15 июня 1861
Жозе! Я опять пишу тебе, как будто ты можешь услышать меня там, на небесах. Пишу, потому что мне плохо, потому что жизнь ушла на мой пансион и моих детей, а теперь все перевернулось вверх дном. И из-за кого, боже ты мой! Из-за чего! Такое нельзя было предугадать и в страшном сне.
Мой дорогой Жозе, как хорошо, что ты никогда не увидишь меня старой. Грузной матроной в чепцах, которые пришли на смену модным шляпкам. Разъяренной фурией, когда я в очередной раз прогоняю туристов от дверей пансиона. Некоторые не стесняются даже звонить в колокольчик, представляешь? Звонить без всякой нужды в дом, на котором висит табличка “Школа для девочек”. В наше с тобой время такое и представить было невозможно. А именно это произошло как раз сегодня утром. Но начать надо издалека.
Дело в том, что англичанка-учительница, которая забрасывала моего мужа любовными письмами, выкинула еще один фортель: стала известной писательницей. И писала бы она себе об уродливых и бедных гувернантках в тусклой английской глубинке, но нет: незадолго до ее смерти (там, где она жила, говорят, ужасный климат и все умирают очень рано) вышел новый роман, действие которого происходит… в брюссельском пансионе для девочек! Наш дом и сад описаны там так подробно, что спутать невозможно. Хозяйка этой школы, некая мадам Бек, – преотвратительная особа, которая роется в чужих вещах, унижает подчиненных и расстраивает счастье учительницы-англичанки с ее коллегой месье Полем (нетрудно догадаться, с кого он списан). Даже на бумаге мисс Бронте не захотела сделать месье Поля мужем мадам, как это было в действительности! Зато она не пожалела красок в описании пылких чувств месье Поля к героине, которая на страницах этой книги предстает особой наглой, самоуверенной и безбожной. То, чего мисс Бронте не смогла добиться в жизни, как ни старалась, она придумала себе на бумаге: надо ли говорить, что к действительности этот сюжет не имеет никакого отношения. Все это было бы просто смешно, если бы ее первый роман – а там тоже гувернантка соблазняет своего хозяина, причем женатого человека! – не имел читательского успеха. Но он имел его, и неожиданно большой. Все знают, что чем безнравственнее герой, тем больше сочувствия он вызывает у толпы. И вот теперь весь Брюссель читает второй ее роман, в котором наша прекрасная и величественная столица пренебрежительно названа “Городком”! Как будто автор живет в Париже или Нью-Иорке.
Сегодня утром глупая мадемуазель Жюли (когда в пансионе служила мисс Бронте, Жюли была еще ученицей, а теперь преподает у меня географию) пустила в сад целую группу молодых американок. Девушки стали срывать с деревьев листья – на память. Они бегали по дорожкам как безумные и кричали: “Вот, это запретная аллея! А это те самые грушевые деревья!” Я подошла к ним как раз в тот момент, когда из-за кустов прямо на меня и американок выпрыгнул Константин со словами: “А вот и я, месье Поль!” Они что-то затараторили на своем языке, окружили его и только что не разорвали на лоскуты его сюртук. Конечно, я выгнала их и дала распоряжение больше никогда не пускать посторонних. И я возмущена поведением мужа: он находит все это забавным. Куда как забавно, что третьего дня мадам Рикар, которая собиралась отдать нам свою младшую дочь, спрашивала у меня: верно ли, что кавалеры могут легко попасть в дом на рю Изабель и делать подарки своим пассиям, как это описано в романе мисс Бронте. На кону уже не мои чувства, до которых в этих стенах никогда и никому не было дела, а репутация заведения. Вот так она отомстила за то, что я красивее, умнее и удачливее ее. Хотя так же несчастна, Жозе, так же несчастна.
Теперь я не сплю ночами и вспоминаю все с самого начала. Как мне было от всей души жаль этих англичанок – таких уже немолодых, нескладных, плохо одетых и говорящих по-французски с жутким акцентом. Девочки откровенно смеялись над ними, и я призывала их к порядку и милосердию. До меня доходили слухи, что Константин в восторге от письменных заданий обеих мисс Бронте на разные религиозные сюжеты, – я только радовалась. Он никогда мне не рассказывал об этом: беседы о литературе не ведут с женой. Я не читала книг, которыми заполнены полки в его кабинете. Но ведь и он никогда не вникал в вопросы управления пансионом, не просматривал счета и не интересовался, откуда мы берем деньги на то, чтобы поддерживать тот уровень жизни, к которому привыкли и он, и наши дети. Всем этим занималась я одна. Помню, как я обиделась, когда однажды попросила его помочь рассчитать бюджет на лето (это самое трудное время, потому что не предполагается никаких поступлений). Он со смехом ответил: “Дорогая, ведь это в твоей метрике написано „дочь торговца“, а не в моей, так что не спрашивай меня”. И ушел на занятия в католическую школу для бедных, где работал, конечно, бесплатно. Зато я слышала от знакомых: “О, мадам, ваш муж – святой человек!”
