Эту историю, подробно описанную Леска, я вспомнил лишь потому, что единственным во всей французской прессе, кто осмелился выступить в защиту журналистов, обвиненных в подрыве государственной безопасности, оказался Моррас. «Я не очень давно знаю Алена Лобро, – писал он в L’AF 7 июня, как только появилось сообщение об аресте. – <…> Это талантливый коллега[434], исполненный ума и духа. <…> Я давно знаю Шарля Леска и горд быть его другом. <…> В наших представлениях о национальной политике никогда не было ни малейших расхождений. <…> Как это можно совместить с заговором против безопасности государства!»[435]. Дальнейшее запретила цензура. «Мужество проявил только Моррас, хотя в статье было полно белых пятен. – записал Леска. – Оно позволило ему разоблачить маневр Манделя и выступить гарантом нашего патриотизма и честности»[436]. Он включил запись в книгу, опубликованную в 1941 г., когда Моррас уже осудил «Je suis partout». Даже Ребате признал: «Голос протеста против обрушившейся на нас несправедливости стал большим утешением. Конечно, он (Моррас – В. М.) прежде всего защищал свою фирму, где Леска заведовал типографией, а Лобро сотрудничал. Но только он среди омерзительного молчания всей печати осмелился протянуть руку отверженным. Увы! – добавил коллаборант. – Почему же он, такой храбрый и независимый, должен был освящать своим именем столько злосчастного вздора?» (RMF, I, 466).
До последней минуты Моррас отказывался верить, что Италия объявит войну Франции. Отвечая на вопросы своего начальника утром 30 мая, Ребате привел слова мэтра: «Нужны переговоры. Римский дух не может иметь ничего общего с приспешниками варварства. Фашисты не могут присоединиться к гитлеровской орде. Их место – рядом с нами». «У нас нет права позволять Моррасу нести подобный бред, – ответил начальник. – Он выставляет на посмешище себя и всех нас перед этими канальями, которые только ждут момента, чтобы напасть. Всё, на что способен Моррас, – сбивать умы с толку. Надо не взывать к латинскому братству, а готовиться к битве в Альпах. Не могли бы вы пойти к нему и сказать деликатно, но твердо, что такова наша позиция?» Около полуночи в типографии L’AF Ребате передал сказанное Моррасу: «Никакой надежды больше нет. Война неизбежна. Это вопрос нескольких дней, а то и часов». Сердито стукнув тростью в пол, собеседник воскликнул: «Нет и нет!
Это архиложь. У меня тоже есть новости, прямо из Рима, и они превосходны, слышите ли? Наши дела идут к лучшему. Имейте в виду, я не позволю разводить тут пораженчество». Со словами: «Желаю вам доброй ночи, молодой человек», – Моррас развернулся и пошел к своему столу. Это была их последняя встреча (RMF, I, 427–428).
Последней оказалась и встреча Морраса с Бразийяком, который 8 июня зашел в типографию L’AF поблагодарить мэтра за выступление в защиту Леска и Лобро. Лейтенанта Бразийяка отпустили после трех суток допросов по делу «Je suis partout», предупредив, что он остается свидетелем (RBC, VI, 354–364). В газете царил «оптимизм, приводящий в замешательство». Тьерри Монье, с началом войны переквалифицировавшийся из политического доктринера в военного стратега, рассуждал о французской авиации. «Французской авиации больше нет!» – сказал Бразийяк. «На меня посмотрели так, как будто я кощунствую, – вспоминал он. – Я не решился настаивать, ибо они были слишком уверены в своих убийственных иллюзиях. Появился Моррас, шляпа, как обычно, на затылке, лицо постаревшее и усталое. Явно удрученный судьбой родины, он сказал мне несколько слов, но оставался полон опасных фантазий» (RBC, VI, 371).
Через два дня, 10 июня, когда фронт был прорван, а Италия объявила войну Франции, всем газетам было приказано покинуть Париж, объявленный во избежание жертв и разрушений «открытым городом». Редакция L’AF во главе с Моррасом, которому больше не суждено было увидеть столицу, на автомобилях организованно выехала на юг, сделав первую остановку в Туре. Имя вождя монархистов творило чудеса: в общем хаосе он не только встречал теплый прием, но наладил издание газеты в Пуатье, где с 13 по 18 июня вышли шесть номеров. Когда местный префект пришел в типографию поприветствовать именитого гостя, начался первый немецкий налет на город. Потерявший слух от перенесенного, Моррас на мгновение оторвался от работы и сказал: «Что вы хотите, господин префект, после семидесяти лет демократии… надо расплачиваться! До свиданья». Его передовицы, как и раньше, призывали к борьбе с «чудовищной ордой». Тем временем, 14 июня немцы вошли в Париж. Редакция L’AF была разграблена, архив уничтожен; обе квартиры Морраса, поначалу опечатанные, постигла та же участь (CRS, 235–238; WAF, 482–483; VCM, 413–415).
