сь, что работает всего лишь час в день. Но были для того и объективные причины.
Осень и наступившая неожиданно, как это всегда бывало в Хауорте, холодная зима сопровождались депрессией и тяжкими головными болями, от которых домашний врач мистер Раддок лечил ее популярными в то время “голубыми пилюлями”, содержащими ртуть. К ужасу отца, она чуть не умерла от ртутного отравления – у нее распух язык, и за день она могла проглотить только пару ложек жидкости – но сама распознала симптомы болезни и решительно отказалась от лекарства. Следующей весной, когда пациентка задумала поехать в более теплую часть Англии, доктор Раддок настаивал на том, что “бодрящий север” ей полезнее. В ту эпоху часто выживали вопреки, а не благодаря медицинским советам.
В декабре умер Киппер – любимая собака Эмили, последняя живая ниточка, связывающая семью с умершей. Его закопали в саду рядом с домом. Оставалась еще толстая кудрявая Флосси, собака Энн: потеряв компаньона, она впала в апатию и целыми днями лежала в углу. Шарлотта как могла пыталась бороться с унынием: пригласила погостить в Хауорт Элен и заказала малиновые шторы в столовую, служившую в том числе гостиной: это были первые шторы на окнах пасторского дома. Увы, они оказались дешевой подделкой, произведенной на местной ткацкой фабрике в Китли из шодди (искусственная шерсть, получаемая путем переработки шерстяных обрезков, старого платья и изношенных войлочных изделий. – Н. А.), и их яркий цвет скоро стал раздражать хозяйку. В каком-то смысле вся ее внешняя жизнь напоминала тогда шодди.
В апреле 1852 года Шарлотта писала Летиции Уилрайт: “Мое одиночество усугубляется другими несчастьями. Бессонница – я лежу без сна ночь за ночью, – слабость и невозможность чем-либо заняться – я сижу в кресле день за днем, и одни лишь печальные воспоминания составляют мне компанию. Эти моменты я никогда не забуду, но Бог посылает их, и, должно быть, не просто так”.
Наконец в конце мая она решает поехать в Файли – крошечный городок на морском побережье все в том же Скарборо, где умерла Энн. Элен просит ее не делать этого: воспоминания слишком тяжелы. Она не слушает подругу, хотя в этот раз выбирает другое место для проживания – двухэтажный Клиф-хаус, сохранившийся по сию пору. В том тяжком 1849-м, когда 30 мая Энн похоронили в Скарборо на кладбище при церкви Святой Марии, Шарлотта и Элен спустя неделю после прощания молча прошли пешком десять миль по побережью, в Файли. И вот теперь она живет здесь одна до конца июня, даже окунается в воду в специально обустроенной купальне, хотя море еще холодное. Но главное – гуляет по нескольку часов в день, любуется волнами, заливающими берег белоснежной пеной, и вспоминает, вспоминает… Здесь сделаем небольшое отступление. В еще одном великом романе, хотя уже и другого века – я имею в виду роман Антонии Байетт “Обладать”, – героиня тоже бродит по побережью Скарборо в поисках следов своего кумира, вымышленного знаменитого поэта викторианской эпохи Рандольфа Генри Падуба. Он был здесь примерно тогда же, что и Шарлотта. “Женщинами подмечено, что героини литературных произведений нередко испытывают острейшее наслаждение, пребывая в одиночестве в тайных местностях, укрытых от постороннего взгляда, – пишет Байетт. – По моему скромному убеждению, сюда следует добавить уединенную прогулку по морскому берегу, где волны одна за другой накатывают на песок, давая ощутить их сокровенную связь с последовательно-содрогательными волнами наслаждения при женском оргазме. Есть некое морскоесоленое-волнообразное женское начало…” (“Обладать”, глава 13). Интересно, что далее писательница говорит именно о Шарлотте Бронте! По неведомой нам ассоциации она вспоминает ее первую встречу с морем все в том же Файли, когда ее спутницы, уловив состояние Шарлотты, отдалились и спокойно ожидали в стороне, пока та, трепещущая всем телом, с краскою на лице, с глазами, полными слез, не присоединилась к ним, чтобы продолжить прогулку. И хотя о женском оргазме во времена Шарлотты никто и помыслить не мог, ее романы как раз и были страстным протестом против той смирительной рубашки ханжеских норм и сексуальных запретов, которую пытались надеть на женщин викторианской эпохи. И чем сильнее были ограничения, тем отчаяннее протест. У “холодной” Люси Сноу он выражался в поразительно свободном и критическом восприятии действительности, шокировавшем окружающих. Такое же было и у самой Шарлотты. Так или иначе, именно Файли, где сегодня на стене Клиф-хауса красуется памятный знак в честь того ее визита, сыграл исключительно важную роль в создании “Городка”. Как будто само море – источник вечной жизни – дало автору некий важный импульс, и работа закипела: роман в основном был написан в августе–октябре 1852 года. 30 октября первые два тома уже отосланы мистеру Джорджу Смиту. Она так нервничает и так не уверена в успехе, что просит напечатать книгу “анонимно”, если только это не повредит финансовым интересам издательства.
