Поющий ковбой Рой Фолкнер, самая яркая из звезд «KFKB», обычно открывал представление, вразвалку выходя на сцену – с гитарой, в широкополой шляпе. Он пел о бивачных кострах и вольных жителях прерий. Потом его сменял дядюшка Боб Ларкин, непревзойденный скрипач-виртуоз; «Госпел-квартет» пел длинный, в четырех частях, гимн, славя будущего губернатора. Оркестр Стива Лава вносил свою лепту в копилку общего веселья набором музыкальных номеров, а на сцену в щель между исполнителем йодлей и прорицательницей протискивалась Минни с Малышом Джонни.
Медсестры в больничных шапочках кружили между зрителей, раздавая воздушные шары, трещотки и леденцы, методистский священник произносил речь, предваряя появление доктора рекламным выступлением, по мощи и убежденности своей сравнимое лишь с проповедями Иоанна Крестителя. И вот наконец на сцене материализовывался «народный избранник» в белом костюме, с цветком подсолнуха в петлице. Утихомирить публику при его появлении удавалось не сразу, но когда восторги стихали и Бринкли открывал рот, чтобы заговорить, откуда-то из глубины кулис выскакивал Малыш Джонни в костюмчике лорда Фаунтлероя и обвивал ручонками ноги отца, отчего толпа вновь приходила в неистовый восторг, и приветственные крики возобновлялись.
Моррис Фишбейн не проявлял озабоченности, по крайней мере публично. Он не обращал внимания на попытки занять кресло губернатора, какие делал «этот параноик, так жаждущий света рампы и готовый использовать любые средства, только бы добиться желаемого».
Профессиональные прогнозисты все еще иронизировали по поводу Бринкли. Но время шло, и постепенно они начинали понимать, что этот умелый продюсер и устроитель цирковых зрелищ так же умело раздает народу обещания всяких благ. Успех имеют даже не сами обещания – бесплатных учебников, снижения налогов, пенсий по старости и увеличения количества осадков, – а то, с каким блеском и по-новому он все это делает.
Шикарный личный самолет, который он приобрел, был не просто эффектным театральным жестом – он нужен был Бринкли в качестве показателя широкого числа сторонников его как кандидата. А когда Бринкли не был в воздухе, он был в эфире. Бринкли сумел связать радиовещание с политикой так крепко, как до него никто не смел даже мечтать. При всей своей занятости он уделял в среднем по пять часов в день вещанию по радио, гипнотизируя слушателей своим голосом. (Как рассказала одна газета, в те редкие дни, когда он никуда не ездил, он «проводил у микрофона все время – с 6.46 утра и до темноты».) Чтобы его слово дошло до избирателей-иммигрантов, он привлекал к вещанию заместителей – людей, обращавшихся к избирателям по-шведски и по-немецки. И чем больше он работал, тем больше, как казалось, веселел и развлекался. Когда известный журналист обрушился с критикой на его кандидатуру, Бринкли послал ему в подарок козла.
Новшества, которые он применял в ходе своей шумной избирательной кампании, подняли внимание к нему на такой уровень, которого он при всей своей популярности ранее достигнуть не мог. Это внимание оказывали ему теперь политики всей страны, начавшие приглядываться к его деятельности и анализировать ее, то же самое делала и пресса – основные газеты и журналы. На протяжении двадцати лет такие газеты, как «Нью-Йорк таймс», например, из своеобразного снобизма или высокомерия почти не освещали на своих страницах перипетий его жизни и карьеры (в то время как профессора Воронофф и Штейнах пользовались у них большим уважением). Теперь же ситуация изменилась. Хотя и не все статьи, посвященные Бринкли, являлись хвалебными, никакой, даже самый придирчивый, анализ уже не мог повлиять на избирательское большинство. В штате Канзас по-прежнему правило бал радио «KFKB».
Политиканов начал охватывать страх. Лидеры двух основных партий сожалели, что не так взвешенно подошли к выдвижению своих кандидатов – демократа Гарри Вудринга и республиканца Фрэнка Хока. Кандидаты были схожи как двойники – оба новички в политике, оба холостяки. Правда, один увлекался вязанием. Но какой контраст с Бринкли, чьи страдания от рук ретивых чиновников давали плоды поистине удивительные, принимавшие вид массового психоза.
В воскресный день 26 октября, за девять дней до выборов, доктор назначил встречу с избирателями Уичито за городской чертой, на лугу, где паслись коровы. После полудня собравшаяся толпа насчитывала от тридцати до сорока тысяч человек. Каждый раз, как в небе показывался ястреб, люди вскрикивали и начинали показывать пальцем: «Это он! Он летит!»
И час настал – наконец-то они не ошиблись! Аэроплан сделал несколько кругов над толпой, чем привел ее в бешеный восторг, и опустился на траву. Когда машина остановилась, толпа ринулась к ней. «Поберегись, ребята! – Через громкоговорители вопил чей-то голос. – Под пропеллеры попадете, в клочки разорвет!» Через несколько секунд открылся боковой люк, и Бринкли, в темно-синем костюме, пурпурного цвета галстуке и белой соломенной шляпе, вылез из аэроплана, чтобы слиться воедино с «вопящей от восторга, прыгающей в радостном предвкушении, полной энтузиазма напирающей со всех сторон толпой» оголтелых поклонников. За спиной Бринкли с трудом пробивали себе путь Минни и Малыш Джонни. Кто-то рассказал, как мальчик сквозь слезы проговорил: «Не хочу больше руки пожимать!»
