[421]. Трудно было признать, что армия вступила в войну деморализованной, не желавшей воевать, не говоря об отсутствии «вкуса к битве» (выражение Вейгана), присущего немцам. Об этом много писали люди, видевшие ситуацию изнутри, – вроде Массиса, которого я цитировал выше. Приведу свидетельство писателя и ветерана Первой мировой Анри де Монтерлана, участвовавшего в кампании мая – июня 1940 года в качестве военного корреспондента:
«Бойцы, боявшиеся убивать. Очкастые лейтенанты, терявшиеся под своими касками. <…> Люди, получившие три нашивки, потому что они были священниками, и две нашивки, потому что имели дипломы. Штабные паразиты, великолепные в грабеже. Командиры, знавшие, как выиграть битву при Аустерлице по карте 1: 80000. <…> Офицеры запаса, командовавшие не потому, что родились командирами, а потому, что имели хорошую память. Офицеры на действительной службе, командовавшие не потому, что отличались стойким характером, а потому, что заработали хорошие характеристики, которые обычно доказывают как раз отсутствие характера. Вояки, боявшиеся всего – собственного начальства, чужого мнения, завтрашнего дня, законов, Бога, смерти, жизни. Лже-спортсмены, которые задыхались, пробежав шестьдесят метров. Лже-скауты, не умевшие разжечь костер. <…> Лже-“качки” с накладными плечами и искусственным загаром. Общество, где всё было обманкой, всё делалось для красивой фразы, для киносъемки, для репортажа. Общество, пустое внутри и развалившееся, как карточный домик, от первого удара. <…> Так закончились двадцать лет пофигизма и бессилия»[422]. «По сути эта война ничем для нас не является, – говорил тот же герой из «Блудных сыновей» Мариа. – Мы воюем не за Польшу, которая в прошлом году нас предала, не за мировую цивилизацию, которая с каждым днем становится все глупее. Мы воюем даже не за Францию. Франция офицеров – не Франция солдат. Франция рабочих – не Франция хозяев. Фразы в духе Барреса уже бессильны»[423].
День 16 мая 1940 г., всего через неделю после начала кампании Вермахта на западе, вошел в историю Франции как «день великого страха». Призыв властей уходить от немцев – при полной неподготовленности к эвакуации – вызвал панику и массовый исход из угрожаемых районов населения, к которому присоединились бельгийцы. «Никто не направлял поток беженцев, никакая человеческая воля не стремилась хоть в какой-то мере организовать его. Правительство уже тогда как будто перестало существовать. На глазах у всех рушилась система, весь строй страны, создававшийся веками. Власти на местах либо потеряли всякий авторитет, либо сами бежали первыми и, пожалуй, не столько от приближавшегося врага, сколько от своих же французов, словно боясь ответственности перед ними. Ведь они на местах представляли правительство. Но что могли они дать населению!»[424] Результатом стала не только полная дезорганизация власти, но и коллапс транспортной сети, лишивший армию свободы передвижений и маневра. Теперь под влиянием вестей о прорванном фронте премьер приказал учреждениям немедленно готовиться к эвакуации из столицы. В центре Парижа стоял дым: в министерстве иностранных дел жгли архивы. Присутствие министров-атеистов во главе с Рейно на молебне о даровании победы в Соборе парижской богоматери стало бы предметом для шуток: «Он перед боем знал, что слабо́ им. Молились строем – не помогло», – не будь ситуация столь критической. «Третья Республика умерла 16 мая, в день, когда немецкие танки прорвали линию обороны, – сделал вывод историк Р. Турну. – Остальное свелось к неизбежным похоронам режима, начисто лишенным величия»[425].
18 мая Рейно перетряхнул кабинет для укрепления своей власти: отобрал у Даладье пост военного министра, отдав ему МИД, и поставил во главе МВД Манделя для борьбы с «внутренним врагом». «Националисты во главе с Моррасом в унисон с гимнами синагоги славили достойного наследника Клемансо в тот самый момент, когда злополучный беллицист творил свои преступления», – съязвил Ребате (RMF, I, 403). L’AF восторженно встретила новости о назначении Петэна вице-премьером (публика не знала, каких трудов стоило уговорить его) и о вызове Вейгана из Сирии (19 мая он сменил Гамелена), которые побуждали верить в лучшее. «Воздействие этого (назначения Петэна – В. М.) на моральный дух французской армии было огромным, – утверждал после войны Рейно. – То же верно и в отношении Вейгана»[426]. «Если бы престиж мог спасти положение, если бы их назначение внушило достаточную уверенность, чтобы войска могли подняться в отчаянном порыве, это были бы чудодейственные имена, – вспоминал английский журналист Сислей Хаддлстон, поселившийся во Франции после Великой войны. – Но положение вещей было слишком безнадежным, чтобы исправить его заклинанием магических имен»[427]. Сами Петэн и Вейган понимали, что это «не честь, оказанная им, но служба, которую от них потребовали»[428].
