– Вам не спится, мадемуазель Бронте? Вам давно пора быть в кровати. Вы нарушаете правила.
– Простите, но… мне хотелось просто посидеть в тишине и подумать.
– Думать можно и в постели, дорогая. Да вы горите – не лихорадка ли это? Я пришлю сейчас служанку с горячим питьем и попрошу положить туда трав, это вас успокоит.
Вскоре действительно появилась служанка с подносом, на котором стояла чашка с напитком. Шарлотта машинально сделала несколько глотков. Больше она уже ничего не помнила.
История опиумного опьянения героини “Городка” Люси Сноу – одна из самых сильных в романе, она потрясла даже первого биографа Шарлотты Элизабет Гаскелл, и та допытывалась у писательницы, довелось ли ей самой пережить подобное. Шарлотта ответила (или так хотела услышать Гаскелл), что нет, ей привиделась эта сцена во сне. Между тем опиум в то время входил в состав многих лекарств, в том числе любимых дамами викторианской эпохи успокоительных капель, и достать его было совсем нетрудно. Зорким оком следящая за всем мадам наверняка знала, что эта странная, а с недавних пор и ненавистная ей англичанка не просто так ходит между партами вечером в одиннадцатом часу. Что бы она и Константин ни задумали, это не должно было случиться, так что сомнений у нее не было никаких. Они, впрочем, и вообще были ей неведомы.
Интересно, что в это же самое время, когда Шарлотта пребывала в наркотическом трансе, ее отец вынужден был отбиваться в Хауорте от обвинений… в алкоголизме. У резкого и нетерпимого пастора было немало врагов, которые стали утверждать, что от него постоянно пахнет вином, а взгляд его замутнен. Так и было, вот только причиной являлась катаракта на обоих глазах, поэтому он принимал специальную микстуру со спиртом. Ухудшающееся зрение отца было самым сильным аргументом Эмили, убеждающей сестру вернуться.
Итак, все было решено. Приближалось 1 января. Шарлотта получила все мыслимые аттестации ее педагогических способностей и комплименты – даже от тех учителей и учеников, которые, как ей казалось, ее терпеть не могли. Последняя картина, связанная с Константином, – ее она запомнила на всю жизнь – это его рука, протягивающая ей сборник французской поэзии XVI века в подарок. Рука аристократа, такие тонкие пальцы, как у музыканта, машинально подумала она. И увидела, что рука эта дрожит.
Годы спустя заветный томик полетит в камин в Хау-орте. Бросит его туда законный муж знаменитой писательницы мистер Артур Николлс. А пока Шарлотта в сопровождении мадам едет на дилижансе в Остенд. В Брюсселе все думали: какая любезность со стороны начальницы проводить свою учительницу до самого корабля! И только Шарлотта знала: ей просто надо было удостовериться, что все действительно кончено и мисс Бронте навсегда возвращается в Англию. “А если я снова приеду? Что она тогда скажет?” Словно в забытьи – действительность оказалась сильнее опиума, – Шарлотта, стоя на палубе, смотрела на уплывающий берег и хорошо заметную на пристани среди провожающих красную шляпу мадам. Та почему-то долго не уходила. Чтобы не умереть от боли, надо было что-то сделать. Зарыдать, броситься в воду или просто громко закричать. Шарлотта, вцепившись в поручни, еле слышно прошептала: “Я вам отомщу”.
Глава 12Англия. Небо и свиток
И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров двинулись с мест своих.
Шарлотта снова забыла, как холодно в хауортском доме зимой и как хочется поскорее оказаться на кухне, где раскаленная печь. Она только что отослала старую Табби и другую служанку, заверив их, что сама почистит овощи к обеду, но вместо этого села поближе к огню и распечатала посылку, прибывшую в Англию из Бельгии на удивление быстро – через две недели – после ее возвращения. Это были книги, которые она заказала на все имеющиеся у нее бельгийские франки в магазине на рю Рояль. Шарлотта раскрыла одну и сразу же увидела иллюстрацию, воспроизводящую картину Страшного суда. Итальянское Возрождение. Джотто. Знаменитая церковь в Падуе с его фресками. В центре сцены Суда восседал Христос, который отталкивал грешников и благословлял праведников, а на самом верху, справа и слева, ангелы в доспехах сворачивали небеса, как свиток, открывая украшенные драгоценными камнями стены Иерусалима. Впрочем, изображения солнца и луны еще оставались. Если бы я нашла работу на континенте, как советовала Мэри, подумала она, я могла бы приехать в Италию и увидеть все это собственными глазами. Почему-то в Брюсселе возвращение казалось неизбежным и необсуждаемым – теперь же она вовсе не была уверена в том, что поступила правильно. Дома жизнь казалась налаженной и без нее: Эмили хозяйничала и не собиралась ни с кем делиться своей властью, Патрик Бренуэлл и Энн жили у Робинсонов в Торп-Грин, отец по горло был занят делами. Шестидесятисемилетний пастор активно участвовал в открытии новой церковной школы в Хауорте: к февралю 1844 года там уже обучалось 170 детей со всей округи. Плата за обучение была символической: два пенса в неделю, причем за это ученикам полагались еще книги, тетради, карандаши и грифельные доски. В вечерние классы ходили те дети, которые днем работали на фабрике. Понятно, что без щедрых пожертвований школа не могла бы существовать: добывать их и было обязанностью Патрика Бронте. Кроме того, он продолжал кампанию за чистую питьевую воду в Хауорте, а еще боролся со своим новым помощником мистером Смитом, который заступил на место незабвенного Уильяма Уэйтмена, но был непохож на него во всех отношениях. Смит окончательно потерял авторитет в глазах семьи, когда после отъезда гостившей у подруги Элен Насси в ответ на замечание пастора о том, какая она замечательная девушка, выдавил из себя: “Да, она прекрасная девушка, но… я полагаю, у нее совсем нет денег”. Шарлотта не преминула сообщить об этом Элен в письме – возможно, для того, чтобы та не питала лишних иллюзий.
