Et tout ça fait
D'excellents français
D'excellents soldats
Qui marchent au pas
En pensant que la République
C'est encore le meilleur régime ici-bas.
Et tout ces gaillards
Qui pour la plupart
N'étaient pas tous du même avis politique
Les v'là tous d'accord
Quelque soit leur sort
Ils désirent désormais
Qu'on leur fche une bonne fois la Paix!
(И всё это
Прекрасные французы,
Прекрасные солдаты,
Которые маршируют в ногу
С мыслью, что Республика
Все еще лучший строй для нас.
И все эти парни,
Которые по большей части
Совсем не согласны в политике,
Едины в том,
Что, как бы там ни было,
Теперь они хотят
Еще раз добиться мира!)
Однако атмосфера в стране, несмотря на оптимизм правительственных заявлений и прессы, ничуть не походила на дни «священного единения» 1914 года. Из множества свидетельств приведу слова капитана Анри Массиса, призванного в штаб Второй армии:
«Наша страна, сама того не желая, сползала в войну. Она шла на нее с чувством брошенности, безразличия, усталости, как захваченная катастрофой, против которой не могла, как думала, ничего поделать и которую принимала пассивно, в унынии. Гитлер использовал это психологическое и моральное состояние, начав войну с девятимесячного застоя, который должен был укрепить его позиции. Я присутствовал при этом медленном разложении, при этой “демобилизации под знаменами”, когда зараза поразила всех, от арьергарда до авангарда. Армия не опиралась на страну, которая чувствует себя по-настоящему “на войне”. Она не была бастионом народа, захваченного единой мыслью об обороне. За армией было нечто вроде одинокого тела, лишенного души, не сообщавшего ей никакой единой воли» (MNT, 316).
В условиях того, что французы окрестили «drôle de guerre» (русский перевод «странная война» не передает все нюансы оригинала), власти придавали особое значение информации и пропаганде. Еще 29 июля знаменитый драматург Жан Жироду, мастер высокопарных речей и друг премьера Даладье, был назначен генеральным комиссаром по информации и стал главным пропагандистом режима, несшим «позитив». Для пресечения «негатива» в том же ведомстве была создана служба цензуры, которую возглавил Леон Мартино-Депля, бывший государственный вице-секретарь при председателе Совета министров в кабинете «расстрельщика» Даладье, павшем после кризиса 6 февраля 1934 г. При отсутствии четких указаний, что можно, что нельзя, цензоры руководствовались принципом «лучше перебдеть, чем недобдеть». Хотя, как иронически заметил публицист Альфред Фабр-Люс, «цензура никогда не перекрывала путь дурным новостям, но лишь придавала им привкус запретного плода»[407].
В числе первых жертв цензуры оказалась L’AF, а также «Je suis partout». «Должны ли мы беспечально взирать на то, – вопрошал Анри Беро, – что такой человек, как Моррас, которому, думаю, никто не осмелится давать уроки патриотизма и который за двадцать лет ни разу не ошибся, ежедневно видит свои статьи с таким количеством исправлений, как будто это школьная тетрадь с домашним заданием?» (HBG-II, 347). Чем они не угодили режиму, и что именно попало под запрет?
«Кромсают направо и налево, одной газете разрешают то, что запретили другой. Никогда не думал, что такое возможно, – возмущенно писал 30 сентября сестре из армии Бразийяк, которого коллеги по редакции продолжали держать в курсе происходящего. – Естественно, нельзя нападать на Блюма и вообще ни на кого, кто совершал ошибки. Даже на Россию! Еще хуже: в письме я напомнил Моррасу, что Гитлер в “Майн кампф” писал о сепаратизме важные вещи и что он сам чуть не стал баварским сепаратистом. Письмо вырезали из L’AF! (Разумеется, Моррас не указал автора, так что дело не во мне). Нельзя даже ругать Гитлера!» (RBC, X, 513). Под запрет попали призывы к… расчленению Германии после победы над ней, в чем Бразийяк видел влияние Великобритании (RBC, X, 517). 21 сентября Ален Лобро, оставшийся главным редактором «Je suis partout» после ухода большинства сотрудников под знамена, по просьбе Морраса (в это время близость двух изданий стала максимальной) встретился с председателем Комиссии по иностранным делам Палаты депутатов Жаном Мистлером и вручил ему пачку корректур запрещенных статей L’AF. «А что я могу? – ответил Мистлер, пожав плечами. – Французской цензуры у нас нет, и Моррас должен это знать. Всё, что запрещается на международные темы, вырезается по указаниям англичан. <…> Лондон приказывает, Париж выполняет»[408].
Служивший в цензуре литератор Робер Кардин-Пти вспоминал, что прикомандированные к ней британские офицеры «управляли нами вежливее всех в мире, как будто извиняясь:
– Вы не можете позволить французской прессе сообщать о том, что…
– Но все лондонские газеты говорят об этом сегодня утром!