«Немцы набросились, как дикари, и потому добились первых успехов. Но французы всегда “имеют”[429] их на повороте. У немцев – сила. У французов – сила и ум. Ум победит». Процитировав эту «шапку» L’AF, Ребате саркастически заметил: «Ум был точно не в том лагере, где его видели Моррас и Пюжо» (RMF, I, 374). Несмотря на ежедневно ухудшавшееся положение, заголовки и передовицы оставались столь же воинственными и уверенными в победе. «Непристойность L’AF стала беспримерной. Кровь приливала к лицу от мысли о том, как долго я терпел свое существование в этих стенах и дышал затхлостью этой старой кладовки» (RMF, I, 414). Так писал в 1942 г. Ребате – враг и коллаборант. Враг, потому что коллаборант, который «понял, что никогда не был моррасианцем»[430] (повторю эти слова П. Вандромма).
Призванный на штабную службу, Ребате 29 мая пришел к Моррасу, чтобы «сообщить кое-какие военные сведения в надежде заставить его задуматься». Тот оставался непреклонен: «Вы говорите, что у армии под Дюнкерком лучшее вооружение? Вы стоите здесь и плачетесь, что она окружена. Не могу согласиться. Когда есть сила, можно разорвать кольцо. Это вопрос чисел, вопрос математики». «Страсть старика подменять действительное желаемым смущала меня. <…> Человек, считавшийся князем разума и реализма, отказывался понимать, что нельзя сравнивать армию, зажатую на узкой полоске земли, с армией свободной в передвижениях». Не было у Морраса сомнений и в недопустимости перемирия. «С бошами не договариваются. Мир с ними невозможен. Надо сражаться до самого конца» (RMF, I, 422–425).
Словами «до самого конца» Моррас озаглавил передовицу 30 мая. «Чем больше мы боролись против объявления войны 3 сентября прошлого года, приводя самые убедительные, ясные и ощутимые доводы, тем с большей ясностью мы видим необходимость вести эту войну до самого конца. До ее объявления можно было по-другому готовить будущее. Сегодня есть только один путь – победить. Без победы всё потеряно. Для Франции, для каждого француза, для остального человечества. Тем среди нас, кто мечтает сложить оружие или советует так поступить, необходимо дать понять, что они прощаются с надеждой» (RMF, I, 426). Ребате привел эти слова, чтобы скомпрометировать Морраса, добавив в тоне откровенного доноса: «“До самого конца. Идти до самого конца”, – кричали Рейно, Мандель, Моррас и их присные» (RMF, I, 505).
Ребате сообщил Моррасу еще одну новость: в тот же день 29 мая полиция провела обыски в редакции «Je suis partout» и в квартирах сотрудников газеты, включая находившихся в армии. «Что за глупость», – проворчал мэтр. По возрасту не подлежавшие призыву Шарль Леска и Ален Лобро делали еженедельник вдвоем, поэтому за обысками последовали допросы. Следователей интересовали две вещи – источники финансирования и юдофобская позиция, что соответствовало обвинениям в «гитлеризме» со стороны Кериллиса. Юдофобии журналисты не скрывали, симпатии к нацизму и, тем более, связи с Германией отрицали, бухгалтерия оказалась безупречной, однако после очередного допроса их задержали, не позволив связаться с семьями и адвокатами, затем арестовали и отправили в тюрьму, откуда освободили лишь через месяц после вмешательства самого Петэна. Бразийяка вызвали из действующей армии на допрос. Уволенный от штабной службы и отправленный в войска Ребате ждал ареста.
Следствие возглавил столичный префект Роже Ланжерон, но за ним, как ранее за обвинениями Кериллиса, стоял глава МВД Мандель, поэтому Леска озаглавил записки об этих событиях «Когда Израиль мстит за себя». Мандель ненавидел «Je suis partout» не только из-за антибеллицистской или юдофобской позиции, но и потому что газета обнародовала много неприятных фактов из его биографии: компромат нашелся и на короля компромата. Ознакомившись позже с материалами дела, Леска узнал, что следствие опиралось на полицейский доклад, на первой странице которого его газета был названа «одним из главных центров кампании гитлеро-фашистской пропаганды во Франции», а в ее статьях, начиная с января 1938 г., усматривались «параллелизм и синхронность между утверждениями газеты и германской пропаганды»[431]. Это отсылка к книге Луи Маршана «Моральное наступление немцев на Францию в годы войны» (1920)[432], хотя его фамилия не была названа. Маршан привел много параллельных мест из парижской газеты «Le Bonnet rouge» («Фригийский колпак») и из «La Gazette des Ardennes», выпускавшейся немецкими властями в оккупированной части Франции. Теперь в полицейском докладе приводились цитаты только из «Je suis partout», причем признание политических успехов Гитлера трактовалось как поддержка его политики. Материалом для доклада послужило досье с вырезками, снабженными пометами рукой Манделя, – Леска их тоже видел