Будучи равноправными партнерами, две великие державы после значительных расхождений в прошлом заявляют о готовности установить добрососедские отношения на будущее. Они убеждены, что между ними нет никаких важных противоречий, которые могли бы оправдать серьезный конфликт. Экономические интересы сторон дополняют друг друга. Искусство и духовная жизнь Германии черпали вдохновение во Франции и, в свою очередь, зачастую обогащали французское искусство. Мужество, проявленное германским и французским народами в годы мировой войны, в мирное время может в полной мере воплотиться и приумножиться в труде.
Убежден, что сегодняшняя франко-германская декларация послужит изживанию исторических предрассудков и что выраженная в ней разрядка наших отношений найдет одобрение не только у руководителей, но и у народов обеих стран. Чувства германского народа к новому направлению отношений между нашими странами выразились в теплом приеме, который был оказан в Мюнхене председателю Совета министров Франции Эдуару Даладье. Многочисленные проявления симпатии, свидетелем которых я стал за несколько часов пребывания в Париже, показывают, насколько эти чувства разделяются французским народом. Надеюсь, что сегодняшняя декларация откроет новую эру в отношениях между нами»[370].
Аналитики L’AF были убеждены, что Гитлеру ни в чем нельзя верить и что он сам уже не придает значения мюнхенским договоренностям, поэтому «все комментарии газеты по поводу заявления были негативными», однако выступали за поддержание контактов с Берлином для решения текущих частных вопросов (MGA, 163–164). Гитлер «решал вопросы» по-своему и 15 марта 1939 г. оккупировал Чехо-Словакию (так страна официально называлась с октября 1938 г.), разделив ее на «рейхспротекторат Богемия и Моравия» («рейхспротектором» стал бывший министр иностранных дел Константин фон Нейрат, предшественник Риббентропа) и Словакию, верный сателлит Рейха (Карпатская Украина досталась Венгрии). И снова сюрпризов не было. Шеф военной разведки Луи Риве 12 марта отметил в служебном дневнике: «Германское вмешательство в Словакии предвидено и предупреждено разведкой в феврале с уточнением 6 марта»[371].
16 марта первую полосу L’AF украшал список «главных убийц Чехословакии»:
«Президент Вильсон, Ллойд Джордж и французское масонство, которые разрушили Австрийскую империю и породили это нежизнеспобное дитя;
Эдуар Эррио, который эвакуировал Рур;
Аристид Бриан, который одну за другой сдал все гарантии безопасности Франции и стабильности Европы;
Лорд Роберт Сесил, г-н Иден и Лига Наций, которые бросили Италию в объятия Германии;
Леон Блюм и Народный фронт, которые разрушили труд и власть во Франции и распугали наших последних союзников;
Пьер Кот, который развалил и раздал нашу авиацию» (MGA, 166). А Бенеша нет…
«Сегодня война стала бы катастрофой для Европы, а поскольку Европа правит миром, то и для всего мира», – писал в конце марта по возвращении из Германии Анри Бордо, добавив: «Начиная с прошлогодней сентябрьской тревоги, Гитлер побуждает нас к национальному возрождению и восстановлению единства французов перед лицом внешней опасности. Но мы еще только в начале этого возрождения»[372]. Призывая не провоцировать Германию «сотрясанием воздуха», L’AF продолжала требовать укрепления обороны страны, пока войну удается отсрочить.
«Они не успокоились, – вспоминал Бразийяк в «Нашем предвоенном». – Весь год они неустанно предостерегали против иллюзий пацифизма и беллицизма, требовали вооружений и союзов, а в августе 1939 г. до последней секунды, пока было возможно, боролись за гибнущий мир. Каждый раз встречая этого сухонького седого провансальца, несшего бремя стольких тревог и усилий, мы смотрели на него с возрастающим восхищением. Мы знаем, что его детство было наполнено рассказами об одной войне (франко-прусской – В. М.), что он был свидетелем другой войны, долгой и ужасной, и потому не хотел в третий раз увидеть французскую молодежь брошенной на новую бойню. В тот год всё это придало его прозе особенный трепет, которого, пожалуй, не было никогда раньше, священное и таинственное беспокойство. Во взгляде его больших афинских глаз на молодых людей, приходивших к нему, было что-то одновременно отцовски заботливое и тревожное, как будто он хотел спасти их от возрастающей опасности, которую прозревал за их спинами. Видя в каждом молодом человеке возможную жертву, он подходил к ним и почти заключал в объятия, а его взгляд был полон грусти и надежды. Уверен, что в этот тревожный год у Шарля Морраса была только одна мысль – как уберечь французскую молодежь от войны.
Если бы я уже не был моррасианцем, то, думаю, стал бы им тогда. Везде, всегда Моррас оказывался прав. Самое невероятное – союз германских национал-социалистов и русских большевиков – Моррас предсказал сразу после начала гитлеризма. Это начали понимать. Понимать, что для осуществления своих неотвратимых планов судьба выбрала простейший способ, исполняя страницу за страницей то, что написал Жак Бенвиль в “Политических последствиях мира”. Люди, максимально далекие от этих двоих, начали принимать их идеи и даже признавать их первенство» (RBC, VI, 301–302).