– Это не одно и то же, вы не должны об этом говорить. Мы получили приказ»[409].
30 октября Ксавье Валла поднял вопрос о цензуре в Палате депутатов, указав на преследование L’AF и «Je suis partout», но правительство постаралось оттянуть обсуждение. При этом свободно печатались статьи Анри де Кериллиса, продолжавшего обличать «гитлеровских агентов» в обоих изданиях. Лишенный возможности ответить публично, Моррас 15 ноября писал Мартино-Депля:
«Месье, не ждите от меня долгих речей. Вы ничтожество. Вчера вы позволили Кериллису оскорблять меня. А сегодня утром вы помешали мне доказать с помощью неопровержимых текстов, что ваш ставленник продолжает лгать французской публике, которую вы должны оберегать. Вы не можете больше игнорировать русский (т. е. советский – В. М.) заговор, революционный заговор, разоблаченный в популярном левом органе “Syndicats”, о котором хлопочут Кериллис и его банда, укрывшись под национальной маской.
Несчастный, кого вы предаете?
Не могу выразить вам свое почтение. Шарль Моррас».
Ответа не последовало. «Мартино-Депля, как и его политические хозяева, – прокомментировал Лобро это письмо, текст которого получил от Морраса, – нанят Англией с конкретной целью: война. Всё, что противоречит ее приказаниям, должно быть осуждено. Морраса терпели, только пока он лил воду на мельницу войны. <…> Что удивительно в данной ситуации, так это удивление Морраса»[410].
«Молчание сковало Францию, – вспоминал очевидец А. Н. Рубакин. – Молчали не только крестьяне, но и горожане, напуганные правительственными репрессиями, концлагерями, куда ежедневно сажали людей “за политику”. Никогда, кажется, не было во Франции такого количества доносов, анонимных писем, как во время этой “странной войны”. Одних подозревали в том, что они “пораженцы” и “коммунисты”, других в том, что они работают на “пятую колонну” – слово это вошло в обиход еще со времени испанских событий. Часто одних и тех же лиц обвиняли и в том, и в другом – плоды газетной пропаганды, намеренно извращавшей события»[411].
Белые пятна «украшали» полосы L’AF до конца боевых действий летом 1940 г.; цензура конфисковала номер от 9 ноября 1939 г. и приостановила издание 23–24 декабря. Контроль за выпуском книг был менее строг. Военные усилия «Action Française» включали «Франко-германскую драму» Доде, появившуюся в марте 1940 г., и «Тридцатилетнюю войну» Массиса, вышедшую в январе, когда автор был уже мобилизован. Предупредив, что его книга – «не полемическое сочинение, но очерк исторической психологии, увиденной преимущественно с германской стороны», «наблюдения, подтвержденные фактами, и, значит, строго объективные»[412], «королевский прокурор» предался воспоминаниям, связанным с Германией, и напоминаниям о своих заслугах в годы Великой войны, пересказывая известные факты и заполняя объем цитатами, в том числе из собственных речей в Палате депутатов. «Лев» явно старел, и на книгу отреагировали только по инерции.
Антология статей и фрагментов книг Массиса, снабженная подзаголовком «Судьба поколения. 1909–1939», была призвана показать франко-германские отношения последних трех десятилетий как непрерывную войну, пусть в разных формах. Работу по достоинству оценил противник. В инскрипте некоему Андре Феллю (в моем собрании) автор сообщил, что «эту книгу 5 марта 1940 г. доктор [Фридрих] Гримм на немецком радио обличил как “произведение писателя, принадлежащего к клике зачинщиков войны”, а в июле 1940 г. оккупационные власти конфисковали ее у издателя и полностью уничтожили».
В восемьдесят особых экземпляров, предназначенных членам библиофильского общества «Друзья изящных изданий» (мой из их числа), была вложена печатная эфемера с текстом Массиса, его росписью и датой «В действующей армии, 26 января 1940 г.». Приведу полностью этот малоизвестный текст:
«Нет ничего хуже, чем химера победы без жертв. Со времени смелой и решительной мобилизации, которая 2 сентября 1939 г. сплотила в едином порыве перед лицом врага лучшую часть страны, она вызвала своего рода демобилизацию под знаменами, расслабляя души, разоружая моральный дух, разбивая решимость победить.
Не будем верить и не позволим верить, что победа обеспечена, что для нее достаточно переговоров. Не будем поддаваться духу легкомыслия, вредному при любом порядке, в особенности на войне. Если мы до сих пор сдерживали германскую мощь, наступит день, когда ее предстоит разбить. Мы не разобьем ее без борьбы, потому что не бывает победы без жертв»[413].
«Пассивная оборона неизбежно приводит к поражению», – повторял маршал Жоффр. Мобилизованные солдаты невоюющей армии под руководством сержантов играли в волейбол и в карты. «Фронт поменялся, – иронизировал Фабр-Люс, – воюем не с немцами, а со скукой»