Проехать предстояло три сотни миль к северу вдоль берега озера Мичиган. Железнодорожный путь петлял, вокруг лежали девственные снега и сосновые леса, мелькали поселения скандинавов, шмыгали норки, летали орлы. По прошествии двух дней пути поезд прибыл в Эсканабу, и путешественник спрыгнул с подножки – невысокий, полноватый и неумолимый.
Городок тонул в снегах. В гостиничном вестибюле пожилой местный житель грелся у огня. Потирая закоченевшие руки, доктор спросил у него, что он думает насчет знаменитой лихорадки. Старик изложил ему лидирующую версию «отвлекающей газетной утки».
Возле дома Лайонс мерзла безмолвная толпа зевак. Предъявив документы АМА, Фишбейн прошел в дом, и его представили изможденной матери пациентки. Наверху он увидел саму Эвелин, лежавшую на своем трагическом ложе. Ее кашель и метания усилились и прерывались периодами беспамятства.
Он потрогал ее лоб. Лоб был горячим, как тротуар в Мексике, дыхание – поверхностным, пульс – частым. Задав больной несколько вопросов и ознакомившись с показаниями термометров – ротового и ректального, – Фишбейн прибег к обезоруживающе очевидной хитрости – вышел из комнаты и, закрыв за собой дверь, прильнул к замочной скважине. Типичный сюжетный ход в комедии эпохи Реставрации! Ему пришлось ждать так долго, что даже тело затекло, но в результате он увидел то, что и ожидал.
Тогда он ворвался в комнату, а за ним другие доктора – свидетели разоблачения.
Девушка-лихорадка из Эсканабы заклеймена как чемпионка мира в категории «Истеричка и симулянтка»!
Грелка телесного цвета – вот в чем заключался секрет Эвелин Лайонс из Эсканабы, которая обманывала докторов в течение трех недель, убеждая, что ее температура 114 градусов и выше, хотя на самом деле она была абсолютно здорова, что и объявил в тот вечер доктор Моррис Фишбейн, заместитель главного редактора журнала Американской медицинской ассоциации, так рассказав о своем открытии: «Женщина, имеющая некоторый опыт работы медсестрой, прятала в постели маленькую грелку. Симулируя приступы кашля и истерические судороги, она ухитрялась сдвигать термометр на грелку и держать его, пока ртуть не поднималась до желаемой цифры. После чего, как это и бывает в медицинских термометрах, столбик ртути оставался на этой цифре, пока его не сбрасывали. Когда мы ворвались к ней, – продолжал он, – и потребовали вынуть грелку, она притворилась, что оскорблена, но после препирательств и пререканий грелка была извлечена наружу. Если не считать истерики, с мисс Лайонс все в порядке».
Опозорившимся докторам и всем, кому она морочила головы больше двух недель, помогли кое-как оправдаться. Ведь грелкой мошенница манипулировала, по выражению автора очередного репортажа, «с ловкостью заправского фокусника», в чем помогали ей «явный актерский талант и немалый запас хитрости». Саму же мисс Лайонс частично извиняли ее переживания по поводу неудавшегося любовного романа, а также автокатастрофа, возможно, повредившая ей мозги. Что же касается успеха ее уловки, то он демонстрировал неизбывную тягу людей к чудесам и жажду обрести хоть огрызок какого-нибудь чуда. Но факт тем не менее оставался фактом. Все, кого коснулась эта история, выглядели в ней полными олухами, все, кроме Морриса Фишбейна.
Может быть, для сокрытия собственного конфуза пресса стала поднимать шумиху вокруг фигуры Фишбейна с тем же усердием, с каким прежде поднимала ее вокруг фигуры мисс Лайонс. Одна газета сравнила смелость совершенного им разоблачения со смелостью претензий сэра Фредерика Кука на открытие Северного полюса. Так или иначе, этот обман стал крупнейшей сенсацией 1923 года.
И он же стал решающим пунктом, определившим дальнейшую профессиональную карьеру Фишбейна. Он не только прославил Фишбейна в качестве несравненного разоблачителя, но и утвердил в роли, которой тот упивался долгие годы: в роли лица, популяризатора деятельности и первосвященника АМА. До него такой фигуры не существовало. В последующие двадцать пять и более того лет для рядового американца Моррис Фишбейн являлся рупором американской медицины.
По возвращении в Чикаго он укрепился в этой роли, создав «Гигиею»[20], разновидность издания АМА для широкой публики. К тому же он основал отдел общественных связей (лишь на шаг-два уступив в этом первенство Бринкли) и открыл телефонные линии для репортеров, жаждавших разузнать что-нибудь свеженькое о новом в медицине. Но главной его страстью оставалось искоренение шарлатанства. В этом он был «истинным гением», круша, как говорил один из его коллег, «наглых и опасных обманщиков с наслаждением и блеском в глазах».
Отныне разоблачение шарлатанства становилось не просто узкой и ограниченной борьбой отдельных энтузиастов-медиков, но чем-то вроде кровавой корриды, которой можно наслаждаться всем медицинским сообществом.
Глава 16
В марте 1923 года, когда мисс Лайонс в муках металась по своей постели, молодой Гарри Томпсон праздновал выпуск из Чикагского прогрессивного колледжа хиропрактики, ректором которого был доктор Генри Линдлар. Новоиспеченный специалист получил диплом по почте. Написанный на латыни на прекрасной гербовой бумаге с печатью, он был безупречен во всех своих деталях, кроме одной – это был диплом другого учебного заведения. Согласно этому диплому, Томпсон являлся выпускником Колледжа медицины и хирургии в Канзас-Сити, чьим ректором являлся доктор Дейт Р. Александер.
