Занимает некоторые умы и «психосексуальность» Рочестера. Известная американская писательница Джин Райс создала роман «Широкое Саргассово море» о его первой жене Антуанетте, её отношениях с мужем в Вест-Индии и в период торнфилдского заточения, приведшего в конечном счёте к пожару. Правда, Джейн в романе не фигурирует, лишь два раза появляется Грейс Пул, сторожащая Антуанетту. Роман Райс и явился как раз исследованием эротизма креолки Антуанетты, который вызывает отвращение Рочестера, с его «северным» темпераментом. (Так «плодотворно» развила Джин Райс оброненное Рочестером признание, что он со стыдом вспоминает о былых отношениях с женой.)
Можно было бы не придавать особого значения подобным «художественным» и «критическим» экскурсам, если бы стремление покопаться в интимных биографиях сестёр Бронте не было бы иногда продиктовано желанием набросить тень на их свободомыслие и свободолюбие. Бунтарство социальное, идейное, психологическое делается производным от сугубо физиологических причин, становится якобы закономерным продуктом «сексуальной неудовлетворённости» – мнение столь же оскорбительное, сколь ненаучное. Только «Эгнес Грей» не вызывает острого «критического» интереса к психосексуальной проблеме. Роман, очевидно, обезоруживает простотой, лиризмом, традиционным развитием любовной интриги даже самых ретивых «сексологов» от литературы. Эта его «старомодность», однако, мешает им рассмотреть несомненные художественные достоинства романа.
Трудно сказать, в каком направлении развивался бы далее талант Энн Бронте, она слишком рано умерла, но «маленькая» обещала как писательница много и, несомненно, заняла бы в английской прозе XIX века видное место, если бы не безвременная смерть. За несколько дней до этого Шарлотта отвезла сестру на морской курорт в Скарборо, таково было желание уже тяжело больной Энн, всё ещё надеявшейся на выздоровление. Путешествие в Скарборо отняло её последние силы, она поняла, что умирает, но встретила смерть со свойственным ей стоицизмом: «Мужайся, Шарлотта, мужайся», – были её последние слова. В Скарборо Энн Бронте и похоронили.
Подавленная горем, Шарлотта Бронте возвратилась в Хауорт. Начался самый тяжёлый период её жизни, как явствует из писем к Эллен Насси. Вот одно из них, отправленное сразу же по возвращении: «Вскоре я оставила папу и пошла в столовую. Я закрыла дверь, я пыталась радоваться, что приехала домой. Я всегда радовалась, возвращаясь, за исключением одного случая, но и тогда что-то могло меня развеселить. Теперь радость меня оставила. Я чувствовала молчание дома, пустоту комнат. Я вспомнила, где, в каких узких и тёмных обителях нашли приют те трое, чтобы больше никогда не ступать по земле. Меня охватило чувство одиночества и горя. Пришло то мучительное состояние, которое надо претерпеть, от которого нельзя уклониться. Я покорилась ему, проведя скорбные вечер и ночь, и печальное утро»[56].
Одиночество и тоска всё углублялись, нервы Шарлотты были вконец расстроены. Она тяжело заболела, и теперь Патрик Бронте, который был так убит смертью сына, что, может быть, и не ощутил всей тяжести последующих смертей, встревожился не на шутку. Под угрозой была жизнь единственной дочери, литературный успех которой до некоторой степени утолил горечь несбывшихся надежд, которые он связывал с Брэнуэллом.
Вскоре после завершения «Джейн Эйр» Шарлотта Бронте начала работать над романом «Шерли» и почти закончила его вторую часть до смерти брата, но домашние беды и болезнь приостановили работу. Проболев всю осень и зиму, она вновь обращается к роману, который пишется медленно и трудно. Причина тому заключалась не только в домашней трагедии, но и в событиях окружающего мира. Страна переживала апогей чартистского движения. Волнения на родине, революция во Франции не могли оставить Шарлотту Бронте безучастной свидетельницей. В письме к мисс Вулер от 31 марта 1848 года она определяет отношение к революциям, а вместе с тем как бы набрасывает краткий очерк своего социально-политического и духовного развития. Она начинает с воспоминаний. Роухедская школа была расположена на одном из склонов холма, на котором когда-то собирались луддиты. Мисс Вулер была свидетельницей многих тогдашних событий и рассказывала ученицам о них и о тяжёлом времени войны с Наполеоном.
