Мы можем только гадать, что стало с остальными письмами Шарлотты к Эже (а поначалу она писала ему каждую неделю) и с его ответами ей (а они, конечно, существовали). Не думаю, что для Шарлотты было что-нибудь более ценное, чем его письма. Она уничтожила их сама перед браком с Николлсом? Или их бросил в огонь ревнивый муж – известно ведь, что он отправлял в камин “вредные” с его точки зрения книги и требовал от Элен Насси письменного обещания сжигать письма своей жены. Огонь, пожирающий самые сокровенные чувства, сопровождает всю ее жизнь. Все письма подруги уничтожила перед смертью Мэри Тейлор. Человек просвещенный и литературно одаренный сама, она не могла сделать этого без веской причины. Письмо к Бреттону со своими признаниями сжигает Люси Сноу. И никто не поручится, что Зоэ не расправилась подобным образом с остальными посланиями из Хауорта в Брюссель. Во всяком случае с теми, которые могли бы скомпрометировать ее мужа, – ведь содержание сохранившихся писем никак не свидетельствует против него. Да и Луиза Эже потом не раз озвучивала такую версию: мать как раз и сберегла эту корреспонденцию для того, чтобы избежать сплетен и отвести подозрения. Или Константин уничтожил их сам? Так что четыре дошедших до нас письма, возможно, только слабый отблеск яркого пламени, способного все уничтожить на своем пути. Об этом замечательно сказано в книге Марии Степановой “Памяти памяти”: “Чем больше современность играет в старые годы, тем больше они отчуждаются, тем глубже уходят в придонные слои, где вовсе ничего уже не различить. Невозможность точного знания – физраствор, предохраняющий прошлое от посягательств, гигиеническая потребность несмешения с нами”.
26 августа 1864
Графство Оффали, Ирландия
Опять звучат свадебные колокола. Только на этот раз они приветствуют по-настоящему счастливый брак: в церкви Святого Павла (она исключительно красива, в чем можно убедиться и сегодня) вдовец Артур Белл Николлс женится на своей дальней родственнице Мэри Анне Белл. Во время своего свадебного путешествия Шарлотта видела ее – тогда прелестную двадцатичетырехлетнюю девушку. Удивительно, но новую жену Артур опять повезет во время медового месяца в Upper Bangor in North Wales, то есть туда же, где он был с Шарлоттой. Поистине те, кто склонны к истерическому поведению (вспомним его метания во время сватовства в Хауорте), на самом деле обладают железными нервами. Тем не менее новоиспеченная пара в любви и согласии проживет в своем доме в Банахере до самой смерти Николлса в 1906-м.
Он вернулся на родину сразу после кончины пастора Бронте в июне 1861-го, честно выполнив обещание, данное Шарлотте: не покидать ее отца в старости и немощи. Он так и работал все эти годы его помощником. Свидетельства о том, как уживались двое мужчин под одной крышей, разнятся: кто-то утверждал, что от былой вражды не осталось и следа, кто-то, как хауортский пономарь мистер Гринвуд, с которым говорили об этом Гаскелл и ее дочь, был убежден, что жили-то они вместе, но оставались абсолютно чужими друг другу людьми. Возможно, Николлс хотел занять место своего тестя после его ухода, но совет попечителей церкви был категорически против. Его не любили в Хауорте, в том числе за скрупулезное и механистическое следование формальностям, из-за чего он не разрешил, например, похоронить Майкла Хитона, одного из самых уважаемых жителей деревни, чья семья веками жила рядом с церковью, на церковном кладбище. Эту историю в Хауорте знали все. И без того не склонная к сантиментам душа Николлса после смерти Шарлотты загрубела еще больше, и нужны были зеленые поля родной Ирландии, чтобы она оттаяла.
Если Патрик Бронте стыдился своего происхождения, то Николлс гордился им. Ему нравилась его страна, где, по меткому наблюдению автора “Ирландского дневника” Генриха Бёлля, “английская булавка, эта древняя застежка кельтов и германцев, снова вступила в свои права”: ее использовали вместо оторвавшейся пуговицы на платьях и сюртуках, а на все неприятности реагировали так: It could be worse – “Могло быть и хуже” и I shouldn’t worry – “Я бы не стал беспокоиться”. Этот край щедро поставлял миру наемных рабочих (ирландцы традиционно уезжали со своего острова в поисках лучшей жизни), неврастеничных гениев, как Джеймс Джойс (к этой породе интеллектуалов, безусловно, принадлежал и пастор Бронте), и крепко стоящих на ногах упрямых крестьян, осушающих болота и ценящих независимость.
Поселившись в родном Банахере в крепком двухэтажном Hill House, один вид которого внушал мысль о солидности и постоянстве, Николлс завершил карьеру церковнослужителя и стал фермером и землевладельцем, что подходило ему гораздо больше. Заметка в Portsmouth Evening News от 1900 года описывает его как “крепко сложенного, сильного пожилого мужчину, который удивительно активен для своих лет и популярен в округе. Его бизнес, связанный с недвижимостью, процветает”. Единственной его печалью было отсутствие у них с Мэри Анной детей, что для католической Ирландии с ее многодетными семьями нетипично.
В Hill House Николлс перевез все бумаги и вещи Шарлотты. Туда переехал даже пес Плато, которого пастор купил уже после смерти дочери. Ее портрет, сделанный Ричмондом, висел над диваном в гостиной – по преданию, однажды он упал на голову мирно дремавшей там Мэри Анны, лишив ее на какое-то время сознания. В остальные дни она тщательно вытирала пыль с большой витрины, где под стеклом лежали первые издания романов Шарлотты и ее рукописи. На стене били часы, привезенные из пасторского дома, и красовалось ружье мистера Бронте, в шкафу хранились платья и перчатки Шарлотты. Педантичность Николлса пригодилась истории – теперь эти подлинные вещи украшают Музей Бронте в Хауорте.