Зная всё это, можно оценить инвективы известного писателя Жоржа Бернаноса в памфлете «Мы, французы», законченном в марте 1939 г.[373] Изданный по-русски тридцать лет назад[374], этот текст мог повлиять на восприятие Морраса читателем, не имевшим доступа к его собственным сочинениям. Теперь сравним их. Дадим слово человеку, обличавшему Морраса с той же страстью, с какой он превозносил его четвертью века раньше, потому что бывший учитель, как отметил хорошо знавший обоих Массис, всегда играл большую роль в жизни мятежного ученика (MNT, 133–139).
Молодой Бернанос был моррасианцем, «королевским газетчиком» первого призыва, членом Лиги «Action française», перед Великой войной редактировал в Руане газету «L’Avant-Garde», которую сделал «органом интегрального национализма». Леон Доде был свидетелем на его свадьбе в 1917 г. и написал хвалебную рецензию на роман «Под солнцем Сатаны» (1925), которая привлекла к писателю внимание. Однако в 1920 г. Бернанос вышел из Лиги, причем не просто вернул членский билет, но лично обратился к Моррасу. Видевший в нем «человека переворота», Бернанос был разочарован сотрудничеством «Action française» с властями республики в годы войны и особенно его компромиссной позицией после войны – участием в парламентских выборах 1919 г. вместо борьбы за реставрацию монархии. «Когда тебя заставляют подчиняться, не понимая, велика опасность перестать понимать, почему ты подчиняешься, – писал он Моррасу. – <…> Невозможность искать понимания подавляет всякую возможность любить и восхищаться. Я люблю вас и восхищаюсь вами с самого детства, поэтому я так несчастен от того, что больше вас не понимаю» (VCM, 305). Во время кампании «левых» католиков против «Action française» в 1925–1926 гг. Бернанос поддержал монархистов, но после осуждения движения Ватиканом постепенно отдалился от него. Идейный разрыв стал публичным в 1932 г., когда Бернанос в газетах «Le Figaro» и «L’Ami du peuple», принадлежавших парфюремному магнату с политическими амбициями Франсуа Коти, ввязался в полемику с Доде, а затем и с Моррасом по поводу частных вопросов, связанных с выборами. Личный разрыв произошел во время войны в Испании, когда Бернанос поддержал «красных» и осудил Морраса в книге «Большие кладбища под луной» (1938), затем в пафмлете «Скандал правды» (1939), написанном после Мюнхенского соглашения[375]. Теперь он предъявил ему полноценное обвинительное заключение.
Обвинение первое: Моррас стал вождем французского национализма, причем политического, а не только интеллектуального.
«Он прекрасно знает, что сложившееся со времени эфиопской кампании единодушие вокруг его имени превозносит его как личность, но при этом является горьким предательством по отношению к его судьбе. Такой человек, как он, не может строить иллюзии по поводу своего значения для людей, которые не читали и никогда не прочтут его книг, а его идеи используют в качестве алиби».
Обвинение второе: идеи Морраса послужили «капитулянтам» во время Мюхенского соглашения и окончательной аннексии Чехо-Словакии.
«Как сентябрьские, так и мартовские события убеждают нас в том, что они служат алиби трусам. Мы не перенесем этого скандала. Всеми своими силами, всем своим влиянием, всем своим красноречием, подогреваемым личными антипатиями, прежде столь живучими, сегодня же разложившимися и полными старческого яда, Моррас попытался ввести в заблуждение совесть моей страны в тот самый момент, когда во всем мире наши друзья ждали от нас если не какого-то бунта чести, то, по крайней мере, явных признаков угрызения совести. Была ли Франция в состоянии сражаться или нет, я не знаю, и не мне об этом судить. Отмечу, однако, что мнение генералиссимуса (главнокомандующего Гамелена – В. М.) об этих днях беды сегодня известно. Я лишь обвиняю Морраса в том, что он задал тон так называемой национальной прессе, и утверждаю, что этот тон был отвратителен. Разве самые решительные пацифисты согласятся с тем, что можно предать союзника и не испытывать при этом потребности плюнуть ему в лицо? Такая позиция отвечала желаниям Гитлера. Гитлеру гораздо менее важно занять Прагу, чем превратить в ничто слово, данное Францией».
Обвинение третье: «негативная» проповедь Морраса деморализовала несколько поколений французов.
«Я не упрекаю Морраса в поражении. Я упрекаю его в том, что из этих постоянных поражений он создал себе славу и честь. Благодаря ему, из-за него существует опасность того, что однажды, столкнувшись с катастрофой, тысячи молодых французов скажут: “Тем хуже! Франция сама этого хотела!”.