твами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее, итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое”. Шарлотта прекрасно знала Священное писание, но не отдавала себе отчета в том, что сейчас трактует его так, как ей выгодно. То же, в сущности, делала и мадам, и почти все люди на земле.
Константин откровенно избегал ее, и в начале октября Шарлотта не выдержала: она пошла к директрисе и попросила об увольнении. Та согласилась сразу и с большим облегчением, хотя учебный год только начался и в случае отъезда Шарлотты девочки оставались без уроков английского. Раздавленная собственным решением, в отчаянии от того, что прощается со своим мастером навсегда, Шарлотта не спала ночь и только утром поняла, что у нее не хватает наличных денег на дорогу до Англии. Все ее друзья уже уехали из Брюсселя, и речь могла идти только о просьбе прислать ей необходимую сумму по почте. Уроков в тот день у нее не было, и она без сил сидела на кровати, когда маленькая девочка подошла к ней крадучись, с видом заговорщицы, и прервала ее горькие размышления:
– Мадемуазель, это вам, – она протянула ей записку. – Месье Эже велел мне искать вас по всему дому.
В записке он просил ее прийти в комнату для занятий старших классов в пять пополудни.
– Мадемуазель Шарлотта, мадам сообщила мне о вашей просьбе, – было видно, что он с трудом сдерживает гнев. – Как вы могли! Мы вам в этом категорически отказываем. Занятия только начались, и я не понимаю, что подвигло вас на такой каприз. Есть обязательства, в конце концов… Мадам скоро родит, она не может заниматься сейчас поисками нового педагога.
Шарлотта молчала и не поднимала глаз. Его заботит лишь моя замена в классе, подумала она. Нет, я должна уехать.
– Что случилось, дорогая? – он неожиданно сменил тон и взял ее за руку. – Останьтесь хотя бы до Рождества. Всего три месяца. Пусть немецкого больше не будет, но есть ваши devoirs. Вы же не хотите лишить меня удовольствия читать их? Три месяца – три devoirs. Договорились?
Он не отпускал ее руку, и, если бы сейчас попросил прыгнуть вниз с колокольни церкви Святой Гудулы, она согласилась бы столь же быстро. Его нежность воскресила мечты – о чем? О том, чтобы он стал наконец свободным? И хотя она запрещала себе думать об этом, на самом деле никаких других мыслей в ее голове не было.
13 октября она писала Элен: “Одиночество душило меня – и я пошла к мадам Эже увольняться. Если бы это зависело от нее, я определенно обрела бы свободу, но месье Эже – услышав об этом, он разволновался – послал за мной на другой день – и горячо изложил свое решение: я не могу уехать. Сейчас мне нельзя настаивать на своей просьбе: это привело бы его в еще большую ярость. Поэтому я обещала остаться – как надолго, не знаю. Я не могу вернуться в Англию и ничего не делать – мне слишком много лет”.
Спокойный тон письма должен был развеять подозрения, но Элен не поверила ему: недавно она получила письмо от Эмили с просьбой поспособствовать возвращению Шарлотты. Представить, что Эмили писала ей – и для чего! – без острой нужды, было невозможно, слишком хорошо Элен знала характер младшей сестры своей подруги.
Еще через день Шарлотта сидела в классе и машинально разглядывала привезенный из дома географический атлас Рассела. Девочки писали контрольную, но она не следила за ними: все откровенно списывали друг у друга, боясь нарушить тишину и привлечь тем самым внимание учительницы. Карандашом Шарлотта записала на обороте атласа: “Брюссель, субботнее утро, 14 октября 1843. Первый класс. Я сильно замерзла – нет огня – и больше всего на свете хочу оказаться дома, с папой, Бренуэллом, Эмили, Энн и Табби. Я устала быть среди чужих – это тоскливая жизнь – учитывая, что только один человек в доме заслуживает любви, а другая, хотя и выглядит как розовая сахарная слива, всего лишь цветной мелок…” Она думала о своем и рисовала все подряд: лысых мужчин, хорошеньких женщин с острыми чертами лица, какую-то гигантскую фигуру, танцующую среди лилипутов, дома, глаза, рты… Был здесь и портрет молодой женщины, задумчиво опирающейся подбородком на правую руку. У нее большой лоб, рельефные брови, глубоко посаженные глаза, длинный нос и немного искривленный в одну сторону рот. Темные волосы расчесаны на прямой пробор и собраны на затылке. Она далеко не красавица, но глаз от нее не оторвать. Этот рисунок сохранился, и, конечно, перед нами автопортрет. Полустертый от времени и черно-белый – но как же выгодно он отличается от “цветного мелка”!
Шарлотта и в этот раз выполнила требование своего учителя: она написала два новых эссе. Одно – “Афины хранит поэзия” – переосмысляло сюжет Плутарха, в котором поэт-афинянин, выступая перед победившими в Пелопонесской войне спартанцами, растрогал их своей любовью к обреченному на уничтожение городу. Однако Шарлотта предложила другую версию: завоеватели остались равнодушны к слову поэта и… пошли спать. Эже не похвалил ее за такую вольность, но отметил богатство поэтических деталей в тексте. Неизвестно, догадался ли он о том, что в роли победителя Лизандра, сердце которого поэт так и не смог растопить, она вывела его самого. Второе сочинение называлось “Письмо бедного художника Мастеру” и тоже было обращено прямо к месье. Оно заканчивалось знаменательной фразой: “Я не признаю переживаний, вызванных тщеславием, – но я хорошо знаю чувство другого рода. Самоуважение, рожденное независимостью и чистотой помыслов. Ваша честь, я верю, что обладаю гениальностью”. Смелое утверждение, не правда ли, если учесть, что, описывая сомнения и трудности начинающего художника, Шарлотта говорила о себе? А что еще она могла противопоставить суровой реальности, в которой немолодая и некрасивая учительница-иностранка была безнадежно влюблена в женатого мужчину? Только гениальность.