У тех, кто хорошо знаком с брюссельским периодом жизни Шарлотты Бронте, не возникает сомнений в том, что “Городок” стал почти зеркальным отражением если не внешней канвы, то сути тех драматических событий, что разворачивались в пансионе мадам Эже. Главная коллизия романа – борьба за учителя литературы месье Поля Эманюэля между владелицей пансиона для девочек Модестой Бек и католическим священником Силасом с одной стороны и скромной молчаливой учительницей, англичанкой и протестанткой Люси Сноу с другой. Симпатия между Полем и Люси возникает не сразу, исподволь, но когда огонь разгорается, то и мадам Бек, сама имеющая на него виды, и ханжа и святоша Силас, и родственница Поля мадам Уолревенс переходят в наступление и делают все, чтобы разорвать эту связь. В конце концов они отсылают героя в далекую Гваделупу на три года ради исполнения семейного долга (а на самом деле для преумножения семейных вест-индских богатств). И хотя формально ситуация в Брюсселе была совершенно иной, это именно Зоэ “не отходила от меня, не спускала с меня глаз, она дышала прямо мне в шею, и у меня от этого бежали по коже мурашки, она ужасно раздражала меня”. И это Шарлотта говорила ей (мысленно, конечно): “Мадам, вы сластолюбивы. При всей вашей безмятежности, важности и спокойствии – вы сластолюбивы, как никто… В вашей руке холод и яд. Вы отравляете и морозите сразу”. И это Константин настоял когда-то на решительном объяснении, выгнав посторонних, включая директрису (в действительности – жену). Да и сам стиль отношений уже открывшихся друг другу Люси и Поля, когда один нежный жест заменяет тысячу слов и объятий, Шарлотте не надо было выдумывать – она запомнила эти жесты на всю жизнь и то и дело перебирала их в памяти, как нищий перебирает и разглядывает, не веря своему счастью, брошенные ему монетки. В романе учитель уезжает навсегда – и Люси это знает, – но перед отъездом помогает ей открыть собственную школу. На самом деле ни Шарлотте, ни Люси Сноу не были нужны никакие школы в мире: любовь, творчество и свобода – вот к чему они стремились. Но надо было выживать, и тут скучный призрак собственного пансиона, так долго витавший над Хауортом, опять пригодился.
И Константин Эже, и месье Поль Эманюэль сумели разглядеть в своих ученицах то, чего не видели другие. Когда учитель чуть не силой заставляет Люси участвовать в постановке водевиля, он говорит ей: пусть другие думают, увидев ее, что промелькнула бесплотная тень, – он-то знает, что внутри нее не просто огонь, но пламя, и с ней надо быть поосторожней. Это же пламя заставило в какой-то момент Константина Эже замолчать и прервать страстную (со стороны Шарлотты) переписку. Он не мог, конечно, подарить ей пансион – но нацеливал прежде всего на самостоятельную работу. И потом она уже не могла воспринимать любовь иначе, нежели импульс к действию – и творчеству, конечно.
Весь XIX век шла борьба за права женщин в обществе (вели ее в основном мужчины), но ничуть не менее важным было внутреннее освобождение женщины, понимание ею того, что она может и должна сама строить свою судьбу. И тут литература сыграла огромную роль. Сестры Бронте вместе с Джордж Элиот одними из первых ступили на этот путь, потом его продолжили гениальная американка Эмили Дикинсон (ее лирика прямо перекликается со стихами Эмили Бронте), Оливия Шрейнер, Вирджиния Вулф, Сильвия Плат и другие. Это была “женская” литература особого рода, не в нынешнем значении слова: она, наоборот, ставила под сомнение исконно женские занятия и стремилась к идеалу. I am a rising character… – говорит Люси Сноу (“развивающаяся, восходящая натура”). В этом развитии можно было дойти до головокружительных высот, как Шарлотта, и хотя бы отчасти избыть земные печали.
Читая “Городок”, невозможно отделаться от ощущения, что Люси с самого начала понимает, что обречена на одиночество. На самом деле это Шарлотте уже все известно про свою судьбу. И она дает настоящий мастер-класс: как пережить несчастную любовь, как справиться с горем, которое не дает дышать. Как прийти к смирению и приятию жизни – не слишком подходит для романтизма, не правда ли? Слова банальные, можно сто раз произнести слово “смирение”, но не достичь его – в романе оно вытекает из повседневности, из неуклонного выполнения долга, из жизни по своим! – не чужим законам. В этом есть что-то очень чеховское, хотя сам Антон Павлович тогда еще и не родился. “Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни”, – знаменитый монолог Нины Заречной как будто списан у Шарлотты Бронте.
Три типа женских характеров показывает автор в “Городке”: красавица и кокетка Джиневра Фэншо, добродетельная, полностью удовлетворяющая всем требованиям викторианской эпохи Полина Хоум и мятущаяся Люси. Есть еще один персонаж – мертвая монахиня. Вернее, ее призрак: он является героине в моменты горя и испытаний, а потом оказывается просто куклой, завернутой в тряпье. Но этот фантастический образ является важной частью того вымышленного, фантазийного мира, который существует в романе наравне с реальным и делает его принципиально новаторским произведением.