! Да здравствует Петрарка! Вперёд, Мистраль! Аплодисменты Вергилию! Гораций, в бой! <…>
Возможно ли примирить Европу? Объединить ее во имя любви к латыни? В этом всё дело. Я в это не верю. Нужны более основательные причины: власть, армии, новая вера, раса. <…> “Ни Берлин! Ни Москва!” Он очень гордится этим изречением. Он носится с ним, как курица с яйцом. Это кажется вам таким категоричным… только кажется… Наш петраркист говорит только половину… Надо всё говорить, Моррас!.. Надо всё говорить!.. Это не “Ни Берлин! Ни Москва!”… Это “с евреями или против евреев”… В наше время тот, кто против Берлина, заодно с евреями, это ясно как божий день. Моррас, вы с евреями, что бы вы из себя ни строили. Ни Берлин, ни Москва! это ни о чём не говорит! на самом деле: “Вашингтон – Лондон – Москва” против “Берлин – Рим – Бургос”. Одно из двух! Нужно выбирать! Прямо сейчас! немедленно! Никакого латинского торгашества. <…>
Чего хочет Моррас? Чтобы Франция [была] одна сама по себе? полностью независима? никак себя не компрометировала? в одиночку защищала свою лучезарную галло-романскую культуру? свой петраркашный гений, раблетический, мольероватый, Жансон-де-Сайитский[380], мазариниевский, моррасовский, наконец?… это уже совсем не просто… Это была бы мечта, но идиотская. Нами уже не правит Людовик XIV. Пердёж господина Лебрена уже не заставит Европу содрогнуться. Он даже не заставит никого смеяться, это пердёж впустую. <…>
Я спрашиваю себя, почему Моррас боится расизма? Ведь ему нечего бояться с его происхождением? Может быть, он не хочет пугать своих еврейских подписчиков, “хороших евреев”?»[381]
Это к вопросу о юдофобии Морраса.
Позицию «Action française» в последний предвоенный год четко изложил Моррас на процессе:
«Первое. Не надо начинать войну. Второе. Если, вопреки нашим советам, война будет навязана нам извне или вспыхнет по вине правительства, будем воевать и воевать хорошо, в полную силу. Выиграем ее. Чтобы выиграть: Вооружаться!
Вооружаться! Вооружаться! Третье. Если мы выиграем. Ну, тут без глупостей, сделаем так, чтобы полностью обезвредить Германию. <…> Используем метод, который дал полтора века спокойствия народу Франции – и самой Германии до Фридриха II – метод Вестфальских договоров, уничтожение германского единства, возвращение к Германиям, одним словом, мир Жака Бенвиля. Четвертое. Чтобы добиться такого результата, достижения и правильного использования победы, дадим войне национальную цель, вместо неуместного антигитлеризма и тухлого демократического духа: объявим, что мы работаем на политическое разложение врага» (MPC, 102–103).
«Почему положение “не надо начинать войну” шло первым? Потому что мы не были готовы. В неизбежности конфликта никто не сомневался; оттягивая его, можно было залечить болезни, чреватые поражением», – пояснил Авар де ла Монтань (HAF, 175).
Большим шагом навстречу войне оказались гарантии безопасности, которые Великобритания и Франция 31 марта 1939 г. дали Польше. Моррас отнесся к ним скептически – посетовал, что их содержание не было сохранено в тайне и что они сковали свободу действий Парижа и Лондона, поставив их в зависимость от Варшавы и Берлина. L’AF призвала французов к «бдительности, спокойствию и твердости» (MGA, 168). Насколько велик был шаг, стало ясно только после начала войны. Луиджи Виллари назвал гарантии «чеком, который польское правительство могло обналичить, когда сочтет, что страна в опасности, не оставляя британскому правительству свободы решать, реальна опасность или нет, и тем самым свободы действий. Британия обязалась вмешаться, когда польское правительство того потребует. Это был самый гибельный из всех дипломатических шагов. Он сделал Вторую мировую войну практически неизбежной, поскольку конфликт между Германией и Польшей, который можно было бы разрешить мирно, грозил превратиться в Армагеддон по капризу любого, кто находился у власти в Польше»[382]. Это был любитель необдуманных шагов Юзеф Бек, фактически в одиночку вершивший внешнюю политику Польши после смерти Пилсудского. «Чек» ему в руки вложил премьер-министр Чемберлен, но «чертом», который, по точному определению Морганы Девлин, «дернул» его сделать это, был министр иностранных дел лорд Галифакс[383]. Задним числом опасность гарантий пришлось признать и самому Моррасу: «Почему государства-гаранты или называвшие себя таковыми отдали все право инициативы приведения их гарантий в исполнение, или, как тогда говорили, как и почему они вручили факел войны в руки своих неопытных или безответственных протеже?» (MSF, 81). Раньше надо было спрашивать…
