яд – прямой и зовущий. Ни тени стыда в нем точно нет.
Шарлотта почувствовала приступ тошноты: “Опять она! Образ мадам сегодня преследует меня. Ведь это у нее такие формы и декольте, которое она не прячет даже в будничных платьях. И этот наглый взгляд: за внешней набожностью у мадам Зоэ прячутся и безапелляционность, и полное отсутствие щепетильности, деликатности во всех вопросах. Она всегда добивается того, чего хочет. И не слишком выбирает выражения, когда говорит с теми, кто стоит ниже нее. Достаточно вспомнить, как она уволила учительницу английского, мою предшественницу. Мужчинам нравятся именно такие? Ему… она нравится?!”
Шарлотта окончательно потеряла чувство реальности и просто кипела от негодования. Она притворилась уставшей и присела в углу зала. На нее уже смотрели с любопытством, потому что она почти рыдала. И никто в мире еще не знал, что через десять лет именно этим двум не самым выдающимся картинам будет посвящена целая глава в ее лучшем (хотя и не самом знаменитом) романе. И от них не останется камня на камне, столь уничижительной критике подвергнет их влюбленная героиня романа Люси Сноу. Хотя сами полотна ни в чем, разумеется, не виноваты.
“Они и вправду были безобразны, эти четыре картинки, объединенные под названием „Жизнь женщины“. Написаны они были в удивительной манере – безвкусные, невыразительные, тусклые, отравленные ханжеством… Все четыре „ангельских лика“ угрюмы и бледны, как у ночного вора, холодны и бесцветны, как у привидения. Как можно жить рядом с подобной женщиной – лицемерной, унылой, бесстрастной, безмозглой, ничтожной! Она по-своему ничуть не приятнее, чем праздная, похожая на цыганку великанша Клеопатра”[12].
Если не считать того, что триптих под ее пером превратился в четыре картины, а египтянка названа Клеопатрой, все остальное совпадает в точности. Как и ярость женщины, не испарившаяся за долгие годы: “Как можно жить… с другой?!”
Наступила осень. Чета Эже вернулась в город, в пансионе возобновились занятия. Шарлотта долго не видела Константина: он пропадал в школе для мальчиков, там случилась какая-то неприятность, и мадам попросила мужа все уладить. Она работала без устали: учила немецкий и преподавала английский. Дисциплина в классе давалась ей с трудом: Шарлотта считала невозможным или не умела повышать голос, и прошло немало времени, прежде чем девочки, да и то не все, стали прислушиваться к ее тихим замечаниям. Она очень старалась, но мысли ее были далеко. Наконец она получила известие, что занятия по литературе с месье Эже возобновятся и вечером он ждет ее. В назначенный час она собрала тетради, книжки, чернильницу и отправилась в класс. Там не было ни души и царила прохладная тень, а через отворенную дверь виден был сад, залитый красным закатным солнцем. Месье Эже стоял возле клумбы и разговаривал с классной дамой. Потом он взял лейку и принялся неторопливо поливать апельсиновые деревья, герани и пышные кактусы. Неизменная сигара по-прежнему была у него во рту, и цветы вокруг окутывал ее легкий дымок. Шарлотта в десятый раз перебирала свои devoirs на бюро, когда он наконец вошел в дом.
– Давайте ваши сочинения, мадемуазель, я прочту их позже. И вот еще что: я решил, что мне надо усовершенствовать свой английский. Не будете ли вы так любезны помочь мне в этом? По средам после восьми, если вам удобно. Сейчас уже поздно – поэтому возьмите это письмо, оно ждет вас с самого утра, и отправляйтесь спать.
Когда она поднялась к себе, щеки ее горели и перед глазами был туман. Он – будет – ее учеником! Каждую среду!
– Эмили, возьми, это письмо из дома.
– Шарлотта, Уильям! Он умер – читай!
Отец сообщал о смерти своего помощника и любимого ученика Уильяма Уэйтмена, последовавшей 6 сентября от холеры. Двадцативосьмилетнего, пышущего здоровьем и всегда пребывавшего в хорошем настроении молодого человека, их “Селии-Амелии”, больше не было. Убитый горем Патрик Бронте сказал на его похоронах, что Уильям был для него больше чем сын – и с горечью поглядел на родного сына, который несколько последних месяцев сидел в Хауорте без дела и предавался меланхолии, а теперь в полный голос рыдал рядом.
Беда не приходит одна: 12 октября от той же холеры умирает двадцатитрехлетняя Марта Тейлор, сестра Мэри. Сестры Бронте знали, что она хворает, но все думали, что это дизентерия и дело поправимо. 13 октября ничего не подозревающая Шарлотта отправилась в Кекельберг, где узнала страшную новость. Марту похоронили на брюссельском протестантском кладбище “по второму разряду” – семья не оплатила право на бессрочное владение могилой, и еще при жизни Мэри кладбище было закрыто, но могилу Марты не перенесли на новое место, и она исчезла. Даже энтузиастыпоклонники сестер Бронте, пристально изучающие их брюссельские адреса, не смогли отыскать ее.
Через две недели после смерти Марты сёстры Бронте и Мэри посетили это кладбище возле Шоссе де Лу-вен: свинцовое небо, серые надгробия, мрачные кипарисы и плачущие ивы Шарлотта запомнила на всю жизнь. А через два дня после этого визита, 2 ноября, пришло новое письмо из дома – о болезни тети Бренуэлл и о том, что надеяться на ее выздоровление не приходится. Так и вышло: уже следующим утром они получили известие, что 29 октября тетушку похоронили.
