Словом, в семье долгие годы не жаловали мистера Николлса и относились к нему абсолютно равнодушно, как к неизбежному предмету домашнего обихода. Да и не до него было: несчастья в доме пастора следовали одно за другим.
Шарлотта еще ждала ответа от Эже, когда другая история адюльтера развернулась на ее глазах, – и она невольно сравнивала собственные терзания с переживаниями брата. Тогда, в июле 1845-го, из Дербишира она вернулась окрыленная своими новыми планами. Дорога домой тоже была приятной: в экипаже рядом оказался француз, восхищенный ее знанием его родного языка. Она охотно вела беседу: французская речь ласкала слух, ей казалось, что так она хоть немного становится ближе к Брюсселю и месье Эже. Пасторский дом, освещенный ярким июльским солнцем и утопающий в зелени, показался ей прекрасным как никогда. Но, увидев лицо Энн, вышедшей на крыльцо встретить ее, она сразу поняла: случилось неладное.
– Энн, что-то с папой? Как он?
– Нет, Бренуэлл. Идем в дом, я расскажу. Как хорошо, что ты вернулась.
И Энн открыла то, о чем догадывалась – в сущности, это и было причиной ее решения оставить место гувернантки в Торп-Грин, – но во что отказывалась верить. Неделей раньше Патрик Бренуэлл собирался вместе с семьей Робинсонов ехать на отдых в Скарборо, как было запланировано, но получил гневное письмо от мистера Робинсона с отказом от дома. Отныне ему запрещалось встречаться с кем-либо из членов семейства.
– Но почему, почему, Энн?
– Мистер Робинсон прямо обвинил его в неподобающих отношениях со своей женой.
– Но ведь это не может быть правдой? Это убьет папу.
– Я думаю, что это правда, дорогая Шарлотта. Причем говорить с Бренуэллом бесполезно – он каждый день напивается в “Черном быке”, и мы уже не можем отличить, что в его словах реальность, а что фантазии.
– Папа знает?
– Да. Он потребовал, чтобы Бренуэлл спал с ним в одной комнате. Не так давно он в пьяном бреду едва не поджег дом, папа боится.
– А что говорит Эмили?
– Ты же знаешь, она всегда или молчит, или защищает брата.
Шарлотта написала Элен, что доехала хорошо, но дома застала Патрика Бренуэлла “больным”. Так на их языке называлось то, что он пьян. Итак, брат снова потерял работу, но теперь к его вечной депрессии добавились иллюзорные надежды, которые он глушил виски, а потом и опиумом. Он внушил себе, что Лидия Робинсон любит его, и ждал от нее письма – его не последовало даже тогда, когда престарелый и больной мистер Робинсон скончался. Богатая вдова быстро нашла себе утешение в других связях, в том числе со своим кучером, а со временем снова удачно вышла замуж. Начались три мучительных года агонии, когда Бренуэлл не мог и не хотел найти работу, когда он особенно остро чувствовал свою несостоятельность рядом с литературными успехами сестер – а в 1847 году уже были опубликованы “Джейн Эйр” Шарлотты, “Грозовой перевал” Эмили и “Агнес Грей” Энн. Отец оплачивал его долги, доктора хмурились, сестры терпели, пока 24 сентября 1848 года Патрик Бренуэлл Бронте не скончался от туберкулеза, отягощенного алкоголизмом и наркоманией. Как это часто бывает, родные не ожидали столь быстрого конца: еще за два дня до смерти он выходил в деревню. Это была первая смерть и первые похороны для Шарлотты. Горе отца не поддавалось описанию: несмотря на все разочарования, он больше, чем дочерей, любил единственного сына. Он почти не помнил себя и в страшной муке кричал старшей дочери: “Если ты, Шарлотта, подведешь меня, я покончу со всем этим!”
Тогда она его еще не подвела: подвели другие дочери. 19 декабря того же 1848 года умерла яростная и упрямая Эмили: она простудилась на похоронах любимого брата. Через пять месяцев, 28 мая 1849 года, умрет тишайшая и терпеливая Энн – это произойдет все в том же Скарборо, на море, куда Шарлотта в сопровождении верной Элен повезла умирающую сестру по ее просьбе. Туберкулез – неизлечимая в те времена болезнь, безжалостно погубившая самую знаменитую литературную семью Англии.
Как было пережить это? Как было не впасть в отчаяние и даже богоборчество? Известно ведь, что Чарлза Дарвина именно смерть любимой десятилетней дочери Энни от того же проклятого туберкулеза в 1851 году отвратила от идеи всеблагого Бога. Шарлотта выбрала другой путь: смирение. Через две недели после смерти Энн она пишет другу: “Год назад – если бы кто-нибудь напророчил мне июнь 1849-го – каким он окажется страшным и горьким, если бы кто-нибудь предсказал, что надо будет прожить осень, зиму и весну, полные болезни и страдания, – я бы подумала, что это невозможно вытерпеть. Все кончено. Бренуэлл – Эмили – Энн ушли, как сон, – ушли как Мария и Элизабет двадцать лет назад. Одного за другим я видела их на смертном одре, обнимала и закрывала их остекленевшие глаза. Я хоронила их одного за другим. И до сих пор Бог поддерживал меня. Я благодарю Его всем сердцем”.
