеологической помощи. <…> Путая демократию с Францией, они готовы бросить Францию неважно в какую войну, как только им кажется, что принципы демократии под угрозой. <…> По мнению крайне левых, случай благоприятствует тому, чтобы положить конец успехам диктаторских режимов, принести демократиям дипломатическую и, возможно, военную победу, спровоцировать крах тоталитарных систем, уничтожить врага советской России и марксизма и, может быть, обеспечить триумф советской революции во всей Европе»[342].
Большинство «правых», за приметным исключением Манделя и Рейно, было против войны. 7 июня сенатор Лемери председательствовал на массовом митинге в защиту мира; среди ораторов были Моррас, Доде, Валла, Тетенже, а также Дорио. Некоторые «правые» смотрели в сторону Рима и даже Берлина. «Для многих националистов, – предупреждал Монье, – идея Франции настолько лишена цивилизационного содержания, что они не задаются вопросом, насколько Франция, сражающаяся за сталинский империализм, или Франция “фашистская”, расистская и тоталитарная, – в обоих случаях отрекшаяся от своей сути, смысла существования и оправдания перед историей – насколько такая Франция может еще называться Францией. <…> Слепой патриотизм закончит на службе антифашистской политики. Слепой антидемократизм или антимарксизм закончат на службе антифранцузской политики»[343].
Не было единства и среди радикалов. «Даладье не имел собственного мнения, – утверждал Марсель Дэа. – Он не был ни беллицистом, ни пацифистом. <…> Его речи менялись в зависимости от направления ветра и настроения слушателей» (MDM, 436). Не будем забывать и о позиции старшего союзника – Лондона: «Чемберлен слышать не хотел о возможном военном решении конфликта. Британская армия на континенте могла к тому моменту выставить всего лишь две дивизии. Это отрезвило французов. Вдобавок общественное мнение и на острове, и на континенте (кроме беллицистов – В. М.) категорически было против военных действий, – напомнила М. Девлин. – <…> Французы были основательно ослаблены, чтобы действовать в одиночку и выполнять условия франко-чешского договора. Даладье вынужденно поставил себя в зависимое положение от Великобритании (не он первый – В. М.) и теперь неизменно следовал за Чемберленом, как его знаменитый зонт. Был ли у Даладье другой выбор, почему он не рискнул встать бок о бок с тем же Советским Союзом – это уже вопрос для биографии “воклюзского быка”»[344]. Сторонники льстиво называли Даладье «воклюзским быком», приписывая ему твердость и упорство. «Воклюзский мул», уточняли противники. Или «бык с рогами улитки», как говорил Леон Доде.
Более всего озабоченный тем, чтобы подольше оставаться у власти, премьер продолжал лавировать. «Осторожно, господин Даладье! – писала L’AF 14 сентября, после громовой речи Гитлера в Нюрнберге, которую многие сочли сигналом к вторжению в Чехословакию, пока французское правительство решало, что делать. – Вы ответственны не перед всемирной демократией. Вы ответственны перед французами из плоти и крови, проливать кровь которых вы не имеете права»[345]. «Вы находитесь в том же положении, в каком был я в 1911 г., – заметил премьеру опытный политик Жозеф Кайо. – Вам выбирать, будут ли вас называть “Даладье-мир” или “Даладье-война”. Посмотрите на меня: если обо мне что-то будут помнить, так это то, что я предотвратил войну в 1911 г.»[346]
Однако, всякому лавированию приходит конец. Кризис разрешился прежде всего благодаря усилиям британского премьера Невилла Чемберлена. Как отметил М. Грюнвальд, «начиная с мая 1938 г., L’AF открыто поддерживала [его] политику, оценивая ее как благоприятную для сохранения мира» (MGA, 142). Однако целью Чемберлена было не только «не допустить войны в целом, навсегда», как позже сказал его соратник Хорас Уилсон[347], но и максимально повысить обороноспособность страны – как раз в духе Морраса. Особое беспокойство британского премьера вызывало состояние авиации, не только собственной, но и французской, о чем он на каждой встрече напоминал Даладье. Французского премьера – по совместительству военного министра – это, кажется, волновало меньше.
Выходом из кризиса стало Мюнхенское соглашение («сговор», по терминологии пропагандистов) от 29 сентября о передаче Судетской области Германии[348]. Вопрос о том, блефовал ли Гитлер (как утверждали беллицисты), угрожая применением военной силы против Чехословакии, можно считать решенным: не блефовал. Остается вопрос: каковы были шансы сторон на успех в случае военного конфликта? Если не ограничиваться подсчетом дивизий, танков и самолетов, а рассмотреть ситуацию в целом: отсутствие у Франции и СССР границ с Чехословакией; отказ Польши и Румынии пропустить не только советские эшелоны, но и самолеты; реваншистские намерения Польши и Венгрии в отношении Чехословакии; отказ Великобритании вмешиваться в войну иначе как в случае агрессии против Франции; благожелательный нейтралитет Италии, Югославии и Японии в пользу Германии; наконец, фактор «морального духа», дававший преимущество вермахту, – приходится сделать следующий вывод. Если бы Франция и СССР вступили в войну на стороне Чехословакии против Германии, это привело бы к многостороннему конфликту с небезусловным исходом, так как ни одна из сторон не могла рассчитывать на скорую и решительную победу. Война началась бы на год раньше и повлекла за собой бо́льшие жертвы, чем кампании 1939/40 г. О других последствиях остается только гадать…
В этой ситуации Чемберлен «взял на себя ответственность навязать выбор мира всем участникам тех далеких событий. Прибывшие в Лондон 18 сентября Даладье и Бонне выслушали его рассказ и соображения. Бонне моментально согласился на всё, тем более что буквально накануне получил отчеты, что во Франции нет даже противогазов, а он и без того был на грани нервного срыва. Даладье, как и свойственно быку, немного поупрямился, но ему ничего не оставалось»[349]. Беллицисты тоже не теряли времени, и 21 сентября в Париж для очередной встречи с Манделем и Рейно приехал Черчилль. Поползли слухи об отставке Бонне и о замене Даладье на более упорного в «антифашизме» Эррио, поэтому Моррас забил тревогу: «Речь идет об одновременном свержении в Лондоне и в Париже двух правительств, виновных в том, что они сохранили мир»[350].
Антивоенную позицию четко изложил Беро в статье «Нет, нет и нет!», опубликованной 23 сентября. «Нет, потому что наша страна, обескровленная “той” [войной], которую мы считали последней, не будет, оставаясь верной своим обещаниям, сражаться за что-либо иное, кроме защиты собственной территории. Нет, потому что эта война, столь дорогая иностранцам, – не наша война. Нет, потому что ее хотят, на нее надеятся, ее готовят и ждут только наши злейшие враги, те, кто видит в войне между народами лишь прелюдию к самой жестокой и истребительной из гражданских войн» (HBG-II, 164).