<…> Молодая французская буржуазия не нашла спасения в национализме. Вот уже тридцать лет национализм, в частности моррасовского толка, дает ей лишь бесплодную очевидность, которая возбуждает ее гордость, тайком оправдывает ее эгоизм и расцвечивает ее патриотизм всеми оттенками морали, начиная от досады и кончая отчаянием. Вот уже тридцать лет эта молодежь, в которой мы якобы воспитываем критический дух, а на деле лишь развиваем потребность, манию, истерию критики, наблюдает за тем, как нация каждый вечер отказывается принять проверенное лекарство, которое ей каждое утро прописывает национализм».
В «реализме» Морраса непримиримый критик из бывших «людей короля» видел лишь утопизм и бессилие: «Большая глупость для реалиста – сплотить против себя всю Францию <17>89-го года.[376]<…> Когда Моррас провозгласил раздел Германий, он с таким же успехом мог бы провозгласить Вечный мир или продление фаз Луны. <…> В течение тридцати лет каждое утро Франция, немного бледная, с зажатым под мышкой портфельчиком, карабкается по лестнице на улице Вернёй (в квартиру Морраса – В. М.) и робко усаживается перед этим знаменитым холостяком в стоптанных башмаках, чтобы услышать, что она не имеет понятия о своем предмете, не знает элементарных вещей. Каждое утро уже тридцать лет, уже тридцать лет каждое утро переступающую порог бедняжку ждет то же самое обескураживающее пожатие плечами, предвещающее дополнительные занятия в воскресенье. Так пусть же однажды эта несчастная, выслушав его комментарий, ну хотя бы к государственному перевороту, крикнет наконец этому неисчерпаемому на речи старцу: “Поскольку ты не хочешь, чтобы я кому-то принадлежала, так возьми меня по крайней мере сам, ты, импотент!” На что, поправив подтяжки, профессор ответил бы: “Сударыня, мое дело – не обладать вами, а учить вас”».
Обвинение четвертое: «дух» Морраса еще губительнее его идей.
«Мысль Морраса несет информацию только узкому кругу читателей его книг, и, несмотря на всю серьезность искажений, которым она подвергается, знаменитый доктринер может по крайней мере как-то ее исправить. И наоборот, дух Морраса, будучи буржуазно-академической карикатурой тоталитарного духа, является как бы развитием учения Клемансо, где традиционный язык как бы призван заменить устаревший материалистический язык. Ни для кого больше не секрет, что Моррас был великим воспитателем Радикальной республики, молодого поколения радикалов, которое он избавил от иллюзий: до него оно было пленником идеализма <18>48-го года, от которого не осмеливалось открыто отказаться и публично демонстрировать свой пещерный цинизм, не выходивший за границы округа. <…> Именно здесь бросается в глаза огромная диспропорция между разумом и душой. Щедро делясь разумом, Моррас ничего, кроме ненависти, не дает от своей души. Именно этим объясняется низость и вульгарность многих его учеников. <…>
Интеллектуальная диктатура Морраса обладает всеми признаками аморальности диктатур, не имея при этом принудительных средств осуществления. Она приносит в жертву своей безмерной гордости только совесть, невидимый труп которой, увы, не воняет, подобно другим. Впрочем, почему получается так, что Моррас, столь ловкий и сильный в искусстве убеждать, убеждает не обращая (в этимологическом смысле этого слова) или обращает только в свою веру? Почему, опровергая ложные идеи, он также выхолащивает правильные, делает их бесплодными? У этой тайны есть только одно объяснение. Дух теории Морраса абсолютно лишен какого бы то ни было милосердия, я имею в виду христианское милосердие, он обделен им, он чужд ему. Конечно, доктринер Моррас мог бы здесь привести массу цитат, ибо, верный своим правилам, он подготовил надежную аргументацию по важнейшему вопросу, стоящему в самом центре хрупкого построения, с помощью которого моральная теология не без труда увязывает милосердие со справедливостью. Пусть доктринер сам разбирается с теологом! Я говорю о духе учения Морраса. Неоднократно бывало, что идея учителя выходила из-под его контроля. “Но меня не так поняли!” – заявлял он в таких случаях. Я думаю, что мы несем ответственность не за то, как нас поняли, а за то, как нас любят. <…>
Новое поколение учеников Морраса смеется над гуманным пацифизмом, но оно будет ползти на животе до Мюнхена, чтобы преклониться там перед пацифизмом диктатора, оно будет обзывать “вояками” и “кровопийцами” генералов, которые настолько жестоки, что подвергают опасности Муссолини и столь ценные завоевания Империи. В конечном итоге эти отвратительные противоречия начинают приносить свои плоды, и лозунг “всеми средствами” все больше выступает в качестве пагубного инструмента внешней политики. Лишь Моррас способен представить себе то, что его яростные призывы к инстинкту самосохранения будут забыты, как только ему вздумается вновь бросить военный клич по поводу Польши или Румынии, что можно безнаказанно клеймить немецкое варварство в 1914 г., а сегодня оправдывать бомбардировки Мадрида и Барселоны с помощью аргументов, которыми раньше пользовались немецкие теоретики глобальной войны».
