Французы вам явно больше говорят.
Вечером она приходила в большой дортуар, смотрела на пустые кровати (девочки еще готовили домашние задания) и белые шторы на окнах и опять, как в Хауорте, в детстве, уходила в мир Ангрии. Там было уютно и, кажется, герцог Заморна уже отвечал ей взаимностью. Месье и мадам Эже она объяснила, что не появляется в общей гостиной после уроков потому, что не хочет нарушать их семейный покой. На самом деле ей невыносимо было видеть Константина в роли отца семейства, хотя он чаще читал или что-то писал за столом, чем играл с детьми.
…В самом начале ХХ века английский путешественник с изумлением обнаружит у брюссельского букиниста три рукописи, повествующие о жизни в Ангрии. Он уже прекрасно знал, кто писал об этой вымышленной стране, но не мог поверить, что перед ним подлинник – пожелтевшие от времени и помятые листы, исписанные бисерным почерком самой Шарлотты Бронте! Предположительно, они были написаны в 1834–1835 годах и являли собой редкий образчик каллиграфии и умения обращаться с чернилами. На крохотном листочке бумаги умещалось столько текста, что без лупы прочесть его было решительно невозможно. (Ответ на вопрос, почему все сестры писали таким мелким почерком, простой: они экономили на бумаге, которая тогда стоила недешево.) Дотошный англичанин потребовал увеличительное стекло и понял, что в его руки попало сокровище. Так и было: находка в пыльной лавке букиниста произвела сенсацию и значительно поправила его материальное положение. Он выручил бы еще больше лет на двадцать позже, когда весь читающий мир уже знал о существововании месье Эже, которому, собственно, и были подарены эти манускрипты и который вряд ли разобрал, да еще по-английски, о чем там речь.
21 апреля, в пятницу, как обычно, Шарлотта пришла на урок английского и протянула своему ученику три рукописных отрывка:
– Взгляните, месье. Это уже не devoirs… Это мои ангрийские повести. И простите мне мою дерзость и самонадеянность.
– Bonne petite amie, douce consolatrice! (Милый дружок, нежная утешительница!) Я знал, я был уверен, что такой момент настанет. Прочту со вниманием и буду честен.
Увы, мы никогда не узнаем, что сказал месье Эже по поводу еще довольно слабых, конечно, ангрийских повестей и почему он назвал свою ученицу утешительницей. В каком утешении он нуждался? Это был один из лучших уроков и лучших дней в жизни Шарлотты, да и не только ее, возможно, потому что, когда на пороге появилась мадемуазель Бланш и, пряча глаза, сказала, что месье срочно вызывают вниз, он резко ответил: “Уходите отсюда, живо” – и плотно закрыл дверь в классную комнату. О том, что это их последний урок, знала пока только Зоэ.
Глава 10Мертвый сезон
– Мадемуазель Шарлотта, мне очень жаль, но месье Эже не сможет больше посещать занятия по английскому языку. Какое прекрасное утро, кажется, уже действительно наступила весна, – Зоэ открыла стеклянную дверь в сад, где молодую зелень освещало нежное рассветное солнце и вовсю щебетали птицы, и рассеянно посмотрела вдаль. – Он очень занят.
– Да, мадам, – Шарлотта тоже не смотрела на нее и изо всех сил старалась сохранить спокойное выражение лица. – Я могу идти?
– Конечно, ведь сейчас у вас занятия английским с младшими классами, не так ли? Постарайтесь увлечь девочек, чтобы мне опять не пришлось наводить порядок. О, это целое искусство – преподавать так, чтобы все работали и никто не отвлекался. Вам это тяжелее дается, чем написание своих собственных devoirs, правда? Но вы ведь теперь учительница, а не ученица и получаете жалованье.
– Да, я помню об этом, мадам, я постараюсь.
“Среди ста двадцати человек, которые обитают в этом доме, я могу назвать лишь одного или двух, кто заслуживает хотя бы взгляда… – писала она брату на другой день. – И это не моя излишняя разборчивость, нет, – это отсутствие у них хотя бы каких-нибудь достоинств – они не обладают ни интеллектом, ни воспитанностью, ни хорошими задатками от природы, ни доброжелательностью – они ничто. …Если я говорю горячо, так, как делала это в Роу-Хед, они думают, что я сумасшедшая. Никто из них не способен на страсть – они просто не знают, что это такое. Их холодная и липкая кровь не способна закипеть – они бесконечно фальшивы в отношениях друг с другом. Черный лебедь (the Black Swan) месье Эже – единственное исключение…”
И в это же самое время Патрик Бренуэлл пишет своему другу из Торп-Грин, где он уже несколько месяцев служит гувернером у сына четы Робинсон: “Я живу во дворце, завиваю волосы и душу свой носовой платок, как сквайр, – меня все обожают, а моя хозяйка чертовски влюблена в меня”. Далее он совсем не по-джентльменски спрашивает совета и даже просит проконсультироваться по этому поводу еще у двух их приятелей: что же ему делать, миссис Робинсон преследует его, постоянно дарит подарки, ее муж болен и истощен, а она жаждет любви.