Она напрасно волновалась: Элен была практичной особой, не привыкшей витать в облаках. Казалось, она уже смирилась с положением старой девы и даже находила в этом преимущества: относительную свободу и любовь братьев и сестер, чьим детям она отдавала все свое время. И это Элен писала теперь своим красивым почерком на картонной бумаге приглашения в новую школу сестер Бронте, которую решено было открыть прямо в пасторате, так как комнаты Патрика Бренуэлла и Энн оставались свободными, а большого наплыва учениц никто и не ждал, четырех-пяти девочек было бы для начала вполне достаточно. Она же предложила и цену: 35 фунтов в год за проживание, стол и базовое образование. Французский, немецкий, латынь, музыка и рисование предлагались за отдельную плату. В полдюжине карточек с извещением об открытии пансионата сестер Бронте, которые Шарлотта все-таки напечатала, содержалось еще трогательное упоминание о том, что каждой молодой леди будут предоставлены также пара простыней и наволочек, четыре полотенца и отдельные ложечки для чая и десерта. Жены викариев и просто состоятельных джентльменов Дьюбери, получив конверты с приглашениями, тут же садились писать вежливые отказы: они не сомневаются в высокой квалификации сестер Бронте, но их девочки уже определены в другие заведения. Никто в доме пастора не хотел признавать главную причину неудачи: если у детей бедняков не было выбора и они каждое утро уныло плелись вверх по Мейн-стрит к кладбищу и церкви в хауортскую школу, то родители со средствами избегали этого отдаленного гнилого места с дурной репутацией, где смерти следовали одна за другой. Вот удивились бы они, если б узнали, что спустя полвека этот заштатный городок – а Шарлотта в одном из писем по возвращении из Брюсселя назовет его “унылым местечком, захороненным вдали от мира”, – станет объектом паломничества и толпы почитателей романов Бронте хлынут на кладбище рядом с домом пастора, вытоптав там всю траву.
Очередное фиаско со школой не сильно огорчило сестер: как мы помним, Шарлотта и Эмили не любили – в отличие от Элен Насси и Энн Бронте – учить детей. Да и вообще они не слишком любили детей, которых в стенах их дома никогда и не было, если не считать того времени, когда они сами были маленькими. Вот если бы им встретились мальчики и девочки, способные так же, как они в их возрасте, придумывать поэмы и романы и не лениться часами рисовать и записывать их в тетрадках… но Англии бог послал лишь одну такую семью.
Мечтать и писать – вот что действительно занимало Шарлотту. Еще у Маргарет Вулер в Роу-Хедской школе она жаловалась в дневнике: “Неужто я обречена провести лучшую часть жизни в этом жалком рабстве, из последних сил сдерживая себя, чтобы не злиться на лень, безразличие и гипертрофированную ослиную глупость этих твердолобых тупиц, вынужденно изображая доброту, терпение и усердие?.. Я чувствовала, что могла бы писать великолепно, – я всей душой хотела писать. Дух Витрополя (придуманная детьми Бронте страна. – Н. А.)… теснился в моем сердце”[15]. Известно, что юные фламандки вызывали у Шарлотты приблизительно те же эмоции. В этом отношении за прошедшие со времени Роу-Хед восемь лет не изменилось решительно ничего. Зато теперь ее ум и перо, отшлифованные Константином Эже, жаждали выхода. Красавцы и красавицы из ангрийских повестей больше не приносили удовлетворения. А главное – она тосковала. Она смертельно скучала по своему учителю и проигрывала в воображении разные варианты встречи с ним. Приехать в Брюссель инкогнито? Просто снять недорогой номер в гостинице и прийти не в пансион мадам, а, скажем, в школу для мальчиков? Увидеть его и сказать: “Месье, я не могу жить без вас. Только рядом с вами все имеет звук, и цвет, и запах, и смысл. Я напишу вам лучшие devoirs в мире – только не отвергайте меня. Позвольте мне быть подле вас, слушать ваши лекции, обсуждать с вами поэзию и литературу”. Или нет – осуществить давнюю мечту и отправиться в Париж. Потратить на это все оставшиеся деньги. И телеграфировать ему оттуда: я жду вас… он говорил, что у него есть любимое мест