перед лицом Германии! <…> Вы не можете знать, до какой степени вы были нашим маяком и нашим утешением в эти мрачные недели» (LCM, 550).
Моррас снял свою кандидатуру на Нобелевскую премию мира в пользу Чемберлена, о чем L’AF сообщила 4 октября, но на приветственные телеграммы экс-премьера Фландена, адресованные Гитлеру, Муссолини, Даладье и Чемберлену (французская пресса «заметила» только первую[359]), откликнулся словами: «Он что, идиот? Он не понимает того, что происходит в Европе, что двадцать лет демократии привели нас к тяжелейшему поражению перед лицом Германии и Гитлера» (WAF, 468–469). Однако позже тот же Фланден резонно напомнил: «Некоторые возмущались <…> “позорной капитуляцией в Мюнхене”, но продолжали хранить молчание по поводу куда более позорной капитуляции в Вене»[360].
Ярлык «мюнхенца» стал синонимом предателя и ругательством вроде «фашиста». Как писал Бонне, пострадавший больше других политиков, «для многих нападки на Мюнхенское соглашение были средством отвлечь внимание от непоправимых ошибок вроде эвакуации Рура и Рейнской области, голосований против военных кредитов и длительного разоружения Франции. Наконец, после освобождения (Франции в 1944 г. – В. М.) для многочисленных оппортунистов они стали расхожим способом дешево удовлетворить всемогущую тогда коммунистическую партию и укрепить свои личные позиции»[361]. Сказанное в полной мере относится и к репутации «Action française».
Зная изложенное выше, остается подивиться, как артистически поставил всё с ног на голову советский публицист М. М. Шейнман: «“Лига французского действия” (запрещенная в 1936 г. – В. М.), как и вся вообще французская реакция (согласно Шейнману, включая Блюма – В. М.), превозносила Мюнхен и горячо поддерживала планы объединения всей международной реакции против СССР (какие? – В. М.). Лидер лиги Шарль Моррас стал ярым сторонником Гитлера (когда? как? – В. М.). Подкупленный Гитлером и Муссолини (когда? как? – В. М.), он решительно выступал против соглашения Франции с СССР (а до революции – с Российской империей – В. М.). В благодарность за это (за что? – В. М.) кардинал Бодрийяр (впоследствии коллаборационист) добился избрания Морраса во французскую академию (так! – В. М.). Папа выразил свое удовлетворение прогерманским курсом (так! – В. М.) “Лиги французского действия” (так! – В. М.) тем, что 5 июля отменил запрет на ее газету»[362].
В новейшем исследовании М. Грюнвальд ответил на утверждения об «ультра-мюнхенском» характере «Action française»: «Моррасианцы были убеждены, что рано или поздно Германия развяжет новую войну, но указывали, что не следует давать ей необдуманный повод. Моррас и его друзья настаивали на жизненной необходимости подлинного перевооружения Франции, поскольку были уверены в хрупкости мира. В перспективе нового конфликта они считали, что все французы должны сражаться, дабы положить конец германскому единству. Позицию “Action française” во время Мюнхена следует анализировать, исходя их всех указанных параметров» (MGA, 160). Хорошее повтори!
Глава седьмаяТревожный год путь к войне, 1938–1939
В этот тревожный год у Шарля Морраса была только одна мысль – как уберечь французскую молодежь от войны.
Мюнхенское соглашение лишь отсрочило войну. «Сегодня я полагаю, что война точно будет здесь в течение двух или трех лет, – заявил Леон Доде. – Я так думаю, основываясь на знании германского народа, которое есть у “Action française”. Мы должны быть готовы к возможности вторжения во Францию. Сегодня – Судеты. Завтра это будет Данциг, послезавтра – колонии. Мы неизбежно движемся к войне. В этой ситуации, – добавил он, – для спасения Франции есть только два человека: победоносный военачальник Петэн и государственный муж Моррас. Других нет»[363]. Герой Вердена символизировал сопротивление Рейху. «Даладье должен немедленно уйти, передав должность Петэну, – писал Доде 11 сентября 1938 г. – К сожалению для страны Фош и Манжен мертвы, но имя Петэна в глазах Германии представляет того, кто победил их лучших полководцев»[364]. Франции надо вооружаться, чуть не ежедневно настаивал Моррас. 15 октября он обрушился на премьера: «Прошло пятнадцать дней после Мюнхена, когда Франция оказалась у пропасти. Что за две недели сделал Даладье, получивший чрезвычайные полномочия[365], для исправления ситуации, о необходимости которого сам же заявил? НИЧЕГО. Он даже не реформировал кабинет, в котором остались сторонники войны и катастрофы» (VCM, 401). Вождь монархистов сожалел, что в начале 1939 г. Даладье не поддержал его идею общенационального сбора средств для военной авиации в дополнение к бюджетным ассигнованиям.
