Впутавшись в греховную историю, которую позднее Орсон Уэллс позаимствовал для своей картины «Гражданин Кейн», пятидесятиоднолетний Маккормик влюбился в «безголосую примадонну», польку Ганну Вальска. Вальска отнюдь не являлась невинной девой – она семь раз побывала замужем и очень этим гордилась. (Согласно ходившей тогда сплетне, Вальска, похваставшись однажды, что «всякий мужчина, увидев меня, в ту же секунду делает мне предложение», немедленно услышала в ответ от одной из собеседниц: «Да, но что именно он предлагает?») Так или иначе, но Маккормик был без ума от нее и в 1920 году использовал свое влияние, чтобы заставить руководство чикагской оперы дать Вальска петь главную партию в «Заза». В помощь возлюбленной он нанял знаменитого вокального педагога. Но Вальска провалилась. Премьера оперы была названа газетчиками «величайшей катастрофой двадцатого года», и Вальска вынуждена была бежать обратно в Европу, куда устремился за ней и Маккормик. Два года спустя он все еще был ее верным рыцарем. Идею подвергнуться трансплантации, по-видимому, предложила она, хотя одна газета утверждала, что роль тут сыграло знакомство Маккормика с одним европейским специалистом.
Маккормик рассказал ученому, что пытается сохранить молодость с помощью строжайшей диеты и физических упражнений. Физические упражнения включали в себя занятия на свежем воздухе, а также гимнастику, в которой Маккормик так преуспел, что может прокрутить подряд пятнадцать сальто. Ученый остерег его против такой усиленной нагрузки, пояснив, что после сорока это небезопасно, и посоветовал ему поинтересоваться темой трансплантации желез.
Операцию магнат решил сделать у доктора Виктора Леспинасса, чикагского уролога, соученика Лидстона. Маккормик хотел сохранить операцию в тайне – не вышло.
Тайная операция Г. Ф. Маккормика!
Семья отказывается сообщить цель его пребывания в клинике и имеет ли он намерение подвергнуться трансплантации.
Сохранять молодость – хобби Маккормика.
«Чикаго геральд экзэминер» тоже взяла след и направила по нему свору репортеров. Не их ли город послужил отправной точкой и стимулом к созданию двумя журналистами, Беном Хектом и Чарлзом Макартуром, «Первой полосы», произведения, четыре года спустя взорвавшего Бродвей? Так почему бы не попытаться прославиться и другим журналистам – их коллегам?
И вот уже толпятся возле справочного бюро больницы «Уэсли-мемориал», где один из них, представившись офицером сыскной службы Томасом А. Малленом, требует показать ему книгу регистрации. Полученные сведения приводят журналистов уже за полночь к дому доктора Леспинасса, где они принимаются трезвонить и швырять камни в окно, чтобы разбудить доктора. Когда наконец, приподняв оконную раму, доктор понял, кто заявился к нему, он тут же с грохотом опустил раму и бросился звонить пациенту, предупреждая его. Но сотрудник «Экзэминера» успел подключиться к его телефону.
Детали тем не менее оставались, к общему негодованию, так и невыясненными, Маккормик был спрятан в особом больничном крыле. Поползли слухи. По одной из версий, пациенту должны были пересадить новые яйца от кузнеца из Иллинойса, что породило шутливую песенку:
Под деревом зеленым
Печалится кузнец.
Безжалостный Маккормик
Отхватил ему конец.
Между тем в «Нью-Йорк таймс», по-видимому, более осведомленной, появилось следующее сообщение:
…Точно установлено, что в той же клинике, что и мистер Маккормик, содержится неизвестный юноша атлетического сложения, отобранный благодаря своим физическим параметрам. В клинике намекают на то, что неизвестный получил от мистера Маккормика огромные деньги в обмен на некую жертву, которую он принесет на алтарь здоровья мистера Маккормика.
Через два дня Леспинасс выступил перед прессой. Он опроверг информацию о том, что пересадил Маккормику человеческую железу. Ему не поверили. За что иное, кроме как за это темное дело, доктор мог получить целых пятьдесят тысяч долларов от своего пациента? Каковы бы ни были мотивы доктора, заставившие его опровергнуть слух, сделал он это из осторожности, хитрости или в припадке раздражения, но его слов оказалось достаточно для возникновения новой волны домыслов. («Не явилось ли это трансплантацией железы от животного – козла либо обезьяны, а может быть (sic!), тут было применено некое чудодейственное вещество, еще неизвестное медицинскому сообществу, но открытое доктором Леспинассом?»)
Самому же Маккормику удалось ускользнуть, так и не раскрыв своего секрета.
