нуть счастливый лотерейный билет. Ной давно мечтал об этом. Наконец-то все его усилия, жертвы, годы самоотверженной учебы окупятся и принесут свои плоды.
Расправившись со щетиной несколькими взмахами бритвы, Ной юркнул в узкую душевую кабинку. Минут десять спустя он вылез и принялся энергично растираться полотенцем. Никаких сомнений: год предстоит сумасшедший, но, с другой стороны, есть и положительные моменты — например, больше никаких ночных звонков и экстренных операций, хотя Ной не сомневался, что и так большую часть вечеров будет проводить в больнице. Однако разница заключалась в том, что теперь Ротхаузер сам может выбирать интересующие его случаи. И не придется отвлекаться на черновую работу, которой обычно загружают молодых ординаторов, вроде смены повязок, промывки катетеров или обработки нагноившейся раны. Отныне Ной сам будет поручать такие дела первокурсникам. Перед ним же открывались невероятные возможности для серьезной хирургической практики, от которых просто дух захватывало.
Единственной ложкой дегтя — и ложкой немаленькой, отравляющей всю бочку меда, — была эта чертова конференция по летальным исходам. Ной не мог переложить ответственность за ее подготовку ни на кого другого. Он, и только он один, должен проводить расследование по каждому случаю смерти пациента, а затем выступать с отчетом. Нежелание Ноя заниматься отчетом было вполне понятным. Поскольку чаще всего речь идет о врачебных ошибках, ему придется обращать внимание на профессиональные, а порой и личные недостатки коллег, указывать пальцем на виновных и перетряхивать чье-то грязное белье на глазах удивленной публики, так как сама специфика конференции предполагала именно такой разбор летальных исходов. Причем собрание обычно проходило в обстановке общей нервозности, эмоционального накала и неизбежно возникающих взаимных обид и подозрений. Учитывая непростой характер многих докторов, атмосфера нередко становилась откровенно взрывоопасной, и если не находился козел отпущения, разрядить ее бывало довольно трудно. За пять лет работы в клинке Ной не раз становился свидетелем того, как в конечном итоге на докладчика, словно на гонца, принесшего дурную весть, обрушивалась ненависть собравшихся. Предшественнику Ноя на посту главного ординатора частенько доставалось, и теперь у Ротхаузера были все основания опасаться, что его постигнет та же участь. А поскольку он сам был непосредственным участником злополучной операции, окончившейся смертью Брюса Винсента, ситуация выглядела и вовсе угрожающей. И хотя Ной был уверен в правильности принятого решения — экстренно перевести пациента на аппарат искусственного кровообращения, — он понимал, что другие хирурги могут усомниться в этом.
Вдобавок ко всему Брюс Винсент оказался местной знаменитостью. Весть о смерти короля больничной парковки потрясла всех, медицинский центр гудел, слухи и сплетни распространялись со скоростью лесного пожара. До того момента, когда Ной увидел мистера Винсента на операционном столе, старший ординатор понятия не имел о его существовании. Машины у Ноя не было, следовательно, не было и повода наведываться в служебный гараж. Обычно он ходил на работу пешком, а в плохую погоду оставался ночевать в дежурных помещениях клиники, где было намного просторнее и уютнее, чем в его квартире. Конечно, Ной видел фотографии детей на доске объявлений в кафетерии, но не знал, чьи это малыши. Однако выяснилось, что Ротхаузер, не являющийся членом фан-клуба начальника гаража, находится в явном меньшинстве. Судя по многочисленности поклонников Брюса Винсента, конференц-зал будет забит до отказа.
И все же больше всего Ноя тревожило участие доктора Мейсона. Ной старался держаться как можно дальше от этого человека. Но теперь, когда до конференции оставалось меньше двух недель, они стремительно сближались: ординатор и профессор шли встречным курсом, как пресловутый гигантский лайнер и потопивший его айсберг, и столкновение было неизбежно. Что бы Ной ни обнаружил при расследовании, это станет дипломатической катастрофой. Из того немногого, что успела рассказать анестезиолог, у Ротхаузера сложилось впечатление, что львиная доля вины лежит именно на Уильяме Мейсоне, который работал в трех операционных одновременно. Сама по себе тема участия врача сразу в нескольких операциях была довольно острой и давно вызывала горячие споры.
Ной вернулся в спальню и направился к комоду, чтобы достать из ящика носки и нижнее белье. Комната была обставлена скупо: кроме комода имелась широкая двуспальная кровать, возле нее — прикроватная тумбочка, на которой помещались лампа под матерчатым абажуром и стопка медицинских журналов. Ни репродукций на стенах, ни занавесок на окнах, выходящих на задний двор, ни ковриков на дощатом полу. Если кто-нибудь спросил бы Ноя, как называется такой стиль интерьера, он, пожалуй, охарактеризовал бы его спартанским. Но его никто не спрашивал. Гостей у Ноя не водилось, да и сам он приходил сюда нечасто, особенно с тех пор, как уехала Лесли. Наверное, из-за долгого отсутствия хозяина к нему столько раз и вламывались грабители. Поначалу Ной расстраивался и злился, но поскольку красть тут было нечего, вскоре он перестал принимать близко к сердцу незаконные вторжения и стал относиться к ним как к неизбежному злу, сопутствующему жизни в большом городе, особенно если к соседке с верхнего этажа регулярно наведываются толпы студентов. Конечно, можно было снять жилье поприличнее, но тратить время на поиски новой квартиры Ною не хотелось, да по большому счету он и не считал это место домом — так, нора, куда можно завалиться пару раз в неделю, чтобы рухнуть на кровать и поспать пять-шесть часов.
