[45] должен был стать в данном случае гражданский суд, так как, к несчастью, согласно законодательству США, уголовному суду шарлатаны-убийцы не подлежали. Бринкли надо было заставить подать иск за клевету и довести процесс до конца. Если он это сделает, если проглотит наживку, то заседание Канзасского медицинского совета покажется ему ласковым поглаживанием по головке и яблочным пирогом на детском утреннике.
Никто не сомневался, что человек, уже не раз называвший АМА не иначе как «шайкой мошенников и негодяев, обманом дорвавшихся до власти», по достоинству оценит новую позорную пощечину и вспылит. Так и случилось: несколько недель подряд Бринкли бушевал и спускал пар по радио. Но этим все и ограничилось. Игра Фишбейна на первый взгляд могла показаться проигранной. Прошло два месяца, прежде чем Бринкли объявил, что подает в суд за клевету и требует двести пятьдесят тысяч долларов компенсации за моральный ущерб. Оценивая этот шаг много лет спустя, один психолог писал: «Эта длительная борьба с его Немезидой, Моррисом Фишбейном, и Американской медицинской ассоциацией теперь, задним числом, представляется неизбежной, словно он намеренно навлекал на себя преследование».
Но почему бы ему и не делать этого? Долгие годы преследование воспринималось Бринкли не столько как неприятность, сколько как неизбежное следствие и доказательство его силы. Но к 1938 году он стал не только одним из самых известных в мире медиков, но и новым игроком на политической арене. Во-первых, как ту, так и другую репутацию требовалось защитить. Во-вторых, его все сильнее донимали претензиями бывшие пациенты. Побив злейшего из своих противников, публично одолев его в Колизее, он тем самым пошлет сигнал всем оппозиционерам. В-третьих, процесс окажется поединком арийца с евреем. По космологическим представлениям Бринкли, исход поединка сомнению не подлежал.
Отбросив эти соображения – эмоциональные побудительные мотивы, стратегические выкладки, жгучий позор воспоминания о встрече на корабле, Бринкли имел достаточные основания верить в свою победу. Влияние Фишбейна в АМА обнаруживало признаки некоторого ослабления. В организации поднимали голову мятежники, обвинявшие его в том, что он рассматривает журнал как свою личную трибуну и подавляет несогласных, запрещая малейшие сомнения и дебаты, единственным ответом на которые было, что он «не может печатать взгляды всяких недоумков». Подобные высказывания, конечно, не прибавляли ему популярности.
Новая статья, опубликованная в «Форчун», также явилась доказательством раскола в рядах его сторонников: «Многие доктора ощущают, что поведение доктора Фишбейна (судя по его выступлениям и шуткам) не всегда согласуется с достоинством, которого требует от нас профессия… Поскольку одним из главных моральных принципов Ассоциации является запрет на саморекламу, некоторые медики полагают, что доктор Фишбейн ставит себя в положение несколько щекотливое, ибо куда бы он ни направился, это немедленно находит отражение в жирных заголовках первой полосы. Возможно, это и не так плохо, поскольку, популяризируя себя, Фишбейн тем самым популяризирует и АМА, превращая Ассоциацию из сообщества чисто академического в коммерчески выгодное предприятие. Но при всей своей незаменимости он не обладает той социальной чуткостью, которой требует наше непростое время». Иными словами, его обвиняли в том, что он в своей деятельности не учитывал Депрессию.
В ноябре 1937 года группа членов АМА объединилась в организацию, назвавшуюся Ассоциацией здравоохранения и обосновавшуюся в Вашингтоне. «Идея объединения состояла в том, чтобы облегчить лечение пациентам выдачей «премий» по предварительно собранной медицинской страховке и увеличить доходы врачей выплатой им из этих «премий» фиксированной заработной платы». Это было зачатком контроля, и руководство АМА, включая и Фишбейна, отвечало на это решительными возражениями, критикуя этот план как попытку «социализации медицины» и угрожая его пропагандистам исключением из АМА. Поддержав мятежников, Министерство юстиции США осудило Фишбейна и двадцать его сторонников, подведя их под антитрестовский акт Шермана.
Менкен бросился на защиту друга. В своей колонке он обрушился на мятежников, этих «подлых клеветников», добавив: «Мне посчастливилось быть хорошо знакомым с доктором Фишбейном… Я глубоко убежден в том, что нет в нашей стране журналиста более талантливого, более честного, более умного и более храброго». В том же ключе в августе 1938 года Менкен обратился и к заместителю генерального прокурора Штатов Турману Арнольду, призывая его закрыть дело против АМА: «Атака на Фишбейна – это позор и злые козни… Никто в нашей стране не сделал так много для поднятия уровня американских лечебных учреждений, для защиты американцев от патентованных лекарств и шарлатанов. В области последнего его работа превосходит своей эффективностью деятельность всех реформаторов Капитолийского холма, вместе взятых… Меня глубоко возмущает, что человек, принесший столько пользы, человек такой неподкупной честности подвергается столь откровенной травле, а правительство США это санкционирует».
