Английская исследовательница творчества сестёр Бронте Уинифрид Герен, характеризуя писательниц, и прежде всего Шарлотту, хорошо сказала о свойственной им «силе честности», которой были отмечены их отношения с окружающими. То же можно сказать и о романе: «Шерли» – честная, искренняя книга, чего бы она ни касалась: взаимоотношений Мура и рабочих или описания чувств отвергнутой Кэролайн Хелстон.
Бронте сознательно стремилась видеть и запечатлеть жизнь в «откровенном свете реальности», – как о том говорилось в письме к мисс Вулер, но именно неподкупная честность заставляет её в том же письме признать, что она, Шарлотта Бронте, не вполне изжила все «иллюзии молодости». Не в последнюю очередь это относится к её политическим иллюзиям. Политические симпатии Бронте, что у Кингсли, тоже были разделены между «рабочим и аристократом», точнее, между «бедняком и аристократом». Её демократическая убеждённость в равенстве всех «перед Господом и на самом деле» (как говорила Джейн Рочестеру) была одним из импульсов к созданию социально-критического романа «Шерли». Унаследованные «проторийские» симпатии заставляли её отрицательно относиться к угрозе революционного, классового возмездия и чартизму. Отсюда – примирительный, «романтический» финал этого правдивого романа – и это, безусловно, отход от реального разрешения конфликта, который на самом деле завершился смертью фабриканта Картрайта (а возможно, именно его столкновение с луддитами было использовано Бронте как основа подобного эпизода в романе). Важно, однако, отметить, что Бронте сумела уловить одну из главных общественных тенденций времени: верхи не могут жить, как прежде, они должны применяться к обстоятельствам, учитывать недовольство масс, пытаться найти новый modus vivendi, и поэтому «перерождается» Роберт Мур – это его «ответ» на изменившиеся обстоятельства. Совершенно так же перерождался диккенсовский ростовщик Скрудж («Рождественская песнь»), терпел крушение Домби, воплощение духа собственничества, эгоизма и коммерческой гордыни, и в том же заключалось высшее торжество правды в романе «Шерли». Создать романтическое произведение в духе торнфилдских сцен «Джейн Эйр» Бронте уже не могла, даже если бы её издатели очень того хотели. Она и впредь намерена придерживаться своей реалистической «доктрины», хотя предполагает, что с нею могут быть несогласны. Пусть, однако, её издатели возлагают не слишком большие надежды на будущие произведения Керрера Белла. Она боится причинить фирме Смита материальный ущерб и просит не рассчитывать на неё как на плодовитого автора.
Такие неоднократные заявления Шарлотты нисколько не обескураживали её издателей. К чести Смита и Уильямса, они верили в её талант, всячески пытались её ободрить и поддержать.
Вскоре после публикации «Шерли» появились отклики в прессе. Первая рецензия задела самолюбие Шарлотты Бронте. Будь живы Эмили и Энн, она, черпая уверенность в их поддержке, отнеслась бы к заметке в «Дейли ньюс» гораздо спокойнее, теперь же испытывала «отвращение». Рецензент нашёл, что первая глава романа, – а она как раз весьма иронически описывала встречу трёх помощников пасторов, Донна, Свитинга и Мэлони, ублажавших себя изрядным количеством пива за дружеским обедом, – «вульгарна». «Совсем нет, она взята из жизни», – заметила Шарлотта в одном из писем. Большую радость доставило Шарлотте Бронте письмо ещё не знакомой ей Элизабет Гаскелл, отозвавшейся о «Шерли» с большой похвалой. Тронутая и взволнованная её вниманием, Шарлотта пишет Уильямсу: «Письмо, которое вы мне переслали, было от миссис Гаскелл, автора «Мери Бартон». Она пишет, что отвечать не надо, но я не удержусь. У меня слёзы навернулись на глаза, когда я читала её послание. Она хорошая, она великая женщина. Как я горжусь тем, что могу затронуть созвучные струны в душах, столь благо-родных»[66].
Элизабет Гаскелл обладала даром привлекать сердца. Она была добра, умна, справедлива, а кроме того – тактична, проницательна и умела слушать. После выхода в свет «Мери Бартон» (1846–1848), опередившей «Шерли» примерно на год, Гаскелл приобрела прочную репутацию талантливой писательницы. Её слово было авторитетно.
Шарлотта Бронте хотела знать мнение о своём романе и Гарриэт Мартино, так как «испытывает живейшее восхищение её характером, глубоко её почитает», и поэтому она просит Уильямса послать той экземпляр «Шерли» в подарок, вместе с запиской от «Керрера Белла». Из записки явствует, что она «извлекла удовольствие и пользу» от знакомства с произведениями мисс Мартино.
