Люси Сноу, подобно Алисе Льюиса Кэрролла, попадает из всамделишной Англии в несуществующий Лабаскур. И пусть слово отдаленно напоминает Les Pays-Bas (название Нидерландов, в состав которых входила Бельгия до революции 1830 года) и мы прекрасно понимаем, что Бельгия-то как раз и имеется в виду, это все равно переход из одного мира в другой. Духовное – прежде всего! – путешествие. Признаков мифа, сказки в тексте предостаточно, вот одно только описание мадам Уолревенс, живущей к тому же на улице Волхвов: “Но было ли то подлинно человеческое существо? Ко мне, затеняя арку, двигалось странное видение… Здесь царят чары седой старины, колдовские силы перенесли меня в очарованную темницу, и вдруг исчезнувший портрет, и арка, и сводчатый переход, и каменные ступени – все это только подробности волшебной сказки. И еще отчетливее декораций стояло на сцене главное действующее лицо – Кунигунда, колдунья! Малеволия – злая волшебница!” А описание видений героини во время опиумного опьянения? Сегодня филологи уже называют роман “Городок” премодернистским и исследуют его связь с “мифологическими” романами Джойса и Кафки. Шарлоттаписательница опередила в нем свое время на целый век. Шарлотта-женщина искала спасение в Фантазии: “Не будь у меня в запасе доброй Фантазии, которой я тайно поклялась в верности, Разум давно довел бы меня до гибели своим жестоким обращением: лишениями, разочарованиями, скудной пищей…” Она называет Фантазию добрым духом, который “в бесшумном полете нисходил к пустынному краю, принося с собой аромат вечного лета, благоухание никогда не увядающих цветов, свежий запах деревьев, плоды коих суть жизнь”, и признается, что если ей суждено преклонить колени перед кем-нибудь, кроме Бога, то припадет она лишь к стопам этого божества. Кому-то эти рассуждения наверняка покажутся пафосно-выспренно-старомодными, но они обладали и обладают магической способностью давать человеку силы в тяжелую минуту. Книги иногда помогают лучше, чем люди, это многим известно. Фантазия подсказала Шарлотте и трагический финал романа – чтобы окончательно проститься с иллюзией счастья и навсегда остаться в своем заколдованном мире (в Англию добившаяся независимости Люси так и не вернется). И снова море – именно оно отнимет любимого.
“Городок” таит в себе много загадок: потянешь за ниточку – откроется удивительная картина мира. Мы знаем, например, что семья отправляет Поля Эманюэля на остров Бас-Тер в Гваделупе. Он должен стать управляющим на обширных землях, которые мадам Уолревенс получила в приданое. Но в то время там на плантациях трудились рабы! Они добывали сахарный тростник для изготовления рома и для обогащения таких людей, как мадам Уолревенс. Рабство во французской колонии Гваделупе формально отменят только в 1848-м, и как раз тогда, когда бедный месье Поль трудится там в поте лица три года, на острове происходят восстания против белых, подавляемые с изуверской жестокостью. Не странно ли, что учитель литературы в пансионе для девочек, пренебрегая личным счастьем, так легко становится надсмотрщиком в духе романа Гарриет Бичер-Стоу “Хижина дяди Тома”, который Шарлотта читала и высоко ценила? И нет ли тут скрытого намека на излишнюю нерешительность и мягкотелость другого месье? Писал же остроумный исследователь творчества Бронте лорд Нордклифф о Константине Эже, что он “смог изменить весь ход викторианской литературы тем обстоятельством, что был женат”. И что, как мы знаем, не помешало ему стать главной и единственной любовью Шарлотты Бронте и навсегда связать свое имя с ее именем хотя бы для потомков.
…20 ноября 1852 года из Хауорта в Лондон был отослан последний том романа. 28 января 1853-го он был напечатан – мог бы увидеть свет и раньше, но автор благородно уступила дорогу новому сочинению Элизабет Гаскелл “Руфь”, не желая соревноваться с подругой. В январе Шарлотта снова гостит в доме Смита, решительно отказываясь от светского общения и посещая вместо лондонских салонов тюрьмы Ньюгет и Пентонвиль, а также воспитательный дом для брошенных детей Фаундлинг и Бедлам – лондонскую психиатрическую лечебницу. Своей хозяйке миссис Смит она нервно заявляет, что хочет увидеть реальную, а не декоративную сторону жизни. После того как она так честно рассказала о себе в “Городке”, она уже ничего не боится и высказывается даже более резко, чем прежде. На самом же деле Шарлотта, конечно, ждет откликов и очень волнуется.
Они вскоре появляются – в основном хвалебные, она сообщает Элен, что только за два дня получила семь рецензий, которые “заставили мое сердце преисполниться благодарностью к Тому, Кто в равной степени дарует страдания, работу и поводы для того и другого, – папа доволен тоже”. Писатель и философ Джордж Генри Льюис пишет в Leader: “В Страсти и Силе – этих благородных спутниках Гения – Каррер Белл не имеет соперников, кроме Жорж Санд”. Критики восхищаются мастерством в изображении характера обычной женщины, оригинальностью стиля, глубоким чувством. Джордж Элиот (тогда еще Мэри Эванс, помощник редактора в Westminster Revue, ее знаменитый роман “Мидлмарч” будет написан через двадцать лет): “Я только сейчас спустилась с небес на землю: читала „Городок“, еще более прекрасную книгу, чем „Джейн Эйр“. Есть что-то сверхъестественное в ее силе”.