Тем более что именно тогда она впервые набросала план рассказа уже не ангрианской, а самой что ни на есть настоящей английской жизни, “тридцать или пятьдесят лет тому назад”.
Страна – Англия.
Место действия – сельская местность.
Социальное положение – средний класс.
Тема – удивительное происшествие.
Пол автора – по усмотрению.
Сюжет – семейный, романтика не исключена.
P. S. Как можно более сжато – минимум разъяснений.
Наблюдение – и никакой воркотни.
На самом деле этот план вполне подходил к ее второму роману “Джейн Эйр”, по сию пору являющемуся мировым бестселлером. Хотя он увидит свет только через три года. Тогда же в Брюсселе она начнет писать стихи – конечно, о любви, любви недосягаемой и даже преступной. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что гениальный поэт среди трех сестер был только один – и это не Шарлотта, а Эмили Бронте.
Субботним утром 9 декабря она получила от него еще одну записку: месье Шапель и месье Эже “имели честь пригласить ее на концерт в Salle de la Grande Harmonie”, на котором будет присутствовать королевская семья и где после выступлений музыкантов состоится ежегодная лотерея для бедных. Шарлотта не догадывалась, что получила приглашение на главное светское событие сезона, и вечером 10 декабря ждала специально заказанный для нее экипаж, сидя в холле, одетая в свое единственное шелковое платье, конечно же, очень скромное, тускло-зеленого цвета и без всяких кружев и воланов. Увидев ее в этом наряде, мадемуазель Софи пришла в ужас и набросила ей на плечи свою черную кружевную накидку.
Дорога на концерт через весь Брюссель была приятной: ярко освещенные улицы выглядели наряднее, чем в дневное время, по широким тротуарам двигалась веселая и довольная толпа, меж деревьев по краям аллеи мерцали звезды. А когда карета выехала на открытую дорогу, в окне показалась картина ночного неба – в доме на рю Изабель, за высокой каменной оградой, увидеть такое было невозможно. Пышное убранство самого зала – стены и потолок в виде купола цвета матового золота, гирлянды из листьев и белых лилий, малиновый бархат, огромная хрустальная люстра – поразило даже не склонную к восторгам Шарлотту. Она огляделась, и у нее закружилась голова: на мгновение ей показалось, что все эти разодетые в пух и прах дамы вокруг похожи на мадам Эже как близнецы. Та же тяжеловесная скульптурная красота, плавные линии тел и черты мадонн голландских мастеров: совершенные, но бесстрастные и лишенные внутреннего огня. Ее стал бить озноб.
На сцене стояли два рояля, а вокруг них располагались девушки в белом – ученицы музыкального училища. Ими командовал месье Шапель: его борода и длинные волосы мелькали то тут, то там. Ему помогал Константин: он и здесь не мог сдержать свой учительский темперамент, но, увидев, что на подмостки поднимаются известные певцы, тотчас ретировался. С первыми же звуками музыки к Шарлотте вернулась ее неизменная ирония: перепуганные до полусмерти девицы за роялем вызвали у нее жалостливую улыбку, а рослая и пышная певица в белом атласе своими рискованными фиоритурами напомнила фокусника в цирке. Бесхитростная шотландская песенка в исполнении уличного музыканта доставила бы ей куда больше радости. Понравился только хор: может быть, оттого что напомнил вечер в саду наедине с месье?
Лотерея после концерта казалась бесконечной, Шарлотта, конечно, ничего не выиграла, хотя и получила на входе два билета. Он подошел к ней на лестнице и взял за локоть. Не говоря друг другу ни слова, они долго стояли на декабрьском ветру и ждали свой экипаж. От него пахло табаком и еще каким-то парфюмом, этого запаха Шарлотта не знала, и ей стало почему-то страшно до тошноты. Помогая ей подняться в карету, он спросил:
– Когда, Шарлотта?
– 1 января. После Рождества, как вы и хотели.
Он прыгнул в экипаж следом за ней и с силой захлопнул дверцу.
“Мне надо поговорить с вами. Дома это не слишком удобно, поэтому выходите в сад попозже, часам к одиннадцати. Постарайтесь, чтобы вас никто не видел”, – читала она через неделю его третью записку.
После молитвы и ужина девочки пошли спать. Шарлотта мерила шагами классную комнату и смотрела в окно на луну, которая, как назло, светила сегодня особенно ярко. Неожиданно она увидела свет лампы: в класс входила мадам Зоэ. Она совсем недавно родила пятого ребенка, девочку, но, как всегда, знала обо всем, что происходит в пансионе, так что Шарлотта ее появлению совсем не удивилась. Кажется, она даже ждала его.