Сцены жизни и учения в «Ловудском благотворительном заведении для бедных девиц» принадлежат к самым обличительным во всей английской реалистической литературе XIX века. Материалом для этих сцен, конечно, послужил печальный и тяжкий опыт жизни и обучения сестёр Бронте в Коуэн-Бридж. Бесспорно, что Броклхерст имел прототипом преподобного мистера Уилсона, который так рачительно умерщвлял плоть пансионерок голодом, холодом и всевозможными лишениями, что семейство Бронте расплатилось за эти «заботы» жизнями Марии и Элизабет, а может быть, и преждевременной смертью Эмили.
…Больше всего ученицы страдают от голода. В первое же утро в Ловуде Джейн узнаёт это на собственном опыте. Подгорела каша, причём подгорела так, что даже «голоду становится тошно» при её виде. Пансионерки, не притронувшись к завтраку, отправляются в классы, и лишь доброта инспектрисы мисс Темпл, решившейся выдать беднягам по куску хлеба с сыром, немного смягчает муки голода, которые испытывают девочки, постоянно страдающие от недоедания. Однако мистер Броклхерст перед всей школой сделал мисс Темпл внушение: она не должна была «устраивать ленч», ибо в «его планы не входит приучать девушек к роскоши и потаканию плоти, но – воспитывать их закалёнными, терпеливыми и самоотверженными», и далее следует лицемерное, многословное поучение о прелестях воздержания, о том, что «небольшие разочарования плоти очень полезны для духа», а как раз «совершенствование духовных способностей учениц и есть задача Ловудского заведения», и не думает ли мисс Темпл, что надо было не оказывать поблажку греховной плоти выдачей непредусмотренного куска хлеба с сыром (а это – весьма чувствительный для казны расход), но следовало обратиться к пансионеркам с кратким назиданием, напомнив «о страданиях первых христиан, мучеников за веру, о страданиях и благословенного Господа нашего, призвавшего своих учеников подъять крест и следовать за ним». Ведь человек жив не хлебом единым – проповедует далее сладкоречивый мистер Броклхерст, а его цветущие, румяные дочки, разодетые в шёлк, бархат и меха и сопровождающие отца с благотворительной целью, согласно кивают головами. Уже совсем расчувствовавшись от собственного душеспасительного красноречия, мистер Броклхерст взывает напоследок к совести мисс Темпл: «О, мэдэм, когда вы вместо подгоревшей каши вложили хлеб и сыр в уста этих детей, вы действительно напитали их порочные тела, но как вы не подумали о том, что обрекаете на голод их бессмертные души?»
Это лицемерие и ханжество – типичная черта английского викторианского буржуа. Именно в Англии 40-х годов XIX века социальные контрасты проявлялись с особенной остротой, именно здесь пропасть между богатством и бедностью была особенно глубока и «зияюща» – как о том пишет Энгельс в «Положении рабочего класса в Англии» (1845); именно здесь буржуазия прибегает к самой изощрённой социальной софистике, чтобы оправдать вопиющее неравенство, возвести его в некий закон «божеский и человеческий», якобы направленный к благоденствию всего общества, и прежде всего неимущих.
Шарлотта Бронте удивительно точно распознала этот социальный тип и сатирически его запечатлела. Образ Броклхерста занимает достойное место среди классических английских литературных лицемеров. Тут приходят на память и проповедник Стиггинс из «Записок Пиквикского клуба», который тоже призывает свою паству к воздержанию, а сам не отказывает себе в плотских удовольствиях, и мистер Пексниф из «Мартина Чезлвита», который радуется, что беднякам приходится туго, иначе бы он, которому живётся хорошо и удобно, не имел бы приятной возможности восхищаться выносливостью и долготерпением низших классов, и лицемер Подснеп из позднего романа Диккенса «Наш общий друг», который принципиально не желает знать ни о чём «дурном», потому что в Англии «ничего дурного быть не может».
То, что рассказывала Шарлотта Бронте о Ловуде (Коуэн-Бридж), – очевидно, ещё не вся горькая правда, но и то, что было поведано о голоде, холоде, вопиющей антисанитарии, бедственном положении малышей, у которых старшие ученицы отнимают кусок хлеба, наконец, о повальной болезни, «тифозной лихорадке», значительно сократившей число обитательниц школы, – все эти убийственные подробности западали в память читателя. При этом он не мог не отметить суховатость манеры, с которой повествовалось о ловудских порядках, отсутствие мелодраматического пафоса: общий тон был сдержан, иногда саркастичен (как, например, в сцене «внушения»), часто грустен. Только однажды, после гротескного «обличения» Джейн, когда Броклхерст вдруг вспомнил о «рекомендации» миссис Рид и подверг девочку жестокому наказанию, – она должна, в назидание остальным, два часа простоять на стуле как воплощённый пример скверны и ранней испорченности, – интонация рассказчицы (а рассказ ведётся от лица героини) делается взволнованной. Она должна передать смятение и ужас Джейн, решившей, что теперь для неё всё потеряно. Но волнение спадает, когда «изобличённая» Джейн убеждается, что и Элен, и мисс Темпл по-прежнему относятся к ней с доверием.