Кочующие монархисты еще не знали, что вечером 12 июня на заседании покинувшего столицу совета министров Вейган потребовал запросить перемирие ввиду очевидной безнадежности военной ситуации – и с целью «сохранить власть французского правительства над как можно большей частью национальной территории»[437]. «Перемирие остановит врага, чего не может сделать оружие»[438]. Премьер Рейно воспротивился, ссылаясь на необходимость согласовать действия с англичанами (28 марта он и Черчилль договорились не заключать сепаратно ни перемирие, ни мир) и дождаться ответа от Рузвельта. 15 и 16 июня кабинет заседал уже в Бордо. Ответы оказались неутешительными. Лондон соглашался на франко-германское перемирие лишь при условии перехода французского флота в британские порты и предложил объединить Францию и Великобританию в одно государство, с единым правительством и командованием (составленную Черчиллем декларацию об этом де Голль, находившийся в Лондоне, продиктовал Рейно по телефону). Белый дом, скованный Законом о нейтралитете, обещал моральную поддержку и возможные поставки оружия в будущем, но никаких немедленных действий, не говоря о вступлении в войну. Вопрос стоял уже не столько о ведении войны, сколько о способе выхода из нее.
Остаться на месте и запросить перемирие от имени государства, как поступил бельгийский король Леопольд III, тут же объявленный изменником? Или бежать из страны, как сделала голландская королева Вильгельмина со своими министрами, предоставив армии капитулировать? Рейно склонялся ко второму варианту. Вейган категорически отверг его, не желая принимать на себя позор капитуляции и обрекать Францию на судьбу Польши в случае продолжения сопротивления. «Правительство начало войну, правительство должно закончить ее»[439]. «Я позволил себе заметить, – вспоминал Вейган, – что в данных обстоятельствах нет ничего общего между положением монарха и председателя совета министров. Первый даже в случае навязанного врагом изгнания может претендовать на то, чтобы представлять страну, которой правили многие поколения представителей его династии. Какая возможна аналогия между ним и главой одного из эфемерных кабинетов, которых за семьдесят лет Третьей республики насчитывалось более ста? Уедешь – тебя заменят и забудут»[440].
Президент Лебрен, председатель Сената Жанене и председатель Палаты депутатов Эррио засобирались в Северную Африку, на что командующий флотом адмирал Франсуа Дарлан заметил: «Правительство, которое уезжает, никогда не возвращается»[441]. Петэн заявил: «Если мы покинем Францию, то никогда не обретем ее снова»[442]. Одни объясняли это нежеланием старика что-либо менять, другие – крестьянской привязанностью к земле. Так или иначе, эмиграция была для него неприемлема. Подобно Дантону, маршал знал, что родину нельзя унести на подошвах своих башмаков.
Вечером 16 июня Рейно сообщил Лебрену об отставке кабинета. Эррио и Жанене предложили президенту снова поручить ему формирование правительства, но тот отказался просить о перемирии, хотя понимал его неизбежность. Единственной альтернативой был Петэн, которого Рейно предложил в преемники. Председатели палат не возражали. Последнее при Третьей Республике назначение председателя Совета министров состоялось по правилам.
Фамилия нового премьера вызвала вздох облегчения – нашелся человек, взявший на себя ответственность за судьбу страны «здесь и сейчас». «Впервые за много лет французы увидели на посту главы правительства не вождя партии или лидера шаткого большинства», но «новое воплощение всей Франции»[443]. Маршала «кликали на царство» с 1935 г., когда левый радикал Пьер Кот, будущий эмигрант, «резистант» и коммунист, писал о нем как о желательном главе правительства. Годом позже маргинал Гюстав Эрве выпустил брошюру «Нам нужен Петэн», которую вспоминают чаще, чем похожую статью респектабельного Владимира д’Ормессона в «Le Figaro» от 16 марта 1936 г., через девять дней после ремилитаризации Рейнской области и в связи с этим событием[444]. В марте 1938 г., после аншлюса Австрии, когда Франция оказалась без правительства, Лемери – «единственный парламентарий, которому маршал доверял»[445] – не ограничился газетной статьей, но призвал президента поручить Петэну формирование кабинета. Его поддержали Лаваль, д’Ормессон, Тетенже, глава Федерального союза ветеранов Анри Пишо. Лебрен отказался, сославшись на конституцию и парламент. Во время двух кризисов – в сентябре 1938 г. и в марте 1940 г. – Доде требовал заменить Даладье на Петэна. Весной 1939 г. маршала уговаривали выдвинуть свою кандидатуру в президенты Республики – для «серьезного предупреждения» Гитлеру