При этом Моррас считал недопустимым провоцировать конфликты с Германией из-за проблем, не имеющих к Франции прямого отношения. «Мы не вмешиваемся», – сформулировала L’AF позицию в отношении еврейских погромов «Хрустальной ночи», прокатившихся 9–10 ноября 1938 г. по многим городам Германии и вызвавших единодушное осуждение в мире. «Когда где-то горит синагога, это не угрожает престижу Франции, – заявила газета монархистов. – Пусть хоть все горят, это не наше дело и нас никак не касается. Никакого дипломатического вмешательства, никакой войны за евреев!» (WAF, 470).
Подобные высказывания представляются еще одним доказательством антисемитизма «Action française» и лично Морраса, но важно не путать причину и следствие, общее и частное. Предлогом для погромов стало убийство юным еврейским эмигрантом Гершелем Гриншпаном[366] немецкого дипломата в Париже. Какой повод для ультиматума, если не для войны! – вот что беспокоило L’AF. Французская пресса не привыкла стесняться в выражениях, поэтому 21 апреля 1939 г. парламент по представлению министра внутренних дел Поля Маршандо принял закон об уголовном преследовании за «подстрекательство к возбуждению ненависти и раздора между французами по расовым или религиозным мотивам» (отменен 27 августа 1940 г. правительством Петэна). Преследованию подлежали «клевета и оскорбления в отношении группы лиц, которые по происхождению принадлежат к одной определенной расе или одной определенной религии, совершенные с целью возбуждения ненависти между гражданами или жителями» (BRB, 197).
Националистическая пресса дружно возмутилась. Процитировав закон, Анри Беро пояснил восьмистам тысячам читателей “Gringoire”: «Все понимают, что это значит. Это значит, что запрещается свободно высказывать свое мнение о евреях. Если выскажете – вмешается прокуратура. <…> Щиплешь себя за руку, протираешь глаза, задаешься вопросом, не сон ли это. Ищешь прецеденты и не находишь ни единого. Это в самом деле беспримерно, что в свободной стране закон отказывает выразителям мнения в праве публично оценивать публичные действия определенной категории граждан – или жителей». «Если этот причудливый закон, – добавил он, – обязует всех французов уважать определенные “группы лиц”, то он никоим образом не принуждает эти группы лиц уважать французов» (HBG-II, 275–276). Пьер Гаксотт, редактор «Je suis partout», на страницах которого евреев теперь называли не иначе как «жители», увидел в законе «угрозу французскому единству», поскольку он предоставляет евреям «защиту, которая не дана ни бретонцам, ни лотарингцам, ни корсиканцам, ни марсельцам и многим другим группам»[367]. Закон заставлял осторожнее выбирать выражения: говоря об угрозе нашествия на Францию… обезьян, Бразийяк говорил о необходимости «антисемиетизма (читайте внимательно, прошу вас)» (BRB, 197), – но накала страстей и взаимной ненависти оппонентов друг к другу не убавил.
Беллицисты и профсоюзные вожди попытались использовать возмущение погромами в Германии для срыва официального визита германского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Париж. Однако визит состоялся. 6 декабря 1938 г. Риббентроп и Бонне поставили подписи под заявлением, текст которого был заранее единогласно одобрен французским правительством, – ответ на декларацию Чемберлена и Гитлера, подписанную в Мюнхене 30 сентября; L’AF осудила ее как попытку договориться за спиной Франции[368]. Стороны заявили, что «мирные и добрососедские отношения между Францией и Германией представляют собой один из существеннейших элементов упрочения положения в Европе и поддержания всеобщего мира», и «решили, поскольку это не затрагивает их особых отношений с третьими державами, поддерживать контакт друг с другом по всем вопросам, интересующим обе их страны, и взаимно консультироваться в случае, если бы последующее развитие этих вопросов могло бы привести к международным осложнениям». Бонне особенно гордился наличием в тексте документа заявления о том, что «между странами не имеется более никаких неразрешенных вопросов территориального характера» и что договаривающиеся стороны «торжественно признают в качестве окончательной границу между их странами, как она существует в настоящее время».
Министры обменялись речами, причем гость произнес свою сначала по-немецки, затем по-французски[369]: «С заключением сегодняшней декларации Франция и Германия, полагаясь на прочную основу дружбы, которая соединяет их с другими странами, решили положить конец давнему пограничному конфликту и, взаимно признавая территорию друг друга, облегчить путь к обоюдному признанию своих жизненных национальных интересов.