Пока Шарлотта работала над вторым романом, а «Учитель» пересылался от одного издателя к другому, «Грозовой перевал» и «Эгнес Грей» были приняты к публикации. Это радовало Шарлотту и огорчало одновременно. Впрочем, и у неё тоже появилась надежда увидеть своё произведение в печати. Не злополучного «Учителя», которого вновь вернули автору. Господа Смит и Элдер возвратили рукопись романа с мотивированным отказом, и это была серьёзная литературная оценка, но, главное, отвергая, они не лишали автора надежды, так как признавали за ним литературный дар. Издатели сообщали, что с интересом ознакомятся с новым сочинением Керрера Белла. 24 августа 1847 года она выслала им рукопись «Джейн Эйр». 16 октября того же года роман увидел свет. Это был успех – быстрый и ошеломительный, однако Шарлотта Бронте приняла его как должное, иначе, по её убеждению, просто не могло быть: роман был написан с тем напряжением страсти, с такой силой искренности, которые, естественно, не могли не покорить читателя.
Первое издание романа полностью называлось «Джейн Эйр. Автобиография», что привело Бронте в смятение, хотя мужской псевдоним пока охранял её от попыток отождествления героини с автором. Как в «Учителе», автобиографический элемент здесь, безусловно, присутствует, но это была преимущественно автобиография нравственно-этическая, духовная.
А каков был характер писательницы, которой ко времени создания её второго романа исполнился тридцать один год?
Она была горда, самолюбива, искренна, обладала в высшей степени развитым чувством собственного достоинства, которое иногда, создаётся впечатление, словно бы хочет «пригасить» чисто христианским смирением – но не смиренномудрием. Она умна и очень ценит ум в себе и других. Она благодарна Богу за способности, талант и умеет уважать талант чужой. В ней не было лёгкой доброты, какой, например, отличалась Эллен Насси, но не было и никакой искусственно культивируемой, нарочитой добродетельности. Всё искусственное она презирает. Сначала ей было очень свойственно (и это уже отмечалось выше) чувство превосходства над всем иностранным, неанглийским, которое постепенно уступает место терпимости и желанию понять чужое, хотя англо-шотландский снобизм, то есть предпочтение именно этого сочетания рас, останется, очевидно, до конца. Она независима, вольнолюбива и непокорна духом, а это не только почти фанатические стоицизм и чувство долга, но и своеобразная расчётливость. Для неё искусство – часть её религии, дар, который надо лелеять и защищать с чисто пуританской истовостью и непреклонностью, но также – ценность, из которой можно и следует извлекать материальную пользу, не только духовную и нравственную. Ведь литературный талант – это прежде всего путь к независимому и более или менее благополучному существованию. Ей не чужд был практицизм в делах. И она, и Эмили были держателями железнодорожных акций, она могла предвидеть трудности, связанные с их скромными «капиталовложениями», и только боязнь огорчить Эмили – выразив недоверие к её финансовой стратегии – помешала ей вовремя реализовать бумаги и избежать денежных потерь. Шарлотта Бронте, застенчивая, робкая, иногда панически теряющаяся при незнакомых людях, была прирождённым борцом: «Жизнь – борьба, и все мы должны бороться», – говорила она. Такова и её Джейн Эйр.
Роман захватывал с первой же строчки: «В тот день гулять было невозможно», – сообщая читателю ощущение «невозможности» не только прогулки. Стоит ненастная погода поздней осени, когда так хорошо и уютно посидеть в тепле у горящего камина в окружении добрых, приветливых людей, но для десятилетней Джейн Эйр это в равной степени невозможно: тот же «холод» – неприязни и отчуждения – постоянно окружает маленькую сироту. Гэдсхед-Плейс, где она живёт под опекой вдовы умершего дяди, жестокосердой миссис Рид, для Джейн чужой дом, где никто её не любит. Напрасно она по-детски пытается смягчить и хоть немного расположить к себе тётку и её детей, они столь же беспощадны к девочке, как мать. Всё же, пусть Джейн мала и очень несчастна, она не совсем беззащитна: её оружие – её непокорный дух. Она ещё может смириться с холодностью и отчуждённостью, хотя и тяжелы они для детской души, но не с прямым насилием и оскорблением. Когда юный Джон, гордость материнского сердца, пытается унизить её, потому что она бедна и зависима, а затем бьёт, Джейн бунтует, отвечая ударом на удар. За это мятежницу постигает жестокое наказание: её запирают в холодной парадной спальне – «Красной комнате», где со времени смерти дяди никто не спал. Некоторое время, ещё в исступлении, Джейн лихорадочно вспоминает подробности своего мятежа и все случаи жестокого, деспотического отношения к ней: «Несправедливо, несправедливо, – твердил мой разум, возбуждённый душераздирающим, хотя и преходящим событием…» Но у маленькой сироты есть ещё и экзальтированное воображение, которое не раз черпало пищу в страшных историях о привидениях. Вот и сейчас, когда гневное возбуждение спало, она чувствует необъяснимый страх, в сгущающейся тьме оживают суеверия, она помнит, что в этой самой спальне некогда лежало мёртвое тело, наконец, она видит странное пятно света на стене и отчаянно молит выпустить её, но напрасно. Дело кончается болезнью Джейн, а, выздоровевшую, её подвергают остракизму. Чтобы она не подавала «дурной пример», миссис Рид решает отправить непокорную Джейн в благотворительную школу, для чего в дом приглашается казначей и эконом «Ловудского института», преподобный мистер Броклхерст, лицемер и ханжа, который дарит Джейн брошюру «Пастырь ребёнка», рассказывающую об «ужасной и внезапной смерти Марты Дж., дурной девочки, склонной к неправде и обману». Акция мистера Броклхерста не случайна: миссис Рид рекомендовала ему Джейн как малолетнюю лгунью, что требует особенно сурового с ней обращения.