Вердикт: «Если Франция должна погибнуть, ответственность за преступление и позор должна пасть равно на всех, и в первую очередь на тех, кто, предвидя их, извлек в этом мире выгоду из своей прозорливости, отказываясь признавать ее опасные последствия. Я сказал – преступление и позор. Ибо, если мы рассмотрим ту высоту, на которую Шарль Моррас сам себя вознес, ту ответственность, которую он на себя взял, ту удачу, за которой он постоянно гонится, за которой он всегда гнался с яростной ясностью ума, стремясь не только восстановить одну Францию против другой, принести в жертву Национальному Союзу союз гражданский, но и непоправимо потрясти сознание Франции, заставить ее усомниться в своих правах, унизить ее, оскорбить, опошлить вечной цензурой, цензурой безжалостной, диктатурой цензуры, которая намерена контролировать все вплоть до преданности наследникам престола, навязывает преданным монархистам фикцию, аналогичную иллюзии Реальной страны – законный Король в Брюсселе, французская монархия на улице Вернёй (в квартире Морраса – В. М.), – что означает, что роялисты нового поколения любят своих государей в лице Морраса, как мы любим в боге своего ближнего, – я сказал, что в его положении остается выбирать лишь между успехом и бесчестьем.
Конечно, можно сделать вывод, что мы приписываем Шарлю Моррасу историческую роль, которая не будет признана историей. Увы, это более чем верно: его мысль ничуть не подтверждается фактами. И именно потому, что его идеи так и не были доведены до конца, осуществлены на практике и даже ни разу не были подкреплены действием, часть из них стала разлагаться у нас на глазах, отравляя воздух».
В сокращенном русском переводе памфлета отсутствует примечательный сюжет – апология Генриха графа Парижского как истинного монарха, «рыцаря» и «христианина», противопоставленного «Action française»[377]. Пройдет год, писатель переедет в Бразилию – и объектом его упований станет Шарль де Голль. Другой Шарль – Моррас – продолжит оставаться объектом его яростных инвектив, но это уже выходит за хронологические рамки нашей книги.
«Насмешка горькая обманутого сына»… но «отец»-то не считал себя «промотавшимся»! «Моррас – человек надежды», – напомнил «отчаявшемуся» Бернаносу Авар де ла Монтань в L’AF. В том же духе высказался Бразийяк в «Je suis partout».
Из многочисленных обличений Морраса я выбрал «Мы, французы» в силу как яр(к)ости текста, так и известности, в том числе в России, его автора. Спорить с осуждением «натуралиста» Морраса католиком Бернаносом нет смысла – это вопрос веры. В идейном и политическом противостоянии каждому естественно считать себя правым, а оппонента – заблуждающимся.
Бернанос одним из первых обвинил Морраса в пораженчестве, то есть в подрыве морального духа нации, что после войны нашло отражение в вердикте трибунала Роны и литературе соответствующей ориентации. Ю. Вебер объявил движение «Action française» «ответственным за деморализацию страны в момент, когда вспыхнула Вторая мировая война» (WAF, 7), хотя его собственное исследование опровергает сказанное.
Обвиняли Морраса и с противоположного фланга, как Луи-Фердинанд Селин в памфлете «Школа трупов», законченном после Мюнхенского кризиса и опубликованном в ноябре 1938 г. Его я тоже буду цитировать пространно.
Приведя фрагмент статьи Морраса с фразой: «Есть немало правды в словах Андре Моруа» (избранного в Академию в один год с Моррасом), Селин напомнил настоящее имя и фамилию Моруа: Эмиль Эрцог, – и прокомментировал: «И этот стиль! Этот знаменитый стиль! Сладкий, как ликёр, мямлящий, тенденциозный, лжесвидетельствующий, еврейский».
Несколькими страницами раньше он вынес такой вердикт, причем не одному только Моррасу:
«Наши национальные реформаторы, такие люди, как Ла Рок, как Дорио, Моррас, Бейби, Марен и прочие… они ничего не исправляют, потому что они никогда не говорят о том, чтобы избавиться от евреев. По сути, они говорят только затем, чтобы ничего не говорить. Болтать они горазды. Всё, что они делают, это заговаривают зубы. Они только притупляют, облегчают боль, своими увёртками они действуют как компресс, но они никогда ничего не уничтожат, ни самого крохотного нарыва. Одним словом, еврейские шестёрки, растлители, предатели».
Дальше – больше:
«Но чего хочет добиться Моррас? Я совершенно ничего не понимаю в тонкостях, в искусной белиберде, в прекрасных козлах и капустах его наилатинейшей доктрины. За что он ратует, в конце концов? За безупречное латинство? За союз с Италией? Разумеется! Мы в нём! С Франко? Почему бы и нет? И что дальше? Неизвестно… Всё, что есть? Всё переделать? Латинство прежде всего? Весь Фелибриж[378]? Ура, Воклюз[379]