Из Брюсселя они уезжали с разными чувствами, если не считать, конечно, скорби по ушедшим: Эмили испытывала облегчение и радость от того, что она навсегда покидает Бельгию, Шарлотта была уверена, что вернется, и это тоже наполняло ее душу радостью. В Хауорт она везла письмо отцу от месье Эже, в котором – она это знала – он настаивал на том, что сестрам необходимо продолжить обучение.
Глава 8Хауорт. Дом стал чужим
Уже на вокзале в Лидсе Шарлотту поразил холод, обжигающий лицо: когда позавчера они отплывали из Антверпена в Англию, вокруг еще стояла теплая бельгийская осень и деревья не торопились сбрасывать рыжую листву. В Йоркшире завывал ледяной ветер, и, хотя снег пока не выпал, трава была белой от инея. Шарлотта вспомнила старинную йоркширскую песенку, что издавна пели девушки парням вместо признания в любви. Там был припев: “Дорогой, не забудь надеть шапку, когда идешь ко мне на свидание, а то простудишься и умрешь”. И тут о смерти, подумала она.
Дома тоже все было уже непривычно. Она забыла вкус отварной репы – а ее вместе с картошкой и иногда вареным мясом чаще всего ели в Хауорте. И никаких соусов, которые так приятно разнообразили стол в пансионате. Забыла, что соль на кухне хранится в печке – это было единственное сухое место во всем доме. И одежду, и постельное белье надо было время от времени извлекать на свет божий и проветривать – иначе все отсыревало. Но были и настоящие огорчения. Ее удивляло, что отец куда больше горевал о Уильяме, чем о тетушке, хотя та двадцать с лишним лет заботилась о нем и детях и дом без нее, как показалось Шарлотте и Эмили, осиротел и стал другим. Она не понимала, почему брат встретил сестер довольно холодно и целыми днями не выходил из своей комнаты – только под вечер, крадучись, чтобы не заметил отец, он пробирался в паб. Шарлотта понятия не имела, в котором часу он возвращался, она засыпала, и только Эмили всегда ждала его, а если уже светало и Патрика не было, отправлялась на поиски. Отец ничего об этом пока не знал. Его они тоже редко видели: он или пропадал в церкви, или посещал больных прихожан, или запирался в своем кабинете и что-то писал.
В конце декабря обнародовали завещание тетушки Бренуэлл. Почтенная леди за время пребывания в Хау-орте скопила немалую сумму: 1200 фунтов. Ее она разделила поровну между четырьмя племянницами: тремя сестрами Бронте и их кузиной Элизой Кингстон, единственной дочерью ее младшей сестры Джейн Бренуэлл, которая была очень несчастна в браке. Патрику Бренуэллу достался только лакированный, в японском стиле комод. Разочарование тетушки в своем любимце здесь ни при чем: завещание писалось десять лет назад, когда Патрик еще был надеждой всей семьи, и означало только то, что мисс Бренуэлл была уверена: племянник себя, конечно, обеспечит, а вот племянницам нужно хотя бы какое-нибудь приданое, чтобы выйти замуж. Она сама всю жизнь прожила старой девой, ухаживая за детьми сестры, и не желала им подобной участи. Девочки получили по 300 фунтов – это равнялось годовому жалованию Энн в качестве гувернантки.
Шарлотта с грустью разбирала вещи в тетушкиной комнате и вдруг наткнулась на потертых деревянных солдатиков, которых отец привез им в подарок, когда они еще были детьми. Она позвала Патрика Бренуэлла:
– Посмотри, что я нашла. Вот это мой – доблестный Веллингтон. А вот твой – ты почему-то сделал его Наполеоном Буонапарте.
– Это что, намек? Намек на мои пустые амбиции?
– Вовсе нет. Патрик, тебе всего двадцать пять, и ты мужчина. У тебя все впереди. Тебя любят: самые достойные люди просили руководство железной дороги вновь взять тебя на работу.
– Любят меня или уважают отца? Ты-то хоть веришь, что я не крал этих ничтожных 11 фунтов? Все знают, что их взял носильщик, когда меня не было.
(Когда ты был пьян и не следил за кассой, подумала Шарлотта. Ей уже рассказали, что брат нередко уходил во время работы, а гроссбухи, за которые он отвечал, были, к ужасу начальства, сплошь испещрены рисунками и карикатурами.)
– Конечно, я знаю, что ты не мог украсть. И все это знают. Я видела майский Leeds Intelligence: там напечатана твоя поэма об афганской войне. Пиши, дорогой, это твое…
– Тебе понравилось? Правда?
– Да, хотя и слишком мрачно, мне показалось.
(На самом деле Шарлотту озадачила эта поэма: там была нарисована страшная картина уничтожения афганцами двадцатитысячной армии противника в январе 1842 года, во время первой англо-афганской войны. Нельзя было не заметить, что у автора крайне болезненное и нездоровое воображение.)
– Ну, может быть, из Брюсселя жизнь и не видится столь мрачной, как из окон нашего дома. Не забывай: несколько последних месяцев я общаюсь только с мертвецами.