Сцены ловудских лишений написаны без попыток разжалобить читателя, но – воззвать к его чувству гуманности и справедливости; эти сцены имели выстраданную основу, они были достоверны и привели к замешательству в среде должностных лиц, причастных к образованию в Англии. (Точно то же произошло десятью годами раньше, когда был опубликован роман Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (1838–1839), привлекший внимание общественности к варварскому обращению с учениками в частных школах графства Йоркшир.) В Ловуде безошибочно узнали Коуэн-Бридж, и хотя прошло много лет с тех пор, как там учились сёстры Бронте, и кое-что изменилось к лучшему, родственникам мистера Уилсона пришлось пережить немало неприятных минут в связи с разоблачением такого преступного пренебрежения и «христианским долгом», и элементарной человеческой порядочностью и честностью.
Что касается вымышленного Ловуда, то положение там, получившее огласку после эпидемии тифа, несколько исправляется. Впрочем, Джейн не задерживается на подробном описании новшеств и остальных восьми лет, что она провела в Ловудской школе, два года из них учительницей. Бегло коснувшись этих событий, она предстаёт перед читателем уже восемнадцатилетней девушкой, образованной, трудолюбивой и – совсем одинокой: Элен давно умерла от чахотки, а мисс Темпл вышла замуж и покинула Ловуд. Настоятельное желание вырваться из Ловуда овладевает и Джейн: она, конечно, мечтает о свободе, но, вынужденная зарабатывать на жизнь, готова удовлетвориться переменой службы. Она предлагает услуги гувернантки и получает приглашение занять соответствующее место в усадьбе Торнфилд-Холл.
Торнфилдский период открывает новую полосу в жизни Джейн Эйр, и, соответственно, удивительно преображается роман. Первые десять глав обещали сугубо реалистическое повествование. Одиннадцатая глава, волею автора, в известной мере переносила и героиню, и действие в область романтического вымысла.
Впрочем, первое знакомство с Торнфилдом и его обитателями не предвещает никаких экстраординарных событий и «удольфских тайн»[36]. Торнфилд-Холл и его домоправительница миссис Фэрфэкс приветливо встречают Джейн, приехавшую вечером октябрьского дня. Она озябла, устала с дороги – тем уютнее и наряднее ей кажется маленькая гостиная с ярко пылающим огнём в камине, возле которого в старомодном кресле сидит добрая пожилая леди. В руках у неё вязанье, около ног её с удобством устроился большой кот, короче говоря, перед Джейн – идеал домашнего уюта. На следующий день Джейн знакомится со своей ученицей, маленькой француженкой Адель Варанс, милым, но легкомысленным созданием, не привыкшим к требовательной английской дисциплине. Джейн с усердием посвящает себя исправлению чисто «французских» недостатков Адели, которая находится под опекой отсутствующего хозяина дома мистера Рочестера. Так проходят три месяца, и беспокойная натура Джейн жаждет уже новых впечатлений, размеренный распорядок дня кажется ей утомительным, но тут происходит событие, круто меняющее всю её жизнь: возвращается из Европы мистер Рочестер.
Уже первая встреча Джейн и Рочестера «обставлена» вполне романтически. Встреча происходит на дороге. В короткий январский день, после обеда, Джейн отправляется в близлежащий городок. Героиня не торопится. Вечереющий зимний день полон умиротворённости. Садится солнце, восходит луна, Джейн наслаждается покоем – и вдруг резкий стук копыт нарушает эту очарованную тишину. В памяти Джейн всплывают рассказы няньки о таинственном коне Гитраше, которого одинокие путники иногда видят на безлюдных дорогах. Но нет, это не конь-призрак, и едет на нём вполне реальный всадник, который, едва миновав Джейн, падает, – конь оступился на льду. Джентльмен ушибся, и Джейн предлагает свою помощь: опершись на её плечо, незнакомец опять садится в седло и направляется в Торнфилд, успев, однако, узнать, что Джейн – гувернантка и служит в доме мистера Рочестера, которого никогда ещё не видела. Разумеется, это и есть сам Эдвард Фэрфэкс Рочестер, и однажды вечером хозяин «замка», удобно расположившись у камина в гостиной, приглашает к чаю Адель, гувернантку и миссис Фэрфэкс. Они входят в комнату, но он, «по-видимому, не в настроении был обратить на нас свой взгляд», – иронически про себя замечает Джейн, нисколько не обескураженная невежливым приёмом. В тот вечер, однако, мистеру Рочестеру пришлось обратить внимание на скромную, некрасивую, как будто ничем не примечательную девушку. Живость её ума, искренность и прямота ответов, отсутствие всякого рода аффектации и притворства, находчивость и юмор, одарённость (он с интересом рассматривает её акварели) производят на него сильное впечатление. А Джейн приглядывается к своему хозяину. Суров облик Рочестера: «Я сразу же узнала всадника с его широкими, густыми бровями, его квадратный лоб, который казался ещё квадратнее от массы чёрных волос, горизонтально спускавшихся на лоб. Узнала решительные очертания носа, скорее характерного, чем красивого, с резко вырезанными ноздрями, чт