Однако теория существования «чудодейственного вещества» стала широко обсуждаться, дав дополнительный толчок производству нехирургических гормональных средств, к 1922 году получившему широкий размах. По существу, это явилось возрождением идеи Броуна – Секара, высказанной лет на тридцать ранее, – так сказать, старым вином, перелитым в новую бутылку. Этот подход был с радостью воспринят публикой, недостаточно обеспеченной либо слишком осторожной для того, чтобы делать операцию на железах. Бринкли тоже использовал эту идею, изобретя «специальную гормональную эмульсию», которую он посылал по почте по цене в сто долларов с приложением шприца для ректального введения эмульсии. Но и на этом поле его теснили соперники.
Сначала в Сан-Франциско появились вариации на тему его собственного изобретения, такие как гормональные с железами козла и свечи для женщин, а затем Лаборатория молодости желез в Иллинойсе («Введение естественного гормонального субстрата непосредственно в железу»), компания «Новая жизнь гормонов» в Денвере, гландин, гландекс, гландтон, гландол.
Приходили сообщения из Франции о новых кардинальных успехах на этом фронте, которые, если верить прессе, могли полностью исключить потребность в трансплантациях желез. Доктор Крюше из Бордо утверждал возможность омоложения путем переливания пациентам крови животных. В Париже доктор Яворски предложил альтернативную методику подобной процедуры, введение малого количества крови молодого человека в кровоток пожилого. Знаменитым пациентом Яворски был восьмидесятилетний Арман Гийомен – один из последних оставшихся в живых художников-импрессионистов. Прославившийся, как и Ван Гог, экстравагантностью колористических решений, Гийомен к тому времени считался мэтром французского изобразительного искусства. Когда этому старцу ввели в организм кровь молодой девушки, глаза всей науки обратились к процедуре, названной журналистами революционным кровным бракосочетанием. Некоторые задавались вопросом, так ли уж ново подобное лечение – ведь еще папа Иннокентий VII в пятнадцатом веке, пытаясь вернуть себе молодость, пил кровь мальчиков, – но друзья Гийомена и его родные уверяли, что произведенная процедура имела чудодейственный результат.
Как же подняться Бринкли, как возвыситься ему над этой шумихой, которую во многом породил он сам? По выражению автора статьи в «Кольерс», Бринкли «судорожно работал мозгами, и винтики в его голове крутились, подобно лопастям вентилятора».
Глава 13
Под конец все того же насыщенного событиями лета 1922 года в кабинет Фишбейна явился человек с рекомендательным письмом от Менкена. Это был Пол Декрюф, бактериолог и научный публицист, незадолго перед тем бросивший свою работу в нью-йоркском Рокфеллеровском институте.
До своего пребывания там Декрюф (или, как его называли, Декрайф) под руководством генерала Першинга воевал с Панчо Вильей, а во время Первой мировой работал во Франции, проводя исследования воздействия отравляющих газов на человеческий организм. При первом знакомстве с ним людей нередко поражала его шея, толстая и крепкая, как столб. Менкен однажды назвал его «настоящим энтузиастом, ревом восторга встречавшим всякую новую идею».
Аналогичное впечатление произвел и Фишбейн на Декрюфа, как он отмечает в своих мемуарах «На крыльях ветра»: «Блестящий – такова наиболее частая из его характеристик в наши дни; блеском своего ума он поразил меня при первой нашей встрече в 1922 году. Едва перевалив тогда через тридцатилетний рубеж и числясь всего лишь помощником редактора, он крепкой рукой держал рычаг управления всего журнала Медицинской ассоциации. Этот человек вызывал во мне чувство благоговения».
Слишком своенравный для постоянной службы, Декрюф прибыл в Чикаго, чтобы осуществить собственный проект по разоблачению фальшивых лекарств, не тех, что поставляли на рынок знахари и шарлатаны, но изготовляемых крупными фармацевтическими компаниями. Являясь врагом дутых репутаций, он собирался обнародовать свои разоблачения. Иными словами, он был двойником Фишбейна, столь схожим с ним, что последний ощутил властную потребность сделать нечто, мягко говоря, для него нехарактерное. В последующие годы Фишбейна упрекали (иной раз справедливо) в слишком уж некритичном отношении к деятельности медицинской корпорации с ее общепризнанными авторитетами, а также в безоговорочном подчинении ее интересам, установлениям и взглядам. Но тут он изъявил решительную готовность отбросить все априорные представления, рискнув тем самым вызвать неудовольствие некоторых влиятельных рекламодателей, хотя самих докторов при этом он и выводил из-под удара, всячески их защищая.
Когда Декрюф спросил, что ему известно о сомнительных лекарственных средствах, производимых крупными компаниями, редактор разразился речью, удивив Декрюфа удивительной четкостью и точностью характеристик. «Его рассказ о том, как фармацевты дурачат медиков, был убедителен, забавен, анекдотически смешон и насыщен энциклопедическими знаниями. На меня обрушилась целая лавина учености, и, утонув в ней и очутившись на дне, я чувствовал себя так, будто по мне еще и паровым катком проехали. Но когда окончился этот блистательный монолог, я понял, что моя память странным образом почти ничего не сохранила из сказанного доктором». Декрюф не единственный, кто свидетельствовал об этой особенности Фи