Вернувшись из Скарборо в осиротевший дом, где собаки шумно радовались ей и не отходили от двери, надеясь, что вслед за Шарлоттой появятся и другие члены семьи, она писала Элен: “Не знаю, как пройдет моя жизнь, но я верю в Того, Кто до сих пор хранил меня. Одиночество можно принять и пережить легче, чем я думала прежде. Самое тяжелое испытание наступает, когда сгущаются сумерки и приближается ночь. В этот час мы обычно собирались в столовой и разговаривали. Теперь я сижу там одна молча и вспоминаю их последние дни, их страдания и то, что они говорили и делали, как выглядели во время смертельной болезни. Возможно, со временем все это будет для меня менее мучительно”. Она была и права, и неправа в этом предположении: острота боли действительно притупилась, но больше в ее жизни никогда уже не было близких, которые понимали бы ее с полуслова и с которыми можно было быть откровенными до конца. Молчаливый свидетель этих трагических событий – мистер Николлс – конечно, не мог не видеть, как мужественно Шарлотта переносила их, как заботилась об отце. Будучи глубоко религиозным человеком, он наверняка оценил это и укрепился в своей симпатии к дочери слабеющего день ото дня пастора.
Считается, что он был влюблен в Шарлотту с момента своего появления в Хауорте, – думаю, что это не так. Во всяком случае, открыл он свои чувства уже не безвестной старой деве, всегда ожидающей почтальона у самых дверей, а известной писательнице, с которой в Лондоне многие – в том числе Уильям Теккерей – хотели познакомиться и чьи романы горячо обсуждали. Жители Йоркшира гадали, кто из них послужил прототипом для того или иного персонажа, и викарий Николлс уже наверняка узнал мнение автора “Шерли” о своих собратьях.
Шарлотта тем временем снова вела переписку с человеком, который интересовал ее: это был издатель Джордж Смит. Именно ему, только что унаследовавшему от отца компанию Smith, Elder & Co, она в 1847 году отправила рукопись “Джейн Эйр”. Двадцатитрехлетний умный и красивый молодой человек (с него написан безупречный во всех отношениях доктор Бреттон из “Городка”), восемью годами моложе ее, вытянул в тот день счастливый билет. Он напечатал роман менее чем за два месяца. Вскоре Шарлотта вместе с Энн сама приехала к нему в Лондон, чтобы открыть тайну Каррера Белла (своего псевдонима). Смит был изумлен, увидев вместо автора-мужчины миниатюрную невзрачную молодую женщину. Позже он вспоминал: “Могло показаться странным, что обладание гением не избавляло ее от болезненности и излишней тревоги, которые сквозили во всем ее облике, впрочем, полагаю, она отдала бы весь свой гений и славу за то, чтобы быть красивой”. По счастью, Шарлотта никогда не прочла эти строки, как и другие, написанные им уже после ее смерти в ответ на вопрос биографа об их отношениях: “Нет, я никогда даже немного не был влюблен в Шарлотту Бронте… Правда в том, что я не могу любить женщину, которая не обладает очарованием или грацией, а у Шарлотты не было ни того ни другого. Она нравилась мне, и я восхищался ею – особенно когда она была в Йоркшире, а я в Лондоне. И я не настолько фат, чтобы предположить, что она была влюблена в меня. Правда, моя мать какое-то время тревожилась по этому поводу”.
Миссис Смит волновалась напрасно. Это была манера ее сына – дарить своим лучшим авторам подарки, приглашать их в свою ложу послушать оперу в Ковент-Гардене, устраивать для них званые обеды. Шарлотта четыре раза пользовалась гостеприимством семьи в Лондоне, ходила вместе с матерью и сестрами Смита на выставки, в музеи и за покупками. Она необычайно ценила свой карандашный портрет, сделанный Джорджем Ричмондом по заказу Смита, – говорили, что художник сильно приукрасил ее внешность. Возможно, она и правда мечтала о том, чтобы быть красивой, красивее, чем была на самом деле. И она очень старалась: купила для Лондона кружевной белый плащ, который великолепно смотрелся на черном – ее любимый цвет! – платье. О нет, она не заблуждалась насчет своей внешности. Похоже, ей с детства внушили мысль, что она очень некрасива, и как-то она призналась Элизабет Гаскелл, что, по ее мнению, если незнакомец посмотрит ей в лицо, то потом сразу старается отвести взгляд. Неизвестно, так ли было на самом деле, но то, что ей всегда не хватало уверенности в себе как в женщине, правда. Да и та же Гаскелл вспоминала, что, когда в 1851 году она познакомилась с Шарлоттой Бронте, у той уже недоставало многих зубов. Наверняка автор “Джейн Эйр” была искренне благодарна будущему мужу за то, что эти обстоятельства значили для него куда меньше, чем для Джорджа Смита.
Тем не менее дружба с издателем крепла: он прислал ей в Хауорт гравюру с портрета высоко чтимого ею Теккерея, она уверяла Элен в письме, что супруги могут быть счастливы в браке, несмотря на разницу в возрасте, – как вдруг разразилась гроза. До нее дошли слухи, что он помолвлен. Это подтвердила в своем послании миссис Смит. О реакции Шарлотты мы можем судить по письму корректору и рецензенту издательства Уильяму Смиту Уильямсу (он в свое время первым распознал ее талант и стал близким ее приятелем): она вежливо, но твердо просит больше не присылать ей книг вышеупомянутого издательства и возвращает уже имеющиеся. Мы не знаем, действительно ли Шарлотта связывала со Смитом какие-то надежды или понимала, что это невозможно, но поступила она тогда как обычная рассерженная и обиженная женщ