«Данцигская бомба замедленного действия не взорвалась бы, если бы Англия не позволила полякам играть с детонатором»[384], – утверждал Марсель Дэа, который 4 мая 1939 г. опубликовал статью с риторическим заголовком «Умирать за Данциг?». Ответом было «решительное нет», поскольку «у французских крестьян и рабочих не было никакой охоты приносить себя в жертву неизвестно каким военно-дипломатическим комбинациям безответственных политиканов» (DMP, 465). Да, приведенные слова о «детонаторе» написал идейный коллаборант в предисловии к книге нацистского автора, изданной в оккупированном Париже. Но правоту сказанного нельзя не признать, ибо «играть с детонатором» полякам позволил и Париж. 18 мая главнокомандующий Морис Гамелен заключил с польским военным министром Тадеушем Каспржицким новую конвенцию, по которой обязательство Франции оказать военную помощь в случае нападения распространялось на Данциг – «вольный город» под управлением Лиги Наций, а не часть Польши, – чего прежняя конвенция 1921 г. не предусматривала. Как заведено, военные и дипломаты вели переговоры порознь, и политическая конвенция не была подготовлена вовремя: ее подписали уже 4 сентября. После войны этой стало одним из важнейших поводов для запоздалого сведения счетов между Бонне и Гамеленом. Мертвых-то было уже не вернуть…
Готовность «умирать за Данциг» в соответствии с обязательствами, принятыми Парижем, выразили коммунисты[385] и… публицист «Je suis partout» Пьер-Антуан Кусто, который одернул Дэа: «Как будто речь идет о Данциге! Речь идет о жизни или смерти Польши, которая, – счел нужным добавить он, – в отличие от бурлескной Чехословакии является настоящей нацией»[386]. Несомненно, Деа имел в виду и его, отвечая в мемуарах: «Вопрос был не в том, образуют ли поляки подлинную нацию или нет. Единственное, что было важно, – их обороноспособность. А на этот счет они сами питали невероятные иллюзии» (DMP, 478). Напомню, что еще в 1933 г. Жорж Сюарес предупреждал: «Ошибкой было бы думать, что Польша является гарантией безопасности и мира на востоке Европы. Это страна беспорядка и тирании одновременно»[387].
Моррас был настроен полонофильски со времен польско-советской войны 1920 г. и «чуда на Висле». Никакой сентиментальности – Польша интересовала его как фактор ослабления Германии. Во введении к переводу книги Фридриха Гримма «Франция и Польский коридор», открывавшемуся предисловием Дэа, историк Рене Мартель, коллаборант, но признанный еще до войны специалист по Восточной Европе, особо выделил позицию «Action française», которое «яростно выступало против любого разумного урегулирования и, более того, поощряло самые чрезмерные претензии польских националистов, требовавших Восточную Пруссию и Верхнюю Силезию»[388]. С учетом времени и места публикации это звучало угрожающе.
Однако судьба Франции была для Морраса важнее всего. «Война! Война! Это великая и ужасная вещь, – писал он 16 июня. – Когда она навязана, ее надо поддерживать. Бывают случаи, когда ее надо навязать, это верно. Но всякая война предполагает обсуждение, решение, предвидение и более всего подготовку. Мы добились успехов. Достаточны ли они? Не следует ли их еще приумножить? И не пора ли, наконец, решить, к чему именно должна стремиться наша деятельность во внешней политике? Не главное ли в первую очередь исключить факторы настроения и нервов? Перед лицом войны, этой великой и ужасной вещи, национальный дух, если он является политическим, должен представлять себе, что двадцать лет назад наша родина потеряла цвет всех своих поколений, прежде всего свою лучшую молодежь. Население не оправилось от этой потери. Производство не сохранило свои масштабы. Наши основные силы были бездарно потрачены на предвыборную и парламентскую агитацию. Так что же, новое кровопролитие? Так что же, новая бойня? <…> Те, кто кричат о малодушии, – идиоты. Те, кто черным по белому пишут хвастливые призывы “На Берлин! На Берлин!”, – несчастные. Наш злейший враг – легкомыслие» (MSF, 7). «Здравый смысл больше ничем не руководит, Глупость всевластна, – сокрушался Моррас 7 июля. – <…> При этом странном безмолвии Разума позволены и, повторим, совершаются любые махинации против мира, против родины, против победы» (MSF, 8).
Анализируя отношение различных групп французов к перспективе войны за Польшу, Фланден позже писал: «Из двух самых многочисленных категорий – крестьяне и рабочие – крестьяне традиционно были больше всех привязаны к миру. Крестьянин берет в руки оружие, чтобы защитить свою землю, но ненавидит войну в силу инстинкта и наследственности. Он ненавидит ее еще сильнее, ибо знает, что главное бремя ляжет на него. <…> Настроения рабочих были более разнообразны. <…> Социалистическая масса рабочих оставалась миролюбивой даже при антигитлеровских и антифашистских настроениях. <…> Крупные профсоюзы служащих, учителей, работников почты следовали за (антивоенным –