Этого Джейн простить не может. С детства воспитанная на Библии, она чувствует, что «её попрали и она должна отомстить». Крошечная – она очень мала ростом для своих лет – девочка бросает в лицо миссис Рид гневные слова: «Я не обманщица, если бы я была ею, я бы сказала, что люблю вас, но я прямо говорю, я вас не люблю, я вас ненавижу больше всех, не считая Джона Рида, и эту книжку о лгунье вы можете подарить своей дочери Джорджиане, потому что это она лжёт, а не я… Вы думаете, что я бесчувственная и могу жить без любви и доброты, но я так не могу, а у вас совсем нет ко мне жалости. Я до смерти буду помнить, как вы… грубо и безжалостно втолкнули меня в Красную комнату и заперли там, хотя я кричала: «Сжальтесь, сжальтесь, тётя Рид», – а наказали вы меня потому, что ваш гадкий сын ударил меня и я упала, а ударил он меня ни за что. Я теперь всем расскажу, кто меня спросит, как всё было. Люди думают, что вы хорошая, но вы плохая, у вас жестокое сердце. Это вы обманщица». Высказав правду, Джейн вдруг почувствовала себя счастливой – она освободилась от рабства, от гнёта молчания, стремления угодить и этим вызвать снисхождение: «мне показалось, что какие-то невидимые узы пали и я вырвалась на свободу, на что прежде не надеялась». Так родилось чувство самоуважения, так, защитив своё достоинство, Джейн почувствовала себя свободным человеком.
Интересно отметить, что Ш. Бронте не раз и не два заставит Джейн думать и говорить о «рабстве» и «освобождении». Например, своего мучителя Джона Рида она называет «надсмотрщиком над рабами» и уподобляет «римским императорам» (она лишь недавно узнала, как жестоко угнетались рабы в Древнем Риме). И то, что она прямо высказывает ему всё это, – уже есть победа над рабством своего собственного положения в доме миссис Рид. Ей тяжело живётся и в Ловуде, но там живёт новая Джейн, и она пользуется уважением, хотя в школе тоже могут издеваться над беззащитными, как это происходит с её лучшим другом Элен Бернс. (В Элен, начитанной, умной, сердечной, экзальтированно религиозной, воссозданы многие черты Марии Бронте. Рассказывая об издевательствах, которым подвергается Элен, Шарлотта вновь мучительно переживает те далёкие дни, когда вот так же преследовали кроткую, рассеянную Марию, а она ничем не могла помочь сестре.) Но именно здесь, где Джейн стала из угнетённой и страдающей стороны свидетельницей незаслуженных страданий подруги, окончательно сложилась её философия жизни человека независимого, гордого и непокорного. Характерен в этом отношении разговор Джейн и Элен о судьбе короля Карла I. Умная Элен прекрасно понимает, что действия короля Карла не соответствовали духу времени, но тем не менее «мне нравится Карл, – сообщает она Джейн, – я его уважаю, бедного убиенного короля! Да, его враги были хуже, чем он: они пролили кровь, которую не имели права проливать…»
Джейн прямо ничего не отвечает на эту защитительную речь, однако мы очень скоро узнаём её мнение на этот счёт:
«Если бы люди всегда были добры и покорны к тем, кто к ним жесток и несправедлив – (а уж последнее в полной мере можно было сказать о Карле I и его отношении к народу Англии – М.Т.), – дурные люди поступали бы, как им захочется, они никогда бы ничего не боялись и никогда бы не изменились и становились бы всё хуже и хуже. Когда нас бьют без всякой причины, мы должны ответить ударом, и очень серьёзным. Я уверена, что нужно так сильно ударить в ответ, чтобы тот, кто нас ударил прежде, никогда бы на это больше не решился».
Напрасно Элен увещевает Джейн, говоря, что так рассуждают язычники, а не христиане, и что «надо любить своих врагов». Для Джейн это значит любить миссис Рид и её сына, а это невозможно, это просто-напросто «неестественно».
Джейн узнала ещё одну истину в доме миссис Рид. Она отказалась назвать своего «тирана» господином, как он того требует: «я не прислуга», – гордо кричит она служанке Бесси, которая «тащит» её в «заключение». «Вы хуже прислуги», – возражает та и объясняет: слуги зарабатывают свой хлеб, а Джейн живёт из милости, поэтому она должна быть «всегда приятной» хозяевам. И Джейн понимает, что свободу и независимость надо не только завоевать. Их надо ещё закрепить за собой, но чувство самоуважения, связанное с независимостью, даёт только труд, поэтому маленькая Джейн так рьяно берётся за учёбу: для неё это сейчас единственно возможная сфера приложения всех духовных и физических сил и единственная защита против голода, холода и прочих лишений.