Хотя Шарлотта Бронте по-прежнему называет себя Керрером Беллом, тайна её авторства постепенно обнаруживается. Друзья – семейства Насси, Тэйлоров – гордятся ею. Мисс Вулер – что было странно для такой довольно свободомыслящей женщины – восприняла факт авторства как нечто, что может повредить репутации Шарлотты Бронте, и поспешила её заверить, что она-то уж, во всяком случае, «не изменит» своего отношения к прежней ученице. Крёстная, некогда субсидировавшая её обучение в Роухедской школе, была шокирована открытием, что Шарлотта пишет. «Джейн Эйр» была воспринята как «дурная книга», и все отношения с крёстной дочерью были прерваны. Это огорчало писательницу, но не слишком. Главное, она снискала признание в среде, мнением которой дорожила. Г. Мартино, получив «Шерли», поспешила откликнуться, и Шарлотта Бронте пишет Уильямсу, благодаря его за посредничество: «Когда миссис Гаскелл сообщает мне, что будет хранить мои произведения как сокровище для своих дочерей, когда Гарриэт Мартино любезно свидетельствует мне своё одобрение, меня уже не уязвляют порицания критиков другого рода»[67]. Однако она совсем не желает, чтобы её тайна окончательно обнаружилась. В письме к Д.-Г. Льюису она объясняет почему: она хочет, чтобы критики оценивали её творчество без оскорбительных скидок на «женский пол», без снисходительной предвзятости, но и без нападок на неё как на женщину, в том случае, если они сочтут её произведения «лишёнными изящества», как это случилось с первой главой «Шерли»: «…а я не могу, когда пишу, постоянно думать о себе и о том, что считается изящным и очаровательным для женской половины человечества»[68]. Она с нетерпением ждёт суда Льюиса и только просит его быть с ней честным: «ведь лесть не утешает». Её очень радуют рецензии Олбэни Фонблана в «Икземинер» и Эжена Форсада в «Ревю де дё монд». Впрочем, и остальные критические отзывы, по её словам, «великолепны». И теперь, хотя она боялась пристального внимания, обращённого к ней, и робела своей собственной смелости, она желала вкусить признания, почему в конце ноября, приняв приглашение своего издателя Джорджа Смита и его матери, Шарлотта Бронте едет в Лондон.
Джордж Смит и миссис Смит оказывают ей самый радушный приём. Ей приятно пребывание в их доме. Как со старым знакомым, она встречается с Уильямсом и настороженно приглядывается к Джеймсу Тэйлору, который ей кажется человеком «хелстоновского» типа, то есть деспотичным, суровым и властным. 3 декабря Джордж Смит пригласил в гости Теккерея, чтобы познакомить его с Керрером Беллом. От волнения перед грядущей встречей со своим кумиром Шарлотта целый день ничего не ела, а для её здоровья это было серьёзным испытанием; поэтому, когда в семь часов вечера Теккерей прибыл, она была в «полуобморочном состоянии». К её замешательству, Теккерей, забыв о предупреждении Смита, – ни в коем случае не заводить с «Керрером Беллом» разговор о её произведениях, – приветствовал Шарлотту цитатой из «Джейн Эйр», что очень её смутило, но присущего ей дара наблюдательности она не потеряла, о чём свидетельствует письмо отцу:
«Вчера я видела м-ра Теккерея…Это очень высокий, шести футов с лишним, человек. Его лицо показалось мне необычным – он некрасив, даже очень некрасив, в его выражении есть нечто суровое и насмешливое, но взгляд его иногда становится добрым. Ему не сообщили, кто я, его мне не представили, но вскоре я увидела, что он смотрит на меня сквозь очки, и когда все встали, чтобы идти к столу, он подошёл ко мне и сказал: «Пожмём друг другу руки», – и я обменялась с ним рукопожатием. Он очень мало говорил со мной, но, уходя, вновь пожал мне руку, и с очень добрым лицом. Думаю, всё же лучше иметь его другом, чем врагом, мне почудилось в нём нечто угрожающее. Я слушала его разговор с другими господами. Говорил он очень просто, но часто бывал циничен, резок и противоречил сам себе»[69].
А она произвела на Теккерея очень благоприятное и даже трогательное впечатление, как явствует из его воспоминаний:
«Помню маленькое, дрожащее создание, маленькую руку, большие честные глаза. Именно непреклонная честность показалась мне характерной для этой женщины… Я представил себе суровую маленькую Жанну д’Арк, идущую на нас, чтобы упрекнуть за нашу лёгкую жизнь и лёгкую мораль. Она произвела на меня впечатление человека очень чистого, благородного, возвышенного»[70]. «Большие честные глаза» были ещё и очень зорки: гости Смита, встречая её взгляд, чувствовали себя порой не совсем свободно. У них появлялось отчётливое ощущение, что их «наблюдают и анализируют». А её «наблюдала» миссис Смит. Шарлотта отнеслась к этому юмористически; мне даже нравится, – пишет она Эллен Насси, – «когда её взгляд сторожит меня». Её «Джордж – великолепный образец молодого делового англичанина. Так я и отношусь к нему и очень горжусь тем, что являюсь одной из его подопечных»[71].
Смит и Уильямс стремились сделать для неё пребывание в Лондоне приятным. Её вывозили в театр – посмотреть знаменитого актера Макриди в шекспировских трагедиях «Макбет» и «Отелло». Макриди был идолом не только лондонской публики, он снискал большой успех и в Америке, где побывал на гастролях. Все ждали слов одобрения от Шарлотты Бронте, но ей Макриди не понравился, по её мнению, он не понимал Шекспира, был чужд духу его. Зато посещение Национальной галереи оставило у неё неизгладимое впечатление, особенно акварел