Рассказы мисс Вулер подстёгивали воображение Шарлотты: «Я хорошо помню, как мечтала жить в беспокойное время последней войны, как чувствовала в её волнующих событиях некое очарование, заставлявшее мой пульс учащённо биться… Помню даже, что была несколько недовольна вами потому, что вы не вполне разделяли мои чувства на этот счёт и выслушивали мои рассуждения и внимали моим желаниям очень спокойно и совсем не думали, что огненные мечи – необходимое и приятное приобретение для Рая. Ныне я уже оставила молодость позади и хотя не смею сказать, будто полностью изжила все иллюзии, свойственные молодости, что, например, совершенно рассталась с романтикой, что с лица истины для меня совсем упала вуаль и я вижу жизнь и правду в откровенном свете реальности, тем не менее очень многое для меня не то, что десять лет назад, и, между прочим, величие и сопутствующие атрибуты войны совершенно утратили в моих глазах свой первоначальный блеск. Я по-прежнему не сомневаюсь, что шок моральных потрясений пробуждает и в нациях, и в отдельных людях острое ощущение жизни, что угроза опасности в национальном масштабе сразу же отвращает умы людей от их собственных мелких бед и на некоторое время наделяет их чем-то вроде широты мышления, но я столь же мало сомневаюсь, что внезапные революционные потрясения оттесняют на задний план то, что хорошо, останавливают поступь цивилизации, выносят на поверхность жизни отбросы общества, одним словом, я считаю, что восстания и бунты суть острые национальные болезни, что их назначение – истощать насилием жизненную энергию страны, где они происходят. Я молюсь от всего сердца, чтобы Англию миновали эти внезапные конвульсии, судороги и приступы безумия, ныне корчащие Континент и угрожающие Ирландии. Французам и ирландцам я не симпатизирую. Другое дело немцы и итальянцы, там дело обстоит иначе, насколько разнятся между собой любовь к свободе и жажда вседо-зволенности»[57].
Шарлотта Бронте была воспитана отцом-консерватором, неизменно придерживавшимся проторийской политической ориентации, до конца дней своих почитавшим герцога Веллингтона и научившим почитать его свою дочь. Бывший яростным противником луддизма, как социального, классового «беспорядка», он, однако, сочувствовал обездоленным и бедным. Осуждая их за насильственные действия, П. Бронте считал, что с рабочими обходятся жестоко и несправедливо, и закономерно, что его дочь, с детства питавшая интерес к миру, лежащему за пределами пастората, будет впоследствии утверждать на страницах своего самого социального романа «Шерли», что «каждый человек имеет свою долю прав».
Но возникает вопрос: почему писательница, сострадающая беднякам, защитница их интересов, сторонница равноправия (и не только женского), придерживалась тем не менее консервативных взглядов в политике (была «тори»)? Однако дело не только в ней, но и в специфике английского торизма 40-х годов.
Тревожная общественно-политическая атмосфера тех лет вызвала к жизни социально-критическую, реалистическую литературу, так или иначе затрагивающую тему противостояния и борьбы классов. Критика существующего порядка осуществлялась и «слева», и «справа». Противниками его выступали и писатели-чартисты, и представители аристократической литературно-политической группы «Молодая Англия», так называемые «молодые» тори, протестовавшие против косной, своекорыстной политики тори «старых» и крупной буржуазии, олицетворявшей «бессердечную власть чистогана». «Молодые» тори и близкий к ним Т. Карлейль провозглашали идеалом отношения «патриархально» заботливого сквайра и преданных ему фермеров-арендаторов, как будто подобные отношения могли существовать в Англии, приближавшейся к победоносному завершению промышленной революции. «Молодые» тори исповедовали феодальный социализм, который был «наполовину похоронная песнь – наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого – наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории»[58].
Судя по некоторым высказываниям Бронте, феодальной идиллии младоторизма она не сочувствовала, но «язвительность» его отношения к английской буржуазии, превратившей пролетария в нового «раба», была ей свойственна в значительной степени. К Бронте вполне можно отнести слова, сказанные уже упоминавшимся А.-Л. Мортоном о современном ей писателе и проповеднике Чарльзе Кингсли, который был «сразу и радикалом, и тори. Он верил в рабочего, верил и в аристократа. Не признавал он и не любил промежуточные прослойки»[59]. Но главное в том, что автор «Джейн Эйр» не только благодаря успешному дебюту, большим надеждам, возлагавшимся на Керрера Белла Теккереем, Льюисом и её издателями, но и под влиянием общественно-политической обстановки, остро ощутила некую недостаточность своей прежней тематики, прежнего метода, и настоятельную потребность обратиться в поисках материала к реальной действительности. Вначале она думала взять за основу сюжета эпизоды, связанные с чартизмом, однако по целому ряду причин отказалась от первоначального плана. Одна из них, очевидно, – совет йоркширского общественного деятеля Фрэнсиса Баттерфилда, жившего неподалёку от Хауорта, в деревне Уилсден. Баттерфилд занимался вопросами образования населения, а кроме того, ему был свойствен некоторый социальный утопизм. Защищая права рабочих, Баттерфилд обращался к министру финансов, будущему премьер-министру Англии Бенджамину Дизраэли с просьбой о помощи беднякам, был сторонником кооперативных основ труда.