Эту его отдельность я остро почувствовала, когда мы позировали месье Франсуа Анжу для семейного портрета. У нас было уже шесть детей (недавно как раз родился Поль-Франсуа), и я хотела оставить им память о семье, родительской любви и нашем доме. Я выбрала месье Анжа именно потому, что он был автором картин на религиозные сюжеты. Увидев нас одетыми в лучшие платья, Константин сказал: “Ты думаешь, мы подходим в натурщики для изображения „Святого семейства“?” – и заставил меня переодеться во все черное. Это бы еще ничего, но после долгих препирательств с художником по поводу того, где должен располагаться сам отец семейства, он решительно встал в стороне от нас и обратил взгляд куда-то в сторону! Никакие доводы портретиста на него не действовали, а я молчала, зная его упрямство. Так и осталось на полотне: я рассеянно гляжу вдаль, дети вокруг меня, а он, в цилиндре и с книгой под мышкой, нас не видит. Как будто просто шел мимо и зачем-то остановился. Дети и наши внуки так и будут смотреть на этот портрет, гадая, куда же он шел. И только маленькая Жюли-Мари вцепилась в него своими ручонками, как будто не хочет отпускать и боится, что он сейчас исчезнет.
Нет, я не боялась, что он исчезнет, даже когда стала замечать его особенный интерес к одной из мисс Бронте. Чисто духовный интерес, конечно: кто в здравом уме мог бы предположить влечение иного рода, увидев эту англичанку? Я хорошо знала, что главная любовь его жизни – это литература и учительство. И закрывала глаза на то, что в силу своего темперамента он всегда играл со своими ученицами, как кошка с мышкой, заставляя их краснеть и трепетать. А потом долго молился.
Когда в первый год сестры Бронте получили известие о болезни своей тетушки, я сразу отпустила их и помогла собраться. Перед отъездом они сделали мне трогательные подарки: мисс Шарлотта вручила рисунок водяной мельницы, сделанный ею летом с натуры, там мелко-мелко было написано по-французски: “Мадам Эже от одной из ее учениц, в знак признательности и уважения”. Акварель, подаренная мисс Эмили, оказалась несравненно лучше: на ней она нарисовала летящий женский силуэт – копию одной из иллюстраций Ричарда Уэстолла к “Жизни Байрона” Томаса Мура, как мне позже объяснил Константин. Я так была тронута, что тут же написала нежнейшее письмо их отцу, пастору Бронте, с комплиментами в адрес его дочек и просьбой об их возвращении в пансион, ну или хотя бы одной из них (правда, под диктовку мужа). Я думала о том, что получу таким образом прекрасных учителей английского для своих девочек.
Вернулась одна Шарлотта – и каким образом! Потом выяснилось, что она неслась в Брюссель так, словно была государственным преступником и по пятам за ней гналась полиция: вместо того чтобы спокойно переночевать в Лондоне, она одна в кромешной темноте атаковала корабли на Темзе с требованием немедленно везти ее в Бельгию. Вот вам и дочка пастора в наглухо закрытых платьях без намека на декольте. Тогда я сразу подумала, что за этими вечно опущенными вниз глазами и тихим неуверенным голосом прячется страстная и не умеющая контролировать себя натура. Но кто же знал, что всю свою страсть она обратит на моего бедного мужа!
В один прекрасный день он вдруг решил изучать английский. Я все еще ничего не подозревала, но почувствовала неладное, когда он, пряча глаза, сказал зачем-то, что на занятиях будет присутствовать и месье Шапель, родственник его первой жены. Что за церемонии, подумала я, ведь французским он много раз занимался с ней наедине и никакой месье Шапель, далекий от английского так же, как я – от китайского, был не нужен. Через месяц узнаю, что профессор консерватории, как и следовало ожидать, на эти занятия не ходит, зато длятся они по нескольку часов и прерываются на интимные petite déjeuner[36]. А в субботу ко мне прибежала возбужденная мадемуазель Бланш и доложила: она случайно зашла в класс и увидела их сидящими indécemment proche[37], но месье тут же грубо выгнал ее. Я хорошо знала характер мадемуазель Бланш и поняла, что теперь об этом будет судачить весь пансион: допустить такое было невозможно. Мне надо было узнать, как далеко зашла англичанка, и да, я пошла в дортуар, когда там никого не было, и изучила содержимое ее ящика.
Каким-то образом ей об этом стало известно, и я удостоилась целой главы в романе, где хозяйка пансиона, находясь рядом со спящей героиней, вытряхивает содержимое ее кошелька, перебирает ключи и чуть ли не заглядывает ей в зубы перед тем как нанять на работу! Константина и это обстоятельство развеселило. Он сказал, что еще неизвестно, к кому мисс Бронте испытывала более сильные чувства – ко мне или к нему, ведь он, то есть месье Поль, не заслужил столь подробных и пристрастных описаний. И стал цитировать: “Мадам была незаурядной и одаренной женщиной. Пансион представлял слишком ограниченную сферу для проявления всех ее способностей, ей бы править целым государством или руководить строптивой законодательной ассамблеей. Никому не удалось бы ее запугать, разволновать, вывести из терпения или перехитрить. Она могла бы совместить должности премьер-министра и полицейского, ибо была мудрой, непоколебимой, вероломной, скрытной, хитрой, сдержанной, бдительной, загадочной, проницательной, бездушной…” Сколько слов! И все только потому, что я была его женой и не умерла родами ей на радость.