О том, как и почему произошла подмена, Гарри Томпсон, тайный корреспондент «Сент-Луис стар», объяснил в своем разоблачении фабрики по производству дипломов, которое и обрушил на читающую публику осенью 1923 года.
Когда слух об этом взрывном материале дошел до доктора Бринкли, все еще продолжавшем свой триумфальный вояж по Дальнему Востоку, он расслышал в нем звон похоронного колокола: диплом, о котором шла речь, был точной копией его диплома, подписанного тем же доктором Александером и выданного ему в 1915 году. Точнее говоря, он был точной копией дипломов, годами раздававшихся продавцам газировки и помощникам на стройках, торговцам пылесосами и профессиональным любителям покормить голубей в парке – ни один из этих дипломированных специалистов и ногой не ступал в какое-либо медицинское заведение.
Когда публикации Томпсона потрясли рынок новостей, в Америке практиковали ни больше ни меньше как двадцать пять тысяч врачей, обучавшихся только на бумаге. Но не все вверили свою судьбу изготовителям фальшивых дипломов. Некоторые унаследовали карьеру умерших врачей вместе с их дипломами, которые они купили у вдов, принимая также и фамилии умерших. Целая сеть, соединявшая разные штаты, в течение многих лет крала и продавала ответы на экзаменационные вопросы. Однако самым масштабным по части обмана оказался Колледж медицины и хирургии в Канзас-Сити вместе с горсточкой других учебных заведений, также выдававших фальшивые ученые степени. Среди их призрачных выпускников Бринкли был самым ученым, что, однако, не могло сделать его диплом настоящим.
Подхлестываемый открытиями Томпсона, «Канзас-Сити джорнал пост» начал собственное расследование деятельности доктора Дейта Р. Александера, короля сфабрикованных дипломов. Издание выяснило, что благодаря регулярным денежным выплатам Лицензионной комиссии травников Коннектикута, которые производил Александер, его так называемые выпускники не подвергались квалификационным экзаменам в этом штате «ввиду того, что на экзаменах их может охватить приступ страха и трепета, столь свойственного экзаменуемым». Трепет студентов предыдущего выпуска оказался столь силен, что в хартфордском отеле, где они праздновали в ночь перед экзаменами, пришлось чинить сломанную мебель.
Отношение Александера к своей новообретенной славе оказалось своеобразным: встретив корреспондента на улице, он сказал: «Вы обвинили меня в том, что я продаю дипломы по двести долларов. Это смертельное оскорбление! Ни разу еще я не брал за диплом меньше пятисот долларов!» Видимо, можно находить наслаждение и в собственном позоре, но Бринкли, в отличие от Александера, явно отказывался его искать. Одним из результатов скандала стало полное аннулирование всех ста шестидесяти семи одобренных Комиссией травников Коннектикута медицинских лицензий, в числе прочих и лицензии Бринкли. Впервые он упоминался в газетных заголовках не по собственной воле.
В начале 1924 года он завершил свой тур и поспешил в Милфорд. Подъезжая к городку, он увидел радиомачту – его мачту, стометровая игла врезалась в васильково-синее небо, но, не считая мачты, разве так представлял он открытие радиостанции? Вместо того чтобы, взяв микрофон, возвестить начало новой эры в трансплантации козлиных желез, ему придется неистово обороняться, защищая свою профессиональную честь. Его первые эфиры почти все полнились хлесткими выпадами против «желтой прессы» и марионеток из АМА, этого кладбища оригинальных идей, «монополистов общественного мнения».
Дальше больше. Восьмого июля 1924 года «Ассошиэйтед пресс» сообщила из Сан-Франциско, что суд предъявил обвинения девятнадцати фигурантам скандала, одним – за выдачу фальшивых научных степеней в медицине, другим – как «бенефициаров подобных операций». Фамилия Бринкли значилась во втором списке.
Самое явное свидетельство против него было следствием его злополучного обращения в Калифорнийский медицинский совет за правом практиковать в Калифорнии, того самого, которое обнародовал и разоблачил Фишбейн. Посланцы из Сакраменто не поленились проехать тысячу пятьсот миль, чтобы помочь аресту короля козлиных желез.
Губернатору Канзаса Джонатану М. Дэвидсу они вручили требование об экстрадиции. Дэвис отдал требование обратно и велел им убираться.
На вопросы, почему он отказался сдать Бринкли, губернатор с обезоруживающей откровенностью ответил так: «От его медицинской практики мы, канзасцы, как сыр в масле катаемся, и мы будем держать его у себя до самой его смерти».
Бринкли торжествовал! Бурно радуясь победе и злорадствуя, он сообщил своей радиоаудитории, что эта кампания против него «чистой воды преследование, оправданное не больше, чем преследование, которому подвергли Иисуса». Он высмеял АМА за усилия его потопить, стоившие Ассоциации, как он уверял, целых сто пятьдесят тысяч долларов и потраченные впустую. Новая судебная площадка – радио – доказывала свою мощь и эффективность, и сколько бы статей ни публиковал Фишбейн в своих изданиях, какими бы страстными речами ни разражался, обличая «искусственное омоложение, пропагандируемое Бринкли и целой сворой ему подобных шарлатанов», аудитория журналиста была несравненно меньше, чем у его мишени.