В раздумьях Кэролайн, разумеется, содержится полемика с тем распространённым в викторианском обществе представлением о роли «старой девы», которая должна была жертвовать собой в интересах более удачливых родственниц и никогда не жаловаться на судьбу. Примеров такой жертвенности было немало в литературе, достаточно вспомнить роль «доброго ангела», «сестры» Эгнес при Доре, первой жене Дэвида Копперфилда.
Но эти раздумья интересны тем, что они выходят за сферу чисто женской, «феминистской», проблемы; к словам о том, что некоторым выгодны подчинённое положение других, их слабость и уступчивость, которые порождают «тиранию» и «эгоизм», напрашиваются другие, социальные, комментарии. Шарлотта Бронте подтверждает своё понимание «женской» проблемы как части общего социального положения зависимых и угнетаемых. Нельзя при этом не вспомнить её письмо к мисс Вулер – об одинокой женщине, «спокойно и упорно» свершающей свой путь: Шарлотта, несомненно, наделила и Кэролайн своими мыслями о положении незамужней женщины в обществе, и создаётся впечатление – уже не Кэролайн мысленно, а сама Шарлотта Бронте обращается с призывом: «Мужчины Англии! Взгляните на своих бедных дочерей: многие из них увядают под домашним кровом, становятся жертвой чахотки и слабого здоровья… Отцы! Неужели вы не можете изменить такое положение?.. Вы хотели бы гордиться своими дочерями, никогда не краснеть за них – тогда сделайте их жизнь интересной, дайте им занятие, которое подняло бы их над флиртом, интригами, кознями и сплетнями. Если ум их будет по-прежнему узок и ограничен – они всегда будут для вас наказанием, заботой, а иногда и бесчестьем: развивайте их ум – дайте ему простор и работу, и они станут для вас самыми весёлыми спутницами, когда вы здоровы, самыми нежными няньками, когда вы больны, самой надёжной опорой вашей старости».
По утверждению многих бронтеведов, Кэролайн во многом «списана» с Энн Бронте. Если это так, то мы получаем ещё одно, косвенное, доказательство свободомыслия младшей из Бронте. До какой степени были «биографичны» образы Кэролайн, а также Шерли с самого начала – трудно сказать. Возможно, после смерти сестёр Шарлотта сознательно приближала эти образы к реальным характерам Эмили и Энн. Очевидно, взявшись снова за перо после длительного перерыва, она опять обратилась к уже написанным до семейной катастрофы главам, что-то дополнила и уточнила. Образ Шерли, например, проливает свет на несколько загадочную натуру Эмили, о которой так мало известно. Мы с особым вниманием читаем, в частности, об её «языческом» (по словам Кэролайн) отношении к природе как великой «Еве», матери человечества, матери титанов. Да, Еву изгнали из рая, но от неё пошла вся красота земли, она родила гордых сыновей, которые некогда осмелились восстать против Всемогущего. «У тебя странное смешение Священного писания и мифологии в голове, Шерли», – говорит ей Кэролайн, но Шерли этого и не отрицает – её первая женщина, что бы ни утверждало Священное писание, – не слабое, неразумное создание, не сумевшее противостоять искушению и склонившее первого человека к греху, но «рождённая небом», чья кровь течёт ныне в жилах «наций», чьё величественное, славное чело увенчано так же, как Божий лик, «венцом созидания». Читая эти пылкие, восторженные слова, вспоминаешь один из рисунков Уильяма Блейка: на земле – распростёртый, бесчувственный Адам, а над ним, почти касающаяся головой простёртой длани Бога, прекрасная, величественная Ева. Руки её молитвенно сложены, но в глазах и мудрость, и сознание своей силы и правоты.
Не меньший интерес вызывают и политические рассуждения Шерли. В английской демократической критике бытовало мнение, – его высказывал, например, Дэвид Уилсон, и в какой-то мере его поддерживал Арнольд Кеттл, – что всё творчество Эмили Бронте, в частности «Грозовой перевал», революционно. Это мнение имеет под собой некоторое основание, – достаточно вспомнить антидеспотический пафос «Грозового перевала», богоборческие мотивы поэзии Эмили, хотя, конечно, трудно согласиться с Уилсоном, когда он утверждал, например, что Кэтрин Хитклиф – олицетворение той части английской интеллигенции XIX века, которая «считала своим долгом стать на сторону рабочих». Несомненно, что Эмили задумывалась над проблемой революционного восстания: в её Гондале происходила революция, и её любимым героям, принцам и принцессам, приходилось спасаться бегством. Однако где проходили границы её ненависти к тирании, её радикализма? Отвергала ли она с той же убеждённостью, что и Шарлотта, революционное насилие? Если судить по тому, что говорила Шерли радикалу мистеру Йорку, – отвергала.