Новая, специально сооруженная по такому случаю трибуна имела солидный и внушительный вид. Небольшой американский флаг, осенявший трибуну, трепетал под ветром прерии. Бринкли начал пробираться к флагу. «Мужчины на костылях, женщины с зобом, дети с нарывами на коже, хромые и косолапые – все его клиенты вопили при его приближении». Кто-то затянул песню, и сорок тысяч глоток подхватили ее:
Гляди, как небо широко,
Как зреет хлеб в полях…
Последние строки утонули в реве восторга, и невидимый голос в громкоговорителе, с трудом прорвавшись сквозь рев, представил Бринкли, назвав его «Моисеем, призванным вывести нас всех из дебрей отсталости». Но любая метафора меркла в сравнении с героем-кандидатом, когда, встав перед толпой, он широко раскинул руки, словно желая обнять всех и каждого.
На этот раз не было ни Одинокого Ковбоя, ни Фенольо с его волшебным аккордеоном. Даже о политике он не сказал ни слова. Ведь встреча проходила в воскресенье, а воскресенья доктор посвящал чтению Святого Писания и размышлениям над его главами. И в конце концов, что по сравнению с этим соблазны губернаторства! «Ради спасения своей души я бы и от должности президента США отказался! – кричал он. – Пусть весь мир во владение мне предложат – тоже откажусь!»
Стоя под жарким солнцем, он прочел проповедь о страстях Господних с рассказом о собственном посещении Святой земли, о впечатлениях от Иерусалима и Палестины, о том, как впервые увидел Вифлеем – тут голос его дрогнул – и как потрясло его это место рождения Спасителя, так живо напомнив ему его собственное скромное происхождение и его бедное детство. Он стоял на том самом месте, где фарисеи подвергали осмеянию Христа. Он находился возле храма, в котором Господь крушил, переворачивая столы жадных «меняльщиков», продававших свою душу ради прибыли.
Сделав паузу, доктор неспешно выпил стакан воды. Затем, встрепенувшись, он опять простер руки к толпе и воскликнул:
– Я тоже прошел тот крестный путь, которым Господь наш Иисус шел на Голгофу. Я стоял возле его могилы. Мне ведомы его чувства!
Слова эти исторгли стон из толпы.
– Люди во власти возжелали расправиться с Господом нашим побыстрее, пока не пробудился простой народ. А вы, стоящие здесь, пробудились ли вы?
О да, пробудились, и полностью!
У подножия лесенки, ведущей на трибуну, оставили места для больных и увечных, и, когда доктор спускался с трибуны, они ринулись к нему, моля взглянуть, моля прикоснуться!
Когда в третий вечер после этого события милфордский чудотворец вновь собрал множество людей на встрече в «Уичито-форум», туда пришли люди самого разного возраста и общественного положения («норка и тюленья кожа мешались тут с самой скромной одеждой»). Вожди двух крупнейших партий запаниковали и в одиннадцатом часу вечера стали консультироваться с генеральным прокурором штата Уильямом А. Смитом, выступавшим главным обвинителем на заседании Медицинского совета (Бринкли называл это своим «Гефсиманским садом»), пытаясь изобрести способ остановить Бринкли в его притязаниях и запретить ему продолжать кампанию, сняв с выборов его кандидатуру. И, как они надеялись, такой способ был найден. Первого ноября, за три дня до голосования, Смит выступил перед журналистами.
Правила относительно внесения в избирательные бюллетени фамилий дополнительных кандидатов изменены. Ранее избирателю разрешалось в любой форме выражать свою волю, и вписывать фамилию в бюллетень можно было как угодно – Верховный суд штата смотрел на это достаточно снисходительно. Теперь же избирательная комиссия установила жесткий стандарт, и фамилия доктора может быть вписана единственно возможным образом – Дж. Р. Бринкли, иначе засчитываться поданный голос не будет.
Новшество противоречило американской демократической традиции, составной частью которой, правда, являлось тайное воровство голосов на выборах, но теперь, когда до решительной битвы оставалось только три дня, времени для протестов уже не было. Бринкли активизировался на радио, спешно наладил производство тысяч карандашей с рельефно выполненной, правильно написанной его фамилией, а к финальным встречам с избирателями привлек чирлидеров, чтобы те, скандируя, обучали толпу: «Дж – точка! Р – точка!..»
«Наши противники, – запальчиво выкрикивал он, – высокомерно полагают, что народ глуп и в невежестве своем думает, что луна сделана из сыра! Вас считают идиотами! Так я скажу своим оппонентам, что день выборов станет крупнейшим за всю историю конкурсом по правописанию! Множество немцев, русских, литовцев и представителей других народов, плохо зная английский, сейчас ночи не спят, тренируясь в правильном написании фамилии Дж. Р. Бринкли!»