Но еще несколько лет назад все здесь выглядело совершенно иначе. Квартира действительно была домом, уютным и теплым, с ковриками, салфеточками, картинками на стенах и веселыми занавесками на окнах. И мебели было чуть больше: в углу стоял письменный стол, на котором красовались семейные фото в рамочках, а возле кровати — вторая тумбочка. Но милые домашние вещицы принадлежали Лесли Брукс — давней подруге Ноя. Оба окончили Колумбийский университет, Лесли — факультет экономики, а Ной — медицинский, после чего вместе переехали в Бостон, где Лесли собиралась поступить в Гарвардскую школу бизнеса. Но два года назад, получив степень магистра, девушка вернулась в Нью-Йорк, где нашла отличную работу по специальности.
Решение Лесли уйти стало для Ноя полной неожиданностью. Девушка объяснила, что за прошедшие три года поняла: вряд ли в жизни такого человека, как Ной, с его профессиональным рвением и преданностью делу, найдется место для нее. Как правило, хирурги-ординаторы старших курсов по мере продвижения по карьерной лестнице получали возможность проводить с семьей больше времени. Однако у Ноя вышло наоборот: по его собственному желанию объем учебных часов от семестра к семестру только возрастал. Когда они с Лесли разошлись, ни одна из сторон не испытывала обиды, хотя поначалу Ной чувствовал себя подавленным, поскольку уже подумывал о женитьбе. Позже, поразмыслив, он пришел к выводу, что Лесли права: работа и впрямь съедает все его время, и так будет до тех пор, пока он не окончит ординатуру, а то и дальше. Образно говоря, Ной был женат на медицине и не мог дать Лесли того, на что она имела полное право.
И все же порой молодой врач скучал по ней и с нетерпением ждал их ежемесячных разговоров по видеосвязи, которую Лесли старалась аккуратно поддерживать. Они продолжали считать себя друзьями, а друзья иногда болтают и делятся новостями. Так Ной узнал, что Лесли помолвлена, и его это задело. С другой стороны, он был благодарен подруге, не побоявшейся объяснить, что ее не устраивает в их отношениях. В глубине души Ной был даже рад, что ему больше не надо согласовывать свою жизнь с желаниями Лесли. Медицина — вот его требовательная и строгая хозяйка; что касается Лесли, Ной искренне желал ей счастья.
Он достал из стенного шкафа белую рубашку и галстук и снова направился в ванную. Сочтя, что узел галстука достаточно хорош — обычно это выходило не с первой попытки, — Ной провел расческой по густым темно-русым волосам, разделил их слева аккуратным пробором и зачесал назад.
В старших классах школы Ной чрезвычайно заботился о своей внешности. Он потратил немало времени, желая убедиться, что определение «красавчик», брошенное однажды парочкой одноклассниц в его адрес, соответствует истине. И хотя толком так и не понял, что имели в виду девочки, все же принял их слова за комплимент. Но теперь все эти глупости остались в прошлом, и он лишь старался выглядеть так, как подобает врачу. С точки зрения Ноя, это означало опрятный вид и чистую отутюженную одежду. Он с презрением относился к молодым ординаторам, которые считали чуть ли не особым шиком носиться по больнице в мятом, забрызганном кровью операционном халате, демонстрируя всем и каждому, как много и самоотверженно они трудятся.
Ростом Ной был чуть выше шести футов и все еще выглядел стройным и подтянутым, хотя после окончания колледжа бросил ходить в спортзал. При этом Ной не набрал ни одного лишнего килограмма, в отличие от некоторых его школьных приятелей, и без труда сохранял привычный вес. Такое везение он объяснял тем, что редко находил время, чтобы толком поесть. Помогала и удачная наследственность: гены отца — единственное благо, доставшееся сыну. Чертами лица Ной тоже был доволен, особенно нравилась ему форма носа, идеально прямого и ровного, и большие изумрудно-зеленые глаза — «подарок» рыжеволосой матери.
Церемония одевания завершилась облачением в белые медицинские куртку и брюки. Все знали, что доктор Ротхаузер меняет форму по нескольку раз в день, пользуясь тем, что одежду персонала стирают и гладят в больничной прачечной. Теперь Ной был готов к выходу. Опустив служебный планшет в боковой карман куртки, он еще раз окинул себя взглядом в большом зеркале, висящем в гостиной. Зеркало тоже принадлежало Лесли, но она почему-то не забрала его при переезде. Гостиная, как и спальня, выглядела по-спартански сдержанной: потертая кушетка, журнальный столик, торшер, еще один небольшой складной стол в комплекте с двумя складными стульями и низкий книжный шкаф. Старый, видавший виды ноутбук стоял на журнальном столике — последнее напоминание о подростковой любви Ноя к компьютерным играм. Стены гостиной, как и спальни, оставались пустыми: никаких украшений, если не считать зеркала и белой декоративной панели в виде кирпичной кладки на одной из стен. За окнами без занавесок открывался вид на краснокирпичные дома Ривер-стрит — типичные постройки квартала Бикон-Хилл.