Многое, если не все в этих двух письмах брата и сестры было неправдой. В том мае в пансионе супругов Эже кипели нешуточные страсти, на которые оказались более чем способны все его обитатели – от “всегда холодной и расчетливой”, по словам Шарлотты, мадам до учениц младших классов, которые в большинстве своем просто ненавидели новую учительницу. И Патрику не нужны были советы: оговорка в письме о “больном и истощенном” муже вовсе не была случайной, ему нравилась богатая жизнь и обожание тридцатисемилетней хорошо сохранившейся женщины, и главное – он надеялся на то, что эта связь со временем изменит его жизнь и даст ему положение в обществе. Шарлотта сошла бы с ума, если бы узнала об этом, если б могла прочесть то его майское письмо и сполна оценить его пошлый и фатовской тон… Но пока что об истинном положении дел не догадывалась даже Энн, живущая бок о бок с братом в том же Торп-Грин. Она, конечно, не шпионила и в страшном сне не могла допустить, что брат позволит себе связь с матерью своего ученика. А вот Зоэ, хотя ситуация была совсем другой, уже приняла меры.
Константин теперь появлялся в пансионе для девочек только во время своих уроков. Он больше не шутил с ними и не одаривал их булочками и конфетами. Шарлотту он явно избегал. Чтобы отогнать от себя дурные мысли, она постаралась сосредоточиться на работе: занятиях английским с младшими классами. Это не слишком хорошо у нее получалось. В письме к Элен она со злым юмором описывает характерную сценку: одна девочка стоит у доски, лицо ее потемнело, как грозовая туча, уши красные, как сырая говядина (as raw beef), и на все вопросы она отвечает одной и той же фразой: Je ne sais pas (“Я не знаю”). В то время как физиономии остальных выражают такое изумление и испуг, как будто они встретили кого-то, кто изгоняет дьявола. Поразительно, как часто Шарлотта употребляет в своих письмах слово ненависть. Об ученицах: “Я не ненавижу их – ненависть это слишком сильное чувство – но они ничто”. Или, обращаясь к Мэри Тейлор, с которой всегда была откровеннее, чем с Элен: “Да, Полли, я возненавидела бы существование в роли сестры милосердия (a sister of Charity), я понимаю, что это должно шокировать окружающих, но это так”. Еще более поразительно, что, нисколько не преуспев в преподавании – много лет спустя только одна из ее бывших пансионерок напишет, что любила ее, признавая, что остальные терпеть не могли, – Шарлотта оправдывала свое пребывание в Брюсселе необходимостью получить знания для открытия в Англии собственной школы. И даже когда тучи уже появились на горизонте, она убеждала себя и родных, что ей еще надо усовершенствовать свой немецкий.
Скоро она получила от месье Эже подарок – томик Нового Завета, как раз на немецком. Она была удивлена: он неделями не разговаривал с ней, но вдруг зашел в ее класс после урока и молча положил на стол небольшую, изящно изданную книжицу.
– Ступай в монастырь, Офелия? Вы ведь это хотите сказать?
Он отвел взгляд:
– Вы сможете лучше постичь немецкий, читая Библию.
Лето стояло жаркое. При первой возможности она уходила в сад и в одиночестве мерила шагами широкие песчаные дорожки. Иногда к ней пытались присоединиться – не мадемуазель Бланш, которую после ее вторжений на их уроки с Эже Шарлотта просто не замечала, но две другие учительницы, тоже жившие на рю Изабель. Общения не получалось. На ее нелюдимость и неспособность к элементарным социальным контактам не раз намекала мадам Эже: Шарлотта понимала, что это не слишком правильно, но не собиралась меняться. Иногда даже ее вежливость казалась окружающим оскорбительной: она, близоруко щурясь и рассеянно глядя вокруг, разговаривала короткими односложными фразами, в высшей степени не свойственными французскому языку. Нет, этот прекрасный язык предполагал куртуазную цветистую оболочку для выражения самых простых мыслей и чувств, как будто хотел утаить их подлинную сущность от собеседника. Она в совершенстве овладела этим искусством на письме, но в устном разговоре с неинтересными ей людьми была чересчур резка и прямолинейна, за что мадам выговаривала ей: “Так не говорят по-французски, мадемуазель, ce n’est pas gentil (это не слишком любезно)”. Она не раз просила мужа поговорить с Шарлоттой на эту тему, но он, произнеся несколько банальностей, почел за лучшее оставить свою талантливую ученицу в покое. И убедился, что был прав, когда получил в подарок аккуратно переписанное ее красивым почерком эссе с многозначительным названием “Цель жизни”. В этом нравоучительном памфлете речь шла о некоем студенте, осмысляющем свою судьбу. И там был такой пассаж: “Я бегу от мира, потому что не обладаю достоинствами, чтобы блистать в нем. Мне не хватает изящества, милосердия и живости. Нелюдимый человек неприятен обществу. Он любит одиночество, потому что ему так проще, и это идет от его эгоизма и лености”.
Наступил август. Старые грушевые деревья в саду сплошь были покрыты нежными, еще не до конца созревшими плодами, цветники пылали красками, розы на закате пахли особенно сильно. Шарлотта с помощью учениц еще в прошлом году внесла в этот французский сад английские ноты, и теперь рядом с аккуратно подстриженными кустарниками и геометрическими бордюрами, знаменующими победу человеческой мысли над природой, буйно росли лаванда, розмарин и базилик. Утром она срывала несколько веточек базилика, чтобы положить себе в чай, и недоумевала, как это мадам еще не распорядилась выполоть эти беззаконные растения: Шарлотта не сомневалась в том, что все, связанное с ней и ее английским происхождением, было для Зоэ ненавистно. 12 августа, когда всех позвали на праздничный завтрак по случаю Дня святой Клары, она впервые узнала о втором имени хозяйки – Клэр. Та была урожденная Клэр Зоэ Парант.