Удар, как это чаще всего и бывает, был нанесен со стороны тех, кого она считала друзьями и чьим мнение особенно дорожила. Сначала вежливо-холодный отклик издателя Джорджа Смита: он вообще умудрился сначала просто прислать ей чек за работу без единого слова, что повергло ее в отчаяние, за которым последовала нервная переписка с его извинениями. Позже он признавался Элен Насси: “Что-то в третьем томе буквально застревало у меня в горле” – возможно, беспощадная правда в изображении поверхностного характера доктора Джона Бреттона, как и предполагала Шарлотта. Так или иначе, Смит явно не принадлежал к тем, кто восхищался романом. Об известной “грубости” в произведениях Каррера Белла Элизабет Гаскелл писала даже в своей книге после смерти автора, тоже не сказав там по сути ни одного доброго слова в адрес этой книги. Зато пыталась “оправдать” резкость ее письма: “Жизненные обстоятельства вынуждали Шарлотту, так сказать, коснуться грязи, и оттого ее руки оказались на какой-то миг замараны” (здесь Гаскелл имела в виду прежде всего судьбу Патрика Бренуэлла). Увы, привычка изображать жизнь такой, какой она была, а не такой, какой она должна была быть, в то время еще явно не укоренилась.
Но больше всего Шарлотту обидел отклик Харриет Мартино в Daily News. Это была писательница, чьи книги она брала с собой в Брюссель, чьей самостоятельностью восхищалась и у кого с удовольствием гостила в Эмблсайде. Теперь Мартино обвиняла ее в том, что все женские персонажи в романе стремятся только к одному – к любви, в то время как в жизни современной женщины есть более важные проблемы. Шарлотта писала: “Я знаю, что такое любовь в моем понимании: если мужчина или женщина стыдятся этого чувства, тогда нет на земле ничего правильного, благородного, верного, справедливого и бескорыстного…” Она здесь словно Раневская в “Вишневом саде” – та говорит Пете, что невозможно быть “выше любви”: “А я вот, должно быть, ниже любви”. Атеистка Мартино рассматривала женскую любовь прежде всего как стремление к удовлетворению сексуальных потребностей, более широкое понимание было ей недоступно.
Поразительно, что точно так же описал стремления автора и героини не кто-нибудь, а Уильям Теккерей, в целом оценивший этот роман исключительно высоко. Есть его письмо одной из своих американских знакомых – слава богу, что Шарлотта никогда не читала эти строки! “Бедная женщина, обладающая талантом. Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание. Читая ее роман, я догадываюсь, как она живет, и понимаю, что больше славы и других земных или небесных сокровищ она хотела бы, чтобы какой-нибудь Томкинс любил ее, а она любила его. Но дело в том, что это крошечное создание ну нисколько не красиво, что ей тридцать лет, что она погребена в деревне и чахнет от тоски, а никакого Томкинса и не предвидится”[39]. В те времена ничего не знали о сексизме – но вот он, в чистом виде. Интересно, что подумал Теккерей, когда узнал, что Шарлотта все-таки нашла своего Томкинса – и тут же умерла. Скорее всего, ничего, кроме фатальных обстоятельств, он в этом не увидел.
Любовь для автора “Городка” давно уже перестала быть удовлетворением эгоистических потребностей, а может, никогда такой и не была. Она трезво смотрела на порядок вещей: “Я прихожу к выводу, что это часть Божьего замысла – страдать кому-то в течение всей своей жизни, и боюсь, что я определенно в их числе”. Можно сопротивляться обстоятельствам, но нельзя – Провидению, неслучайно в финале романа появляется Джаггернаут – индийское божество, воплощающее неумолимый рок. Хотя всегда есть возможность чувствовать свободу внутри себя. Именно это и дала ей любовь, и здесь ей очень повезло: мужчины готовы озолотить женщину и даже умереть ради нее, но многие ли способны сделать ее свободной? В Брюсселе она была несчастна, в “Городке” – счастлива.
По отношению к внешним обстоятельствам такая свобода предполагала терпение и покорность. Отказ от побега, от воли, от Парижа, наконец, который снился ей по ночам, от возможности любви. В одном из неотправленных писем Константину были такие слова: “Нас всех куда-то тянет. Притяжение – основа мироздания: Землю притягивает Солнце, Человека – власть и наслаждения, новые земли и новые строки, а меня тянет к Вам. И я как те гуси, которые весной пролетают над Хауортом, – повинуясь инстинкту, они улетают из теплых краев на север, через моря и океаны, – так и я стремлюсь к Вам. Это преступно, неразрешенно и непрощаемо, но все это – то же, что для гусей: есть на море шторм или нет, погибнут они в бурю или спасутся – какая разница, ведь главное – лететь, чувствуя ветер и солнце на крыльях, ощущая, как кружится голова, когда посмотришь вниз, как стремительно там все исчезает и остается позади, лететь – и чем дальше, тем упоительнее и счастливее…” Она написала роман и отпустила свою любовь, бу