Неудивительно, что Бринкли унюхал запах крови. Чем больше мазали дегтем Фишбейна, называя его ретроградом и реакционером, тем легче будет альтернативному целителю одолеть его в суде. Это была сладостная минута – в кои-то веки за все время их войны судить станут не Бринкли.
Глава 46
Пэтси Монтана, Подружка Ковбоя, не любила впутываться в чужие дела, но Э.П. и Сара Картер в который раз находились в ссоре: их совместные выступления продолжались, но вне сцены они не разговаривали. «Если Э.П. надо было что-то сказать Саре, – поясняла Пэтси, – он звал меня, и мне приходилось передавать ей слова мужа. Ужасно неудобно».
В феврале 1939-го терпение Сары лопнуло. В последние месяцы на «XERA» она в полной мере осознала масштабы своей радиоаудитории. Однажды во время вечернего выступления она без предварительной договоренности спела песню, посвятив ее утерянному возлюбленному Кою Бейзу в надежде, что тот услышит ее в Калифорнии:
Ах, лучше б никогда нам не встречаться,
Не знала б я, как этот мир жесток,
И не пришлось тогда б нам расставаться,
Когда покинул милый мой порог.
Всегда я буду помнить поцелуи
И синеву любимых добрых глаз,
И потому ночами я тоскую
И проклинаю расставанья час…
Чувства Э. П. особенно задело то, что песню «Вспоминаю синие глаза» написал он, вернее не написал, а аранжировал из когда-то услышанных мелодий. Кой узнал по радио голос бывшей возлюбленной, приехал в Техас, и они поженились.
Внезапно звучание песен Картеров изменилось. Радиослушателям ничего не сообщили, и они могли только догадываться о том, что Э.П. покинул группу. В другое время это доставило бы Бринкли сильные страдания, но сейчас его мысли были далеко.
19 февраля 1939
В адвокатскую контору «Моррис и Моррис» в здании Промышленного банка, Сан-Антонио, Техас
Джентльмены!
Фил Фостер (другой адвокат) сейчас, находясь в моем кабинете, присутствует при написании этого письма. Мы обсудили с ним статью Фишбейна, и я выступаю со следующими предложениями относительно снятия свидетельских показаний, личности свидетелей, их выступлений и прочего.
Во-первых, выступать в суде я не намерен. Проведя четырнадцать часов на свидетельской трибуне в Топеке (на заседаниях Медицинского совета в 1930 году), я хорошо представляю, с чем мне пришлось бы столкнуться. Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы выдержать два или три дня перекрестных допросов с пристрастием, касающихся вещей эфемерных и не поддающихся определению, как было бы в данном случае.
Во-вторых, мы вынуждены сами инициировать судебную тяжбу и опровергнуть все и каждое из утверждений Фишбейна. Это будет сделано не мной, а другими свидетелями, выступления которых судья и присяжные посчитают более убедительными, чем выступление истца, лица заинтересованного и потому пристрастного.
Мы сможем доказать, в случае если это будет признано необходимым, с помощью выступлений пациентов, вылеченных и удовлетворенных нашим лечением, что они предварительно были осмотрены членами Медицинской ассоциации, провозгласившими себя нравственными камертонами в области медицины, и всем им было рекомендовано удаление простаты, как не поддающейся лечению. Спустя месяцы или даже годы эти пациенты обратились ко мне и были вылечены и теперь здоровы…
Многое из того, что здесь сказано, имеет под собой разумные основания. Так, он совершенно прав в своем желании рассказать присяжным о весьма серьезных анализах и осмотрах клиентов, поступавших в клинику. «Пациенту осматривали полость носа с помощью электрической лампочки, осматривали гланды, делали рентген зубов, проктоскопом и сигмоскопом исследовали прямую кишку, делали рентген желудка, исследовали желчный пузырь и почки».
Но при этом тон письма изобличает его автора как человека, находящегося во власти агрессивных эмоций и потому ослепленного и не совсем понимающего реального положения вещей. Судя по всему, он не осознает, что, подав исковое заявление о клевете, будет вынужден давать показания по требованию другой стороны, но дело даже не в этом. Бринкли так привык манипулировать истиной, что продолжает делать это, даже готовясь к важнейшему в его жизни и судьбоносному процессу, общаясь с собственными адвокатами.
«Что же касается калифорнийского обвинения, то это настолько мелкое и смехотворное дело, что оно рассыпалось на стадии следствия.
В 1925 году я посетил Королевский университет Павии, где прослушал заключительный курс и получил диплом. После этого я выдержал экзамены, приравнивающиеся в Италии к государственным квалификационным [длились они, по его уверениям, тринадцать дней], и теперь имею право осуществлять медицинскую практику в Италии».