древнее германское язычество, которое не смог победить Карл Великий, а до него – легионы Вара». Что же «соединяет Вальпургиевы ночи Гитлера с весенними праздниками в честь древних земных божеств»? «“Уверенность сомнамбулы”, твердость во взгляде и походке, которые Шпенглер считает чертами великого государственного мужа, одержимость силой без разума, точнее, по ту сторону разума, как она уже находится по ту сторону добра и зла. Всё это мы находим описанным у философов раньше, чем оно воплотилось в Гитлере. Эта опасная музыка предназначена другим народам, которых мы никогда не поймем» (RBC, XI, 487). Это отголосок статьи Бенвиля «Престиж немецкой мысли» с саркастическим замечанием о «немецкой музыке, под которую стольким французским умам нравилось кружиться», так что даже «Карла Маркса они предпочли нашим собственным утопистам»[72].
В марте 1939 г. Бразийяк назвал Третий Рейх «планетой, непримиримой с нашей» (RBC, XII, 273). «Марсианской» метафорой я начал эту главу, ей же и закончу.
«Тридцать пятый и другие годы», если воспользоваться заглавием некогда известного романа, оправдали многие предсказания «Action française» о Третьем Рейхе. Однако прежде чем перейти к ним, надо обратиться к политическому кризису 6 февраля 1934 г., радикально повлиявшему на французских националистов и на всю страну.
Глава вторая«Долой воров!»: «Action française» и политический кризис 6 февраля 1934 г.
Во Франции, теперь, почти у всех, конечно, один только вопрос: что именно сейчас же, теперь же, может случиться? Тут уж не до отдаленного будущего, не до окончательного устройства; текущие события дошли до высшей точки своего напряжения.
«Пять смен кабинета после выборов 1932 г., углубление экономического кризиса, опасность внешней угрозы вселяли в парижан беспокойство и недовольство. Появление политиков на киноэкране вызывало свист. Народных избранников гнали из общественных мест, когда узнавали. На дверях баров замелькали таблички “Депутатов не обслуживаем”. Анархические движения, не связанные друг с другом, поднимали волну возмущения против парламента»[73]. Такой описал французскую столицу конца 1933 г. Жорж Сюарес, «золотое перо» политической прессы. Начинался 1934-й год – «один из самых позорных и кровавых в нашей истории» (HBG-I, 233), как утверждал год спустя прозаик Анри Беро, оставивший стезю романиста ради страстной политической публицистики.
Лозунг «Депутатов в Сену!» захватил улицы, однако придумали его не «фашисты». «Парламент этого созыва закончит на дне Сены», – заметил один из «левых» депутатов после выборов 1932 г.[74]. На них, как и в 1924 г., победил «Левый блок»[75] во главе с Эдуаром Эррио, но, по словам Сюареса, «на сей раз победитель не знал, что делать со своей победой»[76]. Доде увидел в этом «новое доказательство несовместимости всеобщего избирательного права с самим существованием нашей страны» (AAF-1933, 37). Деловые круги была недовольны. Консервативная пресса развернула кампанию против парламента[77]. Финансовая и налоговая политика больно ударила по крестьянству (AAF-1934, 115–121). Страну потрясали коррупционные скандалы, а виновники отделывались символическими наказаниями («дело Устрика», «дело Аэропосталь» и другие).
На таком фоне 23 декабря 1933 г. в газетной хронике промелькнуло сообщение об аресте директора провинциального банка «Муниципальный кредит Байонны» по обвинению в мошенничестве. Пресса была занята крупной железнодорожной катастрофой, случившейся в тот же день, и проигнорировала новость как рутинную. 24 декабря L’AF перепечатала ее, а через пять дней – первой из столичных газет! – связала арест с Сержем Александром (он же Александр Ставиский[78], еврей родом из Российской империи) – самым знаменитым финансовым аферистом тогдашней Франции. Напомню цитату из булгаковских «Записок покойника»:
«Ну, были, например, на автомобильной выставке, открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка… Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр. А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный».
Так рассказывал «про Париж» Измаил Александрович Бондаревский. Это отголосок причудливой славы «красавчика Саши», который, пользуясь странным иммунитетом от преследований по закону, год за годом различными способами извлекал миллиарды франков из карманов прижимистых, но доверчивых французов и (под)купил чуть ли не всю Третью Республику[79]. За редкими исключениями вроде «Action française», хотя «месье Александр» раздавал именные чеки, оставляя себе корешки с фамилиями получателей, – наличными только чаевые! – как «направо», так и «налево».