Йорк по своим политическим убеждениям – противоположность Муру. Он иначе относится к рабочим: будучи сам хозяином, Йорк ухитрился сохранить с ними добрые отношения. После того как ночью толпа, состоящая из нескольких сотен рабочих, пыталась штурмом взять фабрику Мура, но, встреченная вооружённым отпором, отступила, Йорк приходит к Шерли, чтобы высказать возмущение тем, что произошло. Он нисколько не винит рабочих, виноват Мур, его эгоизм, жестокость и абсолютное невнимание к их нуждам. Шерли возражает. Во всяком случае, её арендатор, с оружием в руках, «один» против «сотен» защищал свою фабрику, и это его оправдывает. Защитив Мура (а заодно и себя), она обрушивается на радикализм буржуазного филантропа и «реформиста» Йорка. «Эти смешные, неразумные вопли одного класса – неважно, аристократов или демократов – и поношение им другого… все эти групповые распри, партийная ненависть, вся и всяческая тирания под видом свободы – всё это я отрицаю, от всего этого умываю руки. Вы считаете себя филантропом, вы считаете себя защитником свободы, но я вам скажу, что мистер Холл, пастор из Наннели, лучший друг человека и свободы, чем Хирэм Йорк, реформист из Брайэри… Хорошо, что иногда существуют такие люди, как мистер Холл, люди большой души и доброго сердца, которые могут любить всё человечество, которые могут простить своим ближним, если те богаче, благополучнее или влиятельнее, чем они сами».
Разумеется, это только естественно, что в глазах собственницы Шерли самый лучший человек – добрый и незлобивый пастор Холл, который одинаково благожелателен и к богатым, и к бедным. Его проповедь бескорыстия, мира и смирения – своеобразный моральный заслон для собственников, которые могут благодетельствовать, но, разумеется, и не подумают расстаться со своей собственностью. Шерли, будучи довольно щедрой благотворительницей, в то же время, по её словам, готова, как тигрица, защищать своё состояние от всех на него покушений – будь то рабочие, будь то фабрикант Мур. Но Шерли умна и прекрасно распознаёт слабость аргументации Йорка. Ведь он только витийствует, защищая рабочих; если бы волею обстоятельств он «завтра стал премьер-министром Англии», – говорит Шерли – он сразу бы изменил свои убеждения.
В радикале Йорке Шарлотта Бронте отчасти воспроизвела образ мистера Тэйлора, отца своей подруги Мери. Гостя у неё в годы юности и в пору учительства, она не раз становилась слушательницей антиторийских диатриб мистера Тэйлора и со многим не могла согласиться. Не исключено, что на страницах романа «тори» Бронте сводит с мистером Йорком давние политические счёты. В отличие от Э. Гаскелл и Ч. Кингсли, она враждебно относится и к тем городским «смутьянам», которые приезжают в провинцию из больших городов, например, из Бирмингема и Манчестера, чтобы возглавить рабочих и увлечь их «на пути насилия». Шарлотта Бронте имеет в виду чартистов. Этих же «смутьянов» опасается и Шерли: именно «безответственные» политики, вроде Йорка, помогают им. Его неприязнь к правительству, поношение духовенства и «законов» способствуют распространению недовольства и среди рабочих, а это на руку «смутьянам». Так думает Шерли, так, очевидно, полагает и Шарлотта Бронте, обеспокоенная развитием чартистского движения в стране и Февральской революцией во Франции (а с другой стороны, не верящая в филантропические чувства тех, для кого всего на свете дороже «кошелёк»). Но в какой мере подобные мысли разделяла Эмили? Что в отповеди Йорку от неё, а что – мысли и чувства Шарлотты? В одном из писем к Уильямсу Шарлотта Бронте давала понять, что Эллис Белл был более радикально настроен, чем она, и портрет, в политическом отношении, наверное, не так уж точно воспроизводил оригинал.
Разумеется, образ Шерли имеет для нас не столько биографическую, «портретную» ценность, сколько художественную. Шерли – индивидуальность, индивидуальность яркая. Читателю (впрочем, это относится и к Кэролайн, и к Муру) с ней всегда интересно, а её индивидуальные черты: любовь к жизни, прекрасному, умение чувствовать и разбираться в людях, поэтичность натуры нисколько не противоречат её типичным чертам представительницы своего круга, своего класса. Писательница позволяет нам воспринять Шерли во всей её человеческой сложности, обусловленной не только её личным мироощущением, но и той социальной средой, к которой она принадлежит. В умении сочетать типическое и индивидуальное – одна из самых сильных сторон бронтевского реализма, проявившегося в романе «Шерли».
По словам Э. Гаскелл, её приём изображения характера, имевшего реальную основу, сводился к следующему: «Когда внимание мисс Бронте было привлечено силой или особенностью характера кого-нибудь из тех людей, которых она знала, она изучала его и анализировала с присущим ей проникновением и, проследив данный характер до самой его основы, она делала её тем ядром, из которого вырастал воображаемый характер, и развивала его, таким образом, повторяя путь анализа, но в обратном направлении, бессознательно воспроизводя при этом и внешность данного человека. Она пыталась сделать своё произведение куском реальной жизни, будучи уверенной, что если правдиво изобразить то, что лично испытала и наблюдала, это в конечном счёте приведёт к благим результатам»[62].
Суждение Гаскелл интересно, но несколько спорно. Она предвосхищала распространённое в западном бронтеведении мнение, что влияние Д.-Г. Льюиса на Бронте было очень велико и после «Джейн Эйр» она всецело подчинила свой литературный метод его эстетическим требованиям. И, действительно, уже цитировавшееся «предупреждение» автора «Шерли», призывающее читателя не ожидать ничего поэтического и мечтательного, никакой мелодрамы, свидетельствует о том, что Бронте внимательно прислушалась к его советам. Безусловно, ей ближе стало его понимание «реального» и «личного» опыта, но Гаскелл недооценивает как раз осознанное стремление Шарлотты Бронте вырваться за пределы того, что она «лично наблюдала и испытывала». И нельзя лучше было бы ответить на это суждение Гаскелл, чем словами самой Бронте, сказанными в одном из писем того времени: «Реальность нам предлагает, а не диктует»