После его смерти вдова начала распродавать реликвии и, кстати, передала несколько рисунков писательницы сыну ее издателя Джорджа Смита. Шарлотта еще не раз будет посылать щедрые подарки тем, кого никогда не видела.
19 января 1880
В Хауорте умирает Марта Браун, служанка семьи Бронте. Она попала в пасторский дом сорок с лишним лет назад одиннадцатилетней девочкой: Табби тогда сильно повредила ногу и нуждалась в помощнице. После смерти Шарлотты Марта жила с пастором и Николлсом вплоть до отъезда Артура в Ирландию. Надо сказать, что она оказалась едва ли не единственной уроженкой Хауорта, с кем у того со временем сложились хорошие отношения: Марта не раз ездила к нему гостить в Банахер, и Мэри Анна в письмах упоминала непревзойденные бисквиты, которые она одна умела печь. Марта обладала бесценной коллекцией подарков: среди них были рукописные миниатюрные книжечки детей Бронте, письма, свадебная вуаль Шарлотты и ее шелковое платье, в котором она уезжала в путешествие во время медового месяца. Все это было завещано пяти ее сестрам – и те немедленно стали распродавать реликвии. Получавшая при жизни сущие гроши Шарлотта-гувернантка и более чем скромные гонорары Шарлотта-писательница теперь могла бы озолотить своих наследников, но их у нее не было. Зато началась битва за прибыль между другими: деньги в викторианскую эпоху ценились больше, чем любовь.
Элен Насси после смерти пастора отправила Константину Эже письмо, спрашивая его совета: что, если перевести часть имеющихся у нее писем Шарлотты на французский и издать их? Похоже, она даже не подозревала, что не может этого сделать, потому что все авторские права принадлежали Николлсу. Эже мягко попытался ее отговорить: “Спросите себя, мадам, одобрила бы такой поступок ваша подруга или нет?” В 1889 году на ее горизонте появляется журналист Клемент Шортер: он объяснил Элен, что сама она письмами распоряжаться не может и лучше пусть продаст их ему, Шортеру. Сделка состоялась. Весной 1895-го Шортер отправляется уже в ирландский Банахер к Николлсу: там ему удается убедить владельца часть материалов “одолжить” гостю для его работы над книгой о Шарлотте, а часть – продать, с обещанием, что они будут безвозмездно переданы в Южно-Кенсигтонский музей (теперь Музей Виктории и Альберта). Больше того: он уговорил старика передать ему права на письма Шарлотты к Элен, которые Насси рано или поздно могла как-то использовать! Удивительно, как ему это удалось. То ли Николлс и сам толком не понимал разницу между юридическими правами и устным разрешением, то ли свою роль сыграла его стойкая неприязнь к Элен, но дело было сделано, и Клемент Шортер, а потом его семья распоряжались литературным наследием Шарлотты аж до 70-х годов прошлого века. Шортер добивался своего вместе с антикваром Томасом Вайзом, у которого была репутация не только страстного библиофила, но и мошенника. Вайз пообещал владельцам хранить коллекцию писем Шарлотты целиком, чтобы потом “подарить нации”, а на самом деле сразу начал распродавать ее по частям – к ужасу Элен Насси, которая оказалась обманута точно так же, как и ее недруг Николлс. Последний, кстати, вспоминал, что после визита предприимчивых англичан из дома в Банахере просто исчезли некоторые реликвии, а от локона Шарлотты, торжественно показанного гостям, осталось всего несколько волосков.
25 марта 2005
Мародерство бывает разного рода. К 150-летию со дня смерти Шарлотты в The Gardian появилась скандальная статья Reader, I shagged you: Why Charlotte Bronte was a filthy minx (“Читатель, я тебя не пощажу: почему Шарлотта Бронте была грязной распутницей”). Там автор (Таня Голд) не только обвиняет Элизабет Гаскелл в “литературном преступлении” за ее якобы лживую книгу о писательнице, но и саму Шарлотту называет женщиной “отвратительной, несостоявшейся и сексуально одержимой”. Свой визит в Хауорт и его музей она описывает как путешествие в царство мертвых с пошлым антуражем: всеми этими памятными магнитиками, чайными полотенцами и свадебными шляпками. Статья явно претендует на скандал, в котором заинтересовано любое печатное издание, но факты там, в принципе, изложены верно. Не любила Шарлотта детей? Да, и доказательств тому множество. Была одержима страстью к женатому мужчине? Почитайте письма. Обладала тяжелым характером? Безусловно. Почему эти свойства являются отвратительными, оставим на совести автора, но вот один тезис хочется оспорить. Автор “Джейн Эйр” там названа “бабушкой литературы для девочек и молодых женщин”. Вовсе нет – скорее, таковой можно считать как раз Джейн Остин, в романах которой разлита “квинтэссенция повседневности”. У Шарлотты даже в растиражированной экранами Джейн Эйр куда важнее внутренняя, подспудная жизнь с сильным мистическим началом – слышит же героиня голос Рочестера, когда он далеко. А “Городок”, если прочесть его сегодня, вообще воспринимается как абсолютно фантастическая история, артефакт, призванный приоткрыть завесу тайны над подсознанием. Куда легче полюбить богатого и красивого мистера Дарси, чем разглядеть в Поле Эманюэле карикатуру на мужскую природу как таковую. Почему “Городок” и обходят вниманием