30 декабря «большая пресса» как по команде перепечатала сообщение L’AF, что случалось нечасто. 3 января 1934 г. Морис Пюжо уличил министра колоний – и бывшего министра юстиции, главного стража закона! – Альбера Далимье в пособничестве Ставискому, финансовые предложения которого тот рекомендовал как добросовестные. Обвинения метили в прокурора республики при парижском суде Жоржа Прессара и, что более важно, в его шурина – премьера-радикала Камиля Шотана.
«Разгорелся скандал. Конечно, не “Панама”[80], о которой говорили старики. Конечно, не “дело Дрейфуса”. Но “дело Ставиского”, банальная история еврейчика из Одессы, перебравшегося в Париж, довольно красивого, как говорили, довольно соблазнительного, понемногу разбогатевшего, финансировавшего выборы, покупавшего столпов режима. С третьей страницы, где она появилась в конце года как новость про мошенничество в муниципальном совете Байонны, история перекинулась на первые полосы, разрастаясь и сверкая. L’AF, выходившая сотнями тысяч экземпляров, публиковала документы, каждый день блистая новыми разоблачениями»[81] (RBC, I, 526). Так Робер Бразийяк в неоконченном романе «Пленники» (1940) вспоминал о начале событий, перевернувших его жизнь.
«Панама» и «дело Дрейфуса» случились давно и не стали историей только для людей поколения Морраса. От недавних скандалов «дело Ставиского» отличалось, во-первых, масштабом присвоенных сумм, во-вторых, удивительной непотопляемостью мошенника, о котором было известно, что он мошенник, но главное – вовлеченностью в него изрядного количества депутатов, сенаторов и высокопоставленных чиновников. «Дело» из банального уголовного превращалось в политическое.
Около полуночи 5 января у дома Далимье был устроен «кошачий концерт», привлекший внимание полиции. 7 января в передовице «Долой воров!» Пюжо призвал «честных людей» самим защищать свои интересы, если власти не способны на это. В кампанию включились Беро, считавшийся «левым», и «правый» депутат Филипп Анрио, получивший благодаря ей общенациональную известность. Статьи первого в еженедельнике «Gringoire», составившие сборник «Окровавленные мостовые» (1934; исходный текст перепечатан: HBG-I), и книга второго «6 февраля» (1934), написанная по горячим следам, – необходимое чтение для всех, кто хочет разобраться в случившемся. Подробную и достоверную хронику событий дает книга историка Пьера Пеллисье «6 февраля. Республика в пламени» (PPF).
8 января газеты сообщили об отставке Далимье – и о самоубийстве Ставиского на курорте Шамони в тот самый момент, когда агенты политической полиции «Сюртэ женераль» пришли его арестовывать. «Прочитав эту новость в газетах, многие с облегчением вздохнули. Они рассчитывали, что вместе с телом похоронят и дело со всеми его секретами»[82]. Официальную версию встретили насмешками вроде «его самоубили», вспомнив сомнительные «самоубийства» депутата Габриэля Сиветона в 1904 г., журналиста и германского агента Эжена Виго, он же Мигель Альмерейда, в 1917 г., Филиппа, сына Леона Доде, в 1923 г.[83]. «Никто не верил в его самоубийство, – утверждал лидер коммунистов Жак Дюкло. – Столь удобное исчезновение Ставиского выглядело желанным и подстроенным. Все очевиднее казалось и то, что правительство имеет к “самоубийству” какое-то отношение»[84].
9 января L’AF ответила новым призывом «Долой убийц!». «В момент, когда правительство и парламент республики заявляют себя неспособными стабилизировать наши финансы и, защищая беспорядок, на котором основано их правление, отказывают французам в облегчении давящего их налогового бремени, – появляются такие новости. <…> “Сюртэ женераль”, которая снабдила его (Ставиского – В. М.) документом, открывавшим все двери, позволяла ему скрываться. Вчера она легко обнаружила его, чтобы навсегда заткнуть ему рот выстрелом из подвернувшегося под руку пистолета. Загнанный в угол режим прибег к убийству, чтобы избежать огласки своего позора» (RCE-I, 6–7).
Вечером того же дня прошла первая демонстрация монархистов, в основном «королевских газетчиков»[85], против «воров» и «убийц» – по данным полиции, около 2000 человек собрались перед Бурбонским дворцом, где Палата депутатов возобновила работу после рождественских каникул. 132 человека были задержаны, 10 полицейских получили ранения (RCE-I, 2). Премьер приказал префекту Жану Кьяппу – не просто шефу полиции, но настоящему хозяину столицы – усилить охрану дворца и министерств. Бразийяковский Жильбер Кайе из «Пленников» в эти дни «впервые ощутил в Париже, старом городе революций и восстаний, возбуждающий запах пороха и крови» (RBC, I, 527). «Газета и движение обрели новую молодость», – вспоминал тогдашний «королевский газетчик» Анри Шарбонно, прозванный за корпулентность